здуваемом ветерком ситцевом платье без рукавов,
с глубоким вырезом на груди и спине выглядела лучше и наряднее всех.
   - Как настроение? - деловито осведомился Фомичев.
   - Бодрое!  -  громко ответил я и тут же отметил про себя, что это слово
не вполне точно передает мое состояние.  Именно бодрости я  и  не ощущал.  Я
бодрился, но это не одно и то же.
   - Возвращайтесь капитаном, - пожелала Варя.
   - Совсем не  обязательно,  -  заметил Хоботов.  -  Живой лейтенант тоже
неплохо.  Не так ли,  Лидия Герасимовна? - обратился он к моей жене, беря ее
под руку.
   Лидия через силу улыбнулась.
   У  входа  в  вагон  остановились.  Хоботов  подошел  ко  мне  вплотную,
зацепился за мой поясной ремень толстым волосатым пальцем и заговорил:
   - Всякая война -  испытание,  мой друг.  А испытания, если хотите знать
мое  мнение,   только  и   определяют  настоящее  место  человека  на  нашей
беспокойной планете. Испытания - самая верная мера значимости человека и его
дел.  О.  Генри, которого я люблю, сказал очень точно: тот еще не жил полной
жизнью, кто не знал бедности, любви и войны.
   - Хорошо!  -  воскликнул Фомичев, внимательно всматриваясь в доктора, с
которым  познакомился несколько  минут  назад.  -  Что  же  можно  добавить?
Бедность Андрей Михайлович хлебнул в  свое время,  с любовью его познакомила
Лидия Герасимовна, остается познать войну.
   Максимка цепко держал меня за руку,  внимательно заглядывал в лица моих
друзей и напряженно слушал, полуоткрыв рот.
   - Ты почему не смотришь на меня? - спросил я Лиду.
   Жена смущенно опустила голову.  Я давно не видел ее такой растерянной и
немного жалкой.
   "Нет!  Любит  меня  Лидка!"  -  подумал я,  вспомнив давний  разговор с
Дим-Димычем.
   - Слушайте меня!  -  заговорила немного властно Оксана.  -  Один  умный
человек сказал,  что  любить -  это  не  значит смотреть друг  на  друга,  а
смотреть только вместе и в одном направлении, - и тут она прямо посмотрела в
глаза Вари.
   - Здорово! - заметил я и обнял Лидию. - Ты согласна с этим?
   Лидия подняла лицо с влажными глазами и прижалась ко мне.
   В колокол отбили два удара.
   Началось прощание.  Незаметно Оксана сунула что-то мне в  карман и тихо
сказала:
   - Вы его, конечно, увидите. Передайте.
   Поезд тронулся.
   Мне махали руками.  Я - тоже. Лидия плакала и держала закушенный зубами
носовой платок.
   "Платки забыл! - вспомнил я. - Опять забыл!"
   Родные и близкие лица скрыл мрак.  Я направился к своему месту, опустил
руку в  карман и  вынул оттуда заклеенный конверт.  На  нем было одно слово,
написанное рукой Оксаны: "Брагину".
   "Почему же написала Оксана, а не Варя - невеста Димки? - подумал я. - В
самом деле: если Оксана уверена в том, что, проезжая через Москву, я не могу
не повидаться с  другом,  то почему же такая мысль не могла прийти в  голову
Вари? Да, Оксана любит Димку. Надо быть дураком, чтобы этого не понять".


   12 сентября 1939 г.
   (вторник)

   Я  отсутствовал четыре месяца с  лишним и  за это время не прикасался к
дневнику.  Он  так и  пропутешествовал со  мной в  полевой сумке ни  разу не
раскрытым.
   Войны,  в широком понимании этого слова,  я не узнал.  Но чувствовал ее
ежеминутно и  был удовлетворен тем,  что вложил в нелегкую победу над врагом
свою скромную долю.
   Вернулся я  более мудрым.  Я  понял,  что  даже  этот локальный военный
конфликт потребовал с  нашей  стороны  немалого напряжения и  немалых жертв.
Закидать врага шапками,  как предполагали некоторые,  не удалось. Война была
как война. Без дураков.
   Кочергин был  первым,  кому я  подробно поведал обо  всем,  что  видел,
слышал,  передумал. Мы обменялись мнениями о международных событиях. Договор
с  Германией о ненападении,  заключенный в конце августа,  можно было только
приветствовать, а вот захват германскими войсками Польши наводил на грустные
размышления.  Теперь никто  нас  не  разделял,  мы  стояли лицом  к  лицу  с
вооруженным фашизмом.
   - Какова цена этому договору, - заключил Кочергин, - покажет будущее.
   Для семьи день моего приезда превратился в праздник. Из дому я обзвонил
всех друзей:  Фомичева,  Хоботова,  Варю,  Оксану.  Кстати, она сообщила мне
приятную и  радостную весть:  неделю назад ее отца освободили из-под стражи,
полностью реабилитировали и восстановили на прежней работе.
   - Значит, есть правда на земле! - заключила она.
   Да, дорогая Оксана, правда есть!
   До  Дим-Димыча  дозвониться не  удалось.  Он  работал  в  мастерской по
ремонту радиоприемников где-то на окраине города,  и  надо было преодолевать
неповоротливость двух коммутаторов. Варя заверила меня, что съездит к нему.
   Звонили и мне - и кто! Только подумать - Безродный!
   - Ты, Андрей? - услышал я в трубке. - Сейчас подъеду. Не возражаешь?
   - Что ты? Ради бога! Жду.
   Геннадий решил меня проведать. В его голосе звучали те старые дружеские
нотки,   от  которых  я  давно  отвык.   Неужели  урок,  преподанный  тайным
голосованием, пошел ему впрок? Что ж... надо только радоваться.
   Геннадий  приехал  через  четверть  часа,   расцеловал  меня,   и   мне
почудилось, что снова вернулась прежняя дружба.
   Но почудилось лишь на минуту.  Когда Геннадий сел в  качалку и  оглядел
меня, в глазах его мелькнуло что-то холодное, отчужденное.
   - Ну,  вояка,  рассказывай, как сражался. Нанюхался пороха? - обратился
он ко мне с улыбкой.
   По  простоте душевной я  начал делиться с  ним своими впечатлениями,  и
вдруг на самом, как говорится, интересном месте Геннадий прервал меня:
   - Ты знаешь, моего тестя выпустили!
   "Тестя! - подумал я. - Какой же он теперь тебе тесть?" Но кивком головы
подтвердил, что новость мне уже известна.
   Геннадий опустил глаза и стал внимательно рассматривать ногти на руке.
   Я умолк.  Казалось,  после долгой разлуки нам можно было переговорить о
многом,  но разговор не клеился. Геннадий стал вдруг скованным, застенчивым.
Он держал себя так,  словно не имел права находиться в  моем доме.  Пришлось
поддерживать разговор мне. Я говорил о погоде, о том, что пора начать ремонт
квартиры,  что перегорела лампа в  приемнике,  об  урожае яблок...  Геннадий
прервал меня вторично.
   - У меня к тебе...  просьба,  -  нерешительно,  не особенно связно и не
глядя мне в глаза,  сказал он.  - Я много думал... Ты смог бы переговорить с
Оксаной?
   - С Оксаной? - переспросил я удивленно.
   - Ну да...
   - О чем?
   Геннадий похрустел пальцами, выдержал паузу:
   - Понимаешь,  в  чем  дело...  Теперь ничто  не  мешает нам  снова быть
вместе.  Семья остается семьей.  Она одна мучается с  дочкой,  а тут еще моя
драгоценная мамаша к  ней прилепилась.  Да  и  мне не  того...  не  особенно
весело. Но у Оксаны характер... А с тобой она считается.
   Я   слушал  и   чувствовал,   как  внутри  у   меня  что-то   с   болью
переворачивается.  "Ничто не мешает снова быть вместе!" Как это понимать?  А
что мешало?  Арест отца Оксаны?  Неужели Димка был прав в своих подозрениях?
Мне  припомнилась недавняя  история  с  разводом,  наделавшая много  шума  и
вызвавшая столько кривотолков.  Но какой же идиот Геннадий!  Одной фразой он
выдал себя с головой.
   Я спросил:
   - А что мешало раньше?
   - Хм...  Ты прекрасно знаешь -  Брагин...  Я  думал,  что у  них что-то
серьезное, а теперь вижу - был не прав.
   Нет,  он не идиот.  Я сделал преждевременный вывод и ошибся.  Возможно,
ошибся и Геннадий, но вовремя поправился.
   - Оксана к тебе не вернется, - заявил я уверенно.
   - Почему?
   - Есть обиды, которые не прощаются даже близким людям.
   - Но ты можешь поговорить с нею? - гнул свое Геннадий.
   - Могу,  но не хочу,  -  твердо ответил я.  -  Из уважения к Оксане и к
самому себе - не хочу.
   Геннадий  изменился  в  лице.   Оно  стало  обычным,   равнодушно-злым.
Несколько минут  длилось  неловкое молчание,  потом  он  посмотрел на  часы,
поднялся.
   - Пора идти. Работа не ждет.
   "Какой  же  подлец  сидит  в  тебе!"  -  подумал  я,  провожая взглядом
уходившего Безродного.
   И  не  успела за ним закрыться дворовая калитка,  как в  комнату влетел
Дим-Димыч.
   - Ага!  Решил появиться инкогнито!  Здорово!  - воскликнул он, заключая
меня в объятия.  -  Спасибо за гроши!  Выручил ты меня,  брат. Дырки есть на
тебе? Все сошло благополучно? Да ты все такой же! Бери, закуривай.
   Друг  забросал  меня  вопросами,   и  я  едва  успевал  отвечать.   Его
интересовало все.  Буквально все:  какие части были у  японцев,  сколько их,
каковы  их  танки,  пушки,  пулеметы,  сдаются ли  они  в  плен,  почему эта
"волынка" затянулась на три месяца,  как дрались монголы,  как показала себя
наша авиация.
   Потом, верный своей привычке, он резко переключил разговор и спросил:
   - Безродный у тебя был?
   Я подтвердил.
   - Вербовал тебя в парламентеры?
   - А ты откуда знаешь?
   - Догадываюсь. Не ты первый. Он и Хоботова обрабатывал.
   - Вот оно что...
   Димка  расхохотался.  Он  смеялся,  как  и  прежде:  громко,  искренне,
заразительно. И изменился мало: разве что похудел немного.
   - Почему ты не встретил меня в Москве? - спросил я.
   - Прости, Андрей. Не по моей вине вышло. Плавский виноват.
   - Постой-постой, - прервал я друга. - Тот Плавский?
   - Ну да.
   И  Дим-Димыч  рассказал.  В  Москве  в  день  приезда  он  столкнулся с
Плавским.   Тот  затащил  его  к  себе  и  предложил  воспользоваться  своей
квартирой.  Более  удобное жилье  трудно было  найти.  Через  несколько дней
произошло событие,  имевшее немалое значение для органов госбезопасности. На
Тверском бульваре Плавский увидел  "эмку"  и  признал в  человеке,  сидевшем
рядом с шофером, "сослуживца" своей покойной жены.
   Плавский не  растерялся:  остановил первую попавшуюся машину и  на  ней
бросился вдогонку. У станции метро "Дворец Советов" ему удалось настичь ее и
уже  не   выпускать  из  поля  зрения.   Она  прошла  по  улице  Кропоткина,
развернулась на Зубовской площади,  манула Крымский мост, Калужскую площадь,
Серпуховку и  в  каком-то  переулке,  возле деревянного дома,  остановилась.
Человек вылез  из  машины,  вошел  во  двор,  а  "эмка" стала поджидать его.
Плавский  расплатился со  своим  шофером  и  повел  наблюдение  за  дворовой
калиткой.  Наблюдение затянулось.  Желая  выяснить,  долго ли  еще  придется
ждать,  он  подошел к  "эмке" и  попросил водителя подбросить его  на  улицу
Кропоткина. Он-де торопится на совещание, хорошо заплатит.
   Шофер  посмотрел на  часы,  подумал  и  сказал,  что,  пожалуй,  успеет
обернуться.
   У  парка  культуры Плавский расстался с  "эмкой",  пересел  в  такси  и
помчался за Дим-Димычем.  Теперь они продолжали наблюдение вместе. Прикатили
в  переулок,  где находилась "эмка",  остановились метрах в двухстах от нее,
рядом с  двумя грузовиками.  Прождали час и сорок две минуты.  Наконец вышел
этот тип, сел в "эмку", и она тронулась.
   "Эмка"  привела на  Первую Мещанскую и  остановилась возле  пошивочного
ателье.  Человек покинул машину,  зашел  в  ателье.  Преследователи проехали
мимо,   развернулись,   остановились  на  противоположной  стороне  и  стали
наблюдать.
   Прошло  десять  минут,  двадцать,  полчаса,  на  исходе  час.  Плавский
предложил заглянуть в ателье.  Дим-Димыч не согласился - боялся испугать. Он
решил использовать прием Плавского.  Подошел к шоферу "эмки" и спросил:  "Не
подбросишь,  браток?"  Тот взглянул на часы и ответил:  "Через пяток минут -
пожалуйста!"  Дим-Димыч  удивился:  почему именно через  пяток минут?  Шофер
объяснил:  клиент заплатил вперед и предупредил,  что если не вернется через
час, то шофер может уезжать.
   Все стало ясно -  их ловко провели.  Через пять минут "эмка" уехала, не
дождавшись своего пассажира.  В  ателье его  тоже не  оказалось.  Вот и  вся
история, из-за которой Дим-Димыч не смог встретить меня на вокзале.
   - Да...  -  протянул я,  готовый продолжать разговор на  эту  тему,  но
вовремя  спохватился.   Нетактично  было  говорить  с  Димой  о  сорвавшейся
операции,  когда я  не узнал еще,  в каком положении находятся его партийные
дела.
   Дим-Димыч вынул бумажник,  извлек из него четверть листка и  подал мне.
Это была копия письма на имя майора Осадчего из управления кадров Наркомата.
В нем было сказано:
   "...На  заявлении  бывшего  сотрудника Вашего  управления Брагина  Д.Д.
имеется следующая резолюция руководства:  "Если точно установлено, что он не
знал  об  аресте своей родственницы и  самоубийстве брата,  можно возбуждать
вопрос о восстановлении его на работе в органах".
   - Резолюция  неглупая,  но  и  неумная,  -  прокомментировал Дим-Димыч,
забирая у  меня бумажку.  -  В  старину говорили,  что между резолюцией и ее
выполнением остается немалый простор для всяческих раздумий и проволочек. От
меня требуют доказательств. Ты представляешь всю глупость такого требования?
Как и чем я могу доказать, что не знал о брате?
   - А чем они докажут, что ты знал?
   - Они и не собираются доказывать. Это должен сделать я.
   - Действительно сложное положение, - согласился я.
   - Фомичев заверил,  что сам займется этим делом.  А  пока что написал в
ЦК. Своего я добьюсь.
   Я  смотрел на  Дим-Димыча  и  думал:  "Небось на  сердце у  него  кошки
скребут.  Ему тяжело и больно. А ведь об этом не догадаешься. Говорит он без
всякой горечи и, что прямо удивительно, со свойственным ему юмором".
   - Ну, а, честно говоря, настроение как? - допытывался я.
   - Настроение у меня особенное...  Чего-то жду.  Понимаешь, не верю, что
так вот все и  кончится,  что никогда больше не вернусь к вам.  -  Дим-Димыч
смутился.  -  Ну,  к делу... Не верю! Иногда забываюсь, и кажется, будто еще
работаю с вами,  думаю над какой-нибудь старой операцией.  Или вот над этой,
связанной с Брусенцовой.  Тогда в Москве увлекся, бросился вместе с Плавским
за  "эмкой".  И  только потом понял,  что  вел себя как мальчишка.  То  есть
легкомысленно присвоил себе чужие полномочия Ну, ты понимаешь... - Дим-Димыч
растерянно посмотрел на меня,  опустил голову. - Но ты не ругай меня. Так уж
получилось... Думаю, не во вред делу.
   - Нет, конечно, - подбодрил я его, - другого выхода не было.
   В  начале разговора и  особенно теперь меня  беспокоила одна  мысль:  в
какой  роли  должен выступать Дим-Димыч во  всей  этой  истории с  Плавским?
Работу мы до последнего момента вели вместе,  а теперь он должен был отойти,
отойти в  силу формальных причин.  И я обязан сказать ему об этом.  Честно и
определенно.  Дима уже не  сотрудник органов.  И  хотя в  последней операции
принимал непосредственное участие, все дальнейшее должно проходить без него.
Такова логика.
   - Плавский знает, что ты... - начал я осторожно.
   - Теперь знает. Вначале неловко было навязывать человеку свои заботы, А
после погони за "эмкой" сказал.
   - И как он отнесся к этому?
   - Никак...  По  крайней мере  ничем не  проявил перемену,  если  она  и
произошла.
   - Я должен тебя предупредить...  - проговорил я, подбирая слова полегче
и  потеплее.  -  Немного неловко получается...  Плавский да  и  другие могут
неверно понять твои намерения сейчас.
   - Почему неверно? - искренне удивился Дим-Димыч.
   - Ну...  я имею в виду...  формальную сторону.  У каждого человека есть
дело,  занятие,  что  ли...  А  просто так ведь никто не  станет,  например,
вмешиваться в работу какого-нибудь учреждения,  да и не разрешат ему.  Везде
есть свои планы, намерения, наконец соображения. Ты понимаешь меня?
   - Понимаю,  -  упавшим голосом произнес Дима.  -  Все ясно и просто как
день, что тут не понять!
   Мне  от  души  было  жаль  друга.  Своим  предостережением я  убил  все
радостное,  что еще теплилось в  нем,  и  в  то  же  время осознавал правоту
совершенного.  Увлекшись,  Дима мог допустить опрометчивый шаг,  последствия
которого легли бы страшным бременем и на все дело, и на него самого.
   - Значит, отойти мне? - глухо выговорил Дим-Димыч.
   В тоне, которым он произнес эти слова, была еще какая-то надежда на мою
сговорчивость.
   - Да, - отсек я одним словом.
   Он сидел, чуть сгорбившись и опустив голову. Еще несколько минут назад,
рассказывая о  преследовании "эмки",  друг  мой  смеялся,  шутил,  а  теперь
поблек. Я встал, подошел к нему и обнял за плечи.
   - Терпенье, Димка!
   - А ты думаешь,  я еще не натерпелся,  -  невесело усмехнулся он. - Или
норма установлена выше?
   - Выше, - в тон ему ответил я.
   Мы еще долго сидели и говорили,  но уже не о деле,  а о всякой всячине.
Дим-Димыч  никак  не  входил  в  свое  обычное  настроение и,  только  когда
неожиданно вернулся к  воспоминаниям о  поездке  в  Москву,  оживился,  стал
хвалить Плавского,  мол,  умен,  сообразителен, быстр в решениях, горяч. Ему
следовало бы родиться контрразведчиком.
   - Все мы рождаемся одинаковыми,  -  заметил я.  Мне казалось, что Димка
приписывает Плавскому качества, которыми тот не обладает.
   - Парень - цены нет!
   - Так уж и нет, - подкусил я с какой-то досадой.
   Восторг,  с которым Дим-Димыч отзывался о Плавском, вызывал во мне, как
ни странно, чувство ревности.


   13 сентября 1939 г.
   (среда)

   В  моей  жизни наступил период неожиданностей.  Сегодня утром -  звонок
Кочергина:
   - Зайдите ко мне!
   Когда я  предстал пред ясные очи  начальства,  Кочергин без предисловий
сказал:
   - Майор Осадчий распорядился предоставить вам пятнадцатидневный отпуск.
   "Майор Осадчий распорядился!"  Так мог сказать лишь такой человек,  как
Кочергин.  Капитан Безродный преподнес бы все иначе - так, как оно и было на
самом деле: "По моему настоянию майор Осадчий решил дать вам отпуск".
   Кочергин так не  сказал.  Но  я  отлично понимал,  что если бы  не  его
ходатайство...
   Это был поистине дар небес.  Это было так же неожиданно, как и отправка
на Дальний Восток.
   - Отпуск без выезда,  -  добавил Кочергин.  -  Вы можете понадобиться в
любую минуту. Положение такое... сами понимаете.
   Я кивнул и помчался к себе передавать дела,  а потом домой.  "Отдыхать!
Отдыхать!  Отдыхать!"  -  твердил я  про себя и  улыбался.  Точно знаю,  что
улыбался.
   Но вот как отдыхать - я еще не знал. "Потом, - решил я, - посоветуюсь с
Димкой, что-нибудь придумаем".
   13 сентября. Осень... Правда, еще тепло и солнечно, но надо торопиться.
Так и  сказал мне Дима:  "Будем насыщаться природой,  пока она позволяет это
делать".  И он, кажется, прав. В нашем распоряжении река, лес. Что еще нужно
двум истомившимся в разлуке друзьям?
   Собираем  удочки.  Димка  договаривается с  завом  своей  мастерской  и
переходит временно на двухдневную работу (он прикинул,  что больше двух дней
в неделю занят не будет) - и мы отправляемся за город.
   Мы рады всему. Рады тому, что распоряжаемся, как нам заблагорассудится,
своим временем, что мы вместе.
   Солнце валится к  горизонту.  На  нешироком плесе реки выложена золотая
дорожка. Смотреть на нее больно. И поплавки видно плохо.
   Мы сидим и тихо беседуем. Дима, кажется, восстановил прежнее равновесие
и рассