е не возвратился.
Наутро,  на глазах опять-таки моего разведчика, гестаповцы схватили Прохора,
когда он  выходил из  бани.  Он  пытался сопротивляться,  но его избили и  в
бессознательном состоянии бросили в машину.
   Геннадий оказался прав.  Сбылись его  худшие предположения.  Надо  было
что-то предпринимать, и предпринимать немедленно.
   Нависла угроза над Демьяном.
   Всем,  кто знал Демьяна,  был известен его упрямо-настойчивый характер.
Преданный до конца делу, отважный, Демьян едва ли согласится с каждым из нас
в  отдельности.   Поэтому  Геннадий,   действуя  от  лица  почти  всех  нас,
коммунистов,  предложил Демьяну немедленно покинуть город, перебраться в лес
и оттуда руководить борьбой.
   Демьян не решился идти против большинства.  Мне он сказал при последнем
свидании:
   - Арест Акима меня не удивляет.  Гестапо берет его под свою защиту. Это
ясно. Меня удивляет другое: почему не арестованы связные Прохора - Колючий и
Крайний?  Почему гестаповцы не  тронули Урала  и  Угрюмого?  Задумайтесь над
этим!
   Да, над этим стоило задуматься!
   Двадцатого  мая  ночью  на  квартиру  Демьяна  явились  два  "полицая",
арестовали его,  провели под конвоем чуть ли не через весь город и  укрыли в
надежном месте. Один из "полицаев" был мой разведчик - боевик Костя.
   Это было на редкость дерзкое и рискованное предприятие. Око могло сойти
с рук лишь такому парню, как Костя.
   Спустя несколько дней  этот же  Костя вывел Демьяна ночью за  городскую
черту, и тот зашагал в сторону леса.
   На  некоторое время подполье было обезглавлено.  Мы  ничего не  знали о
Демьяне.  Старшие групп -  Челнок, Угрюмый и Урал, не связанные между собой,
не  знавшие друг друга,  продолжали боевую работу на свой собственный риск и
страх.
   Так  продолжалось около месяца,  пока  Демьян не  появился нелегально в
городе на квартире у связного нашей разведгруппы Сторожа.
   Сторож  и   в   самом  деле   работал  сторожем  лесного  склада.   Его
однокомнатный рубленый домик стоял на  самом берегу реки.  Высокий,  глубоко
подмытый берег  нависал над  водой.  Позади  домика,  вплотную к  задней его
стене,  лежал огромной глыбой бог  весть как  попавший сюда камень-голяк.  С
этого  камня хорошо просматривались не  только территория склада,  подходы к
нему, но и весь противоположный берег.
   Весь  день  от  утренней  до  вечерней зари  на  складе  рычали  моторы
лесовозов  и   тяжелых  тупорылых  грузовиков,   грохотали  тракторы-тягачи,
скрипели  подъемные  лебедки,   визжала  циркулярная  пила.  Заключенные  из
концлагеря под усиленным конвоем эсэсовцев разбирали приходящие водой связки
кругляка, выкатывали их на высокий берег, грузили на машины и длинные конные
роспуски.   Всюду   сновали   чиновники  сельхозкомендатуры,   представители
войсковых немецких частей и  одетые в  полувоенную форму агенты лесоторговых
фирм.
   С наступлением комендантского часа все стихало и склад вымирал. Широкие
складские  ворота  с  Набережной  улицы  запирались  на  замок.   Возле  них
разгуливал полицай.  Полицейская караулка помещалась в полусгоревшем доме на
противоположной стороне улицы.
   Демьян в  сумерки переплыл реку и  явился с паролем к Сторожу.  Днем он
прятался в  сложном лабиринте крытых окопов и  ходов сообщений,  оставленных
нашими частями. На ночь он перебирался в домик Сторожа.
   Тут с ним успели повидаться подпольщики.  В состав горкома ввели Андрея
и  меня,  чему,  кажется,  был не особенно рад Геннадий.  Из четырех старших
групп только мы  двое и  беседовали с  Демьяном,  хотя он хотел повидать еще
Угрюмого и Урала.  Большинство членов горкома - Челнок, Геннадий, Андрей и я
- считало,  что  нет  смысла  подвергать опасности руководителей двух  самых
боевых и  основных групп  подполья и  тем  более  расшифровывать перед  ними
Демьяна.  Решили  ограничиться вызовом  связных Угрюмого и  Урала,  то  есть
Колючего и Крайнего.
   Доклады связных успокоили Демьяна. Обе группы выросли численно. Угрюмый
привлек к  подпольной работе  четырех человек,  а  Урал  -  девять.  Угрюмый
по-прежнему беспощадно вылавливал предателей,  провокаторов и расправлялся с
ними.  Уралу после ареста Прохора удалось поджечь шесть цистерн с  горючим в
станционном тупике,  вывести из  строя два паровоза,  подорвать метеостанцию
оккупантов,  освободить из-под конвоя одиннадцать горожан и  направить их  в
лес.
   С  согласия Демьяна решено было  связных Колючего,  Крайнего и  Усатого
передать под опеку Андрея,  чтобы через них он  мог осуществлять руководство
тремя самостоятельными группами.
   Пробыв  в  "гостях" у  Сторожа  трое  суток,  Демьян  тем  же  способом
перебрался на  другой берег  и  ушел  в  лес.  За  него  были  спокойны:  он
обосновался в  двадцати  восьми  километрах  от  города  в  труднодоступном,
заболоченном уголке леса и уже наладил связь с партизанским отрядом.
   Сейчас я даже не могу сказать, почему мы не торопились связывать Андрея
с Колючим,  Крайним и Усатым.  Точнее,  не мы, а я, так как эту часть работы
предстояло  выполнить  ребятам  из  моей  группы.   Возможно,  что  какая-то
инстинктивная  осторожность  замедлила  мои  действия.   Если  так,  то  эта
осторожность сыграла свою  благую роль:  На  пятый день  после ухода Демьяна
гестаповцы арестовали Сторожа. Вновь над нами нависла опасность.
   Как мог провалиться Сторож? Кто предал его? Только мы - члены горкома -
и двое связных -  Колючий и Крайний -  входили в домик Сторожа. Неужели один
из них?
   Мы  рассуждали логично и  здраво:  если бы  на  Сторожа немцев вывел по
неосторожности  Геннадий,   Андрей,  Челнок  или  я,  то  в  первую  очередь
арестовали бы одного из нас. Но этого не случилось.
   Различные мелочи стали приобретать в  наших глазах особое значение.  Мы
единодушно согласились не  сводить Андрея  с  тремя  связными.  Вместо этого
разработали несколько способов связи через "тупики" и "почтовые ящики".
   Потянулись тревожные дни, когда с часу на час можно было ожидать нового
удара.  В застенки гестапо попали Прокоп,  Прохор,  Аким,  Сторож.  Фашисты,
конечно,  попытаются выжать из них все,  что возможно, сломить их дух, волю.
Как поведут себя товарищи?  Хватит ли  у  них нравственных и  физических сил
выдержать муки, предпочесть тяжкую смерть черному предательству?
   Минула неделя, две, месяц...
   Пришло  лето.  В  город  явился  посланник с  Большой земли.  Мы  стали
обдумывать план водворения в Энск радистки, ожидавшей нас в Минске.
   Геннадий женился.  Женился теперь не  формально (это  произошло еще  до
прихода гитлеровцев),  а  по-настоящему,  на своей хозяйке.  Доказательством
этого явилось появление на свет новорожденного.  Никто не удивился, никто не
осудил Геннадия.  Жизнь брала свое. Я уже давно убедился, что тяжелая борьба
и  повседневная грозная опасность,  как  это ни  странно,  будили неодолимую
жажду жизни.


   8. Человек с пятнышком

   Хозяин мне попался трудный.  У  него была редкая фамилия -  Пароконный.
Как я уже говорил,  на него меня нацелили местные чекисты. Они предупредили,
что человек он с пятнышком и,  безусловно, не станет эвакуироваться. Задолго
до  прихода гитлеровцев он  в  тесном кругу ругал советский строй и  не  мог
дождаться его конца.
   Даже только поэтому я уже не мог питать к нему братской любви.
   До  тридцать четвертого года он жил в  деревне,  работал в  колхозе,  а
потом разбазарил личное хозяйство и  перебрался в  город.  Здесь он поставил
дом  из  двух  комнат  под  черепичной крышей,  обзавелся лошадью,  коровой,
свиньями, гусями, курами и устроился возчиком в похоронное бюро.
   Ко мне он поначалу отнесся настороженно. Эта настороженность длилась до
того момента,  пока хозяин окончательно не убедился,  что я  и  в самом деле
уклоняюсь от призыва в армию и всерьез решил остаться под немцами.  Тогда он
подобрел. А когда пришли оккупанты, мы и совсем сблизились.
   Этому  сближению,  на  мой  взгляд,  способствовала  единственная  дочь
Пароконного  Елена,   великовозрастная  девица,   работавшая   кассиршей   в
гастрономе.  Она  сразу воспылала ко  мне  горячей симпатией.  Мать  и  отец
считали  ее  девушкой  скромной,  но  подобная  "окраска" к  ней  совсем  не
подходила. Ей казалось, что все мужчины поголовно влюблены в нее.
   По  нетонким намекам хозяина я  без труда догадывался,  что он не прочь
приобрести в моем лице зятя.  Но меня это никак не соблазняло. Для роли зятя
Пароконного я  еще не  созрел,  а  потому старался выдерживать между собой и
Еленой гарантийную дистанцию.
   Хозяин был мужик на редкость крепкий, выше среднего роста, с округлыми,
покатыми плечами. Двигался он неуклюже и как-то мешковато. Лицо его симпатий
не вызывало.  Не стоит доказывать,  что бельмо на глазу и надорванное ухо не
особенно украшают человека. Это бельмо и избавило хозяина от военной службы.
Небольшие круглые и зеленые,  как у кошки, глаза его сидели так глубоко, что
складывалось впечатление,  будто их  вдавили в  орбиты.  Во  всем его облике
проглядывала этакая звероватость.  Разговаривая,  он держал собеседника, как
когтями, своим цепким взглядом.
   Мозг  Пароконного,  человека  чрезвычайно  практичного и  оборотистого,
который уж  ни  при  каких обстоятельствах не  пронесет ложку мимо рта,  был
оплетен густой сетью предрассудков и суеверий. Жена чуть не ежедневно гадала
ему на картах.  Он считал святотатством браться за что-либо дельное в  такой
гибельный день,  как понедельник.  Тринадцатое число полагал роковым.  Через
порог  никогда не  здоровался.  Оберегал как  зеницу  ока  огромную подкову,
прибитую у входа в дом.
   Мои  скромные попытки  сбросить с  него  покров  суеверий натыкались на
упрямое  упорство.  Пароконный сморкался (он  мастерски умел  обходиться без
платка) и неизменно отвечал:
   - Побереги советы для собственного употребления!
   Недели за две до падения Энска рано утром меня разбудил сильный шум.  Я
выбежал из  дому.  Хозяин резал свинью,  а  жена и  дочь метались по  двору,
ловили кур,  гусей  и  заталкивали их  в  огромный ящик.  К  вечеру со  всей
живностью было покончено.  Засоленное мясо было уложено в  кадки и  спрятано
под полом.
   Еще дня два спустя я  вновь оказался во дворе и не обнаружил привычного
для  глаз  сарайчика -  убежища лошади  и  коровы.  На  его  месте  высилась
здоровенная копна прогнившей до черноты соломы.
   Хозяин ходил вокруг с граблями.
   - Уразумел? - спросил он меня с усмешкой.
   Я признался, что не уразумел.
   - Сарайчик под соломкой,  присыпал я его. А то как бы наши Аники-воины,
драпая, не прихватили и мою животинку.
   Весь вечер он  сидел за столом,  складывал столбиками серебряные монеты
разного  достоинства,  обертывал их  бумагой,  заклеивал,  а  потом  куда-то
упрятал.
   Почти  еженощно Пароконный заходил  ко  мне,  подсаживался на  койку  и
осведомлялся:
   - Кемаришь?
   - Пока нет.
   Он мастерил самокрутку толщиной в палец, дымил и, подыскав какой-нибудь
повод,  начинал выплескивать многолетнюю муть, скопившуюся в душе. Целый мир
пакостных мыслей,  каких-то обид гнездился у  него в  голове.  О многом пора
было забыть,  а он ворошил душевную грязь, вспоминал, оживлял ее. Подчас мне
казалось,  что и  обиды его на Советскую власть уже выдохлись,  но он как-то
искусственно подогревал их. Сидел, дымил и дудел в ухо.
   Наговорившись  досыта  и  наполнив  комнату  дымом,   он  бросал:  "Ну,
бывай..." - и уходил.
   Во мне стала нарастать глухая ненависть к хозяину.  Она пока еще тлела,
но могла и  вспыхнуть.  Часто от ярости у меня сжимало глотку.  Я немел,  но
терпел. С волками жить - по-волчьи выть... За стенами дома бежали тревожные,
неспокойные  ночи,  на  подполье  обрушивались удары,  я  остро  нуждался  в
человеке,  с  которым можно было бы поделиться думами,  сомнениями,  а  меня
встречало озлобленное, ослепленное ненавистью существо.
   Каждое слово Пароконного намертво застревало в моем мозгу.  "Погоди,  -
рассуждал я, - придет и мой черед. Я тебе все припомню".
   Иногда я  старался завести разговор о  будущем,  о  том,  что  всех нас
ожидает,  как сложится жизнь после войны.  Ведь конец ей  когда-либо придет.
Хозяина  волновали вопросы более  непосредственные:  добыть  бы  поросенка и
поставить его на откорм.
   В  течение долгих  пяти  месяцев чуть  не  каждодневно,  с  упорством и
фанатизмом проповедника он  внушал мне,  что все,  чем мы  жили до войны,  -
дурной  сон.  Теперь  пойдет  жизнь  по-новому.  А  как  по-новому -  он  не
задумывался.
   Все  это  время он  был подвижен,  энергичен,  хорошо настроен,  хвалил
оккупантов,  готов был расшибиться перед ними в  лепешку,  не жалея ни своих
сил, ни сил своей лошади, трудился на благо сельхозкомендатуры.
   Но горе не обошло и  его дом,  стоящий на самой окраинной улице города.
Как-то немецкая воинская часть забрала его конягу,  а  взамен дала несколько
сотен оккупационных марок.  Оказавшись безлошадным хозяином, он не без труда
получил работу на городской бойне, обслуживавшей гарнизон. Его корова всегда
паслась  на  суходоле позади  усадьбы,  и  вот  однажды пьяные  гитлеровские
солдаты прирезали ее,  унесли мясо,  а хозяину оставили рога и копыта.  Но и
это не изменило настроения Пароконного. Чего не бывает: война!
   Перед   рождественскими  праздниками  город  облетела  страшная  весть:
полевая комендатура и зондеркоманда устроили облаву в городе, схватили много
девушек  и  молодых женщин  и  отправили их  в  район  передовой для  ночных
радостей  гитлеровским  офицерам.   Исчезла  Елена.   На   неделю  пропал  и
Пароконный. Ходили слухи, что одним из пяти возчиков, отвозивших женщин, был
он.
   Жена Пароконного Никодимовна - полная, вечно заспанная, с растрепанными
волосами - день и ночь ревела, отжимая кулаками слезы.
   - Хватит...  хватит,  -  успокаивал ее Пароконный.  - Пропала - и снова
заявится.
   Я  старался наводящими вопросами выяснить судьбу,  постигшую Елену,  но
хозяин отмахивался:
   - Тебе-то какая печаль?
   В  первых числах января,  оставшись один дома,  я полез на чердак.  Мне
надо было спрятать немецкую карту.  Разыскивая подходящее место, я под слоем
шлака неожиданно обнаружил сверток. Естественно, я не мог не раскрыть его. В
старой   дерюге   оказались  завернутыми  несколько  тысяч   настоящих,   не
оккупационных,  немецких марок,  фотоаппарат,  около  десятка пачек сигарет,
самопишущая ручка,  чистая -  без единой помарки - записная книжка немецкого
происхождения.
   Находка  заставила  меня  призадуматься.  Тревожное  воображение  сразу
вселило в мою голову подозрения.  Подсознательно, помимо моей воли, возникли
вопросы:  случайно ли  это,  не ведет ли хозяин подкоп под меня,  за что его
немцы облагодетельствовали?
   Мне припомнилось,  что часто ночью,  возвращаясь домой,  я  не заставал
хозяина. Был и такой случай. Однажды ночью мне не спалось. Дрема подходила и
уходила.  Что-то мешало мне уснуть. Я услышал, как щелкнул ключ в замке, как
скрипнула дверь.  Мне показалось,  что хозяин покинул дом,  а он,  наоборот,
вошел.  И еще такой случай:  разведчик Костя ожидал меня в двух кварталах от
дома Пароконного. Покидая комнату, я видел хозяина мирно почивавшим рядом со
своей супругой, а когда возвратился, хозяйка лежала одна. Тогда я не обратил
на это внимания, а сейчас... Сейчас дело другое.
   Поведение  Пароконного  могло   не   вызвать   подозрения  у   человека
нейтрального,  ни к чему не причастного. Но я-то не был таким. Неоформленные
догадки шевельнулись в  моей  голове:  хозяин  связан  с  гестапо,  меня  он
раскусил и,  конечно,  ведет за  мной слежку.  Быть может,  я  дал повод для
этого,  допустил неосторожный шаг,  проговорился во сне. Последнего я всегда
особенно боялся.  Надо  что-то  предпринимать.  А  вдруг провалы в  подполье
произошли по моей вине?
   Моя  группа  получила  задание  уничтожить ротенфюрера СС  Райнеке.  Он
служил в зондеркоманде. На его совести было столько крови невинных советских
людей, что в ней с успехом можно было бы утопить не только ротенфюрера, но и
его команду. Он снискал себе известность холодного убийцы и насильника.
   Мои ребята охотились за ним не один день,  но безуспешно. Он, как и все
эсэсовцы,  редко  по  ночам появлялся в  городе в  одиночку.  Но  вот  Костя
пронюхал,  что в бывшем Кировском переулке есть дом,  который дважды посетил
Райнеке. Костя узнал также, что в доме живут муж и жена - старики, в прошлом
актеры,  и  их  приемная дочь девятнадцатилетняя Люба.  Она-то  и  оказалась
магнитом для эсэсовца.
   Решено было понаблюдать за домом.  Наблюдали мы долго. И вот в середине
февраля  удача  улыбнулась нам.  Это  произошло в  понедельник шестнадцатого
числа,  помню,  как  сейчас.  Костя сообщил,  что эсэсовец вновь пожаловал в
гости к актеру. Стояла ночь. Мы заняли сторожевой пост во дворе, за мусорным
ящиком.  Тишина,  безлюдье. Кругом глубокий снег. Жестокий мороз остро жалил
лицо,  железный ветерок проникал в  каждую щелку одежды и добирался до тела.
Прошел мучительно долгий час,  другой.  Мы промерзли до костей и готовы были
бросить к черту засаду. Но вот наконец дверь открылась и показался эсэсовец.
Мы  замерли на  месте,  точно  охотничьи собаки на  стойке.  Райнеке постоял
несколько секунд,  как  бы  любуясь  дрожащим сине-серебристым светом  луны,
закурил,  попробовал что-то  запеть  и  зашагал  по  переулку.  Он  был  под
основательным  хмельком.   Его  слегка  покачивало.  Можно  было  тут  же  и
пристукнуть его,  но  мы  понимали,  что  этим навлечем подозрение на  семью
актера.
   Мы  покинули засаду и,  прижимаясь к  стенам домов,  к  заборам,  делая
перебежки,  начали преследовать эсэсовца. Неуверенной походкой, мурлыча себе
что-то под нос,  эсэсовец дрейфовал по переулку. Снег звонко поскрипывал под
его ногами.
   Он свернул в улицу,  пересекающую переулок. Докуренная сигарета описала
в  воздухе  дугу  и  исчезла  в  снегу.   Недалеко  перекресток.   Последний
перекресток на пути эсэсовца. Тут удобнее всего с ним расправиться.
   Но  судьба  иногда  лишает  человека возможности выполнить то,  что  он
твердо наметил, и это делает за него другой.
   Случилось так и в памятную ночь шестнадцатого февраля, в понедельник. В
двух  шагах  от  перекрестка из  калитки перед  самым  носом  Райнеке возник
немецкий солдат.  Он ударил эсэсовца по лицу,  сильно,  наотмашь. Ротенфюрер
глухо ойкнул и рухнул под стену дома,  как куль с плеч грузчика. Солдат всем
телом навалился на него.  Секунду-другую эсэсовец бился под ним, потом издал
вздох и затих.
   Мы  стояли  в  каких-нибудь  тридцати  шагах,  прилипшие  к  забору,  и
изумленно наблюдали.
   Солдат поднялся,  вынул из кобуры эсэсовца пистолет и  сунул его в свой
карман. Затем сильно пнул ногой неподвижное тело и стал удаляться.
   - Однако здорово шурует, - шепнул восторженно Костя.
   - Да, пожалуй...
   Что   ожидает  человека,   поднявшего  руку  на   эсэсовца,   знали  на
оккупированной территории все,  от мала до велика. Знали не хуже нас об этом
и простые смертные немцы.  Знал,  несомненно, и тот солдат, что шагал сейчас
по спящему городу, удаляясь от нас.
   Но мы, советские патриоты-разведчики, не могли упустить такой необычный
случай.  Кем бы он ни был,  этот солдат,  в данном случае он наш союзник. Он
работает на нас.  Такие люди нужны нам позарез.  Да и  почему не попытаться?
Почему не рискнуть? Я владею немецким, Костя в форме полицая.
   - Пошли! - сказал я другу.
   Поворот улицы ненадолго скрыл от  нас солдата,  но  потом он  показался
вновь.  Стараясь,  видимо,  сократить  путь,  он  пересекал проходные дворы,
шмыгал в темные подъезды и наконец выбрался на улицу, где жил я.
   Мы  решили  остановить солдата окриком по-немецки.  Но  тут  опять-таки
произошло непостижимое, непонятное. Поравнявшись с домом Пароконного, солдат
взбежал на крылечко,  пошарил в карманах шинели,  извлек ключ, отпер дверь и
исчез за нею.
   Я и Костя вновь опешили.  Что это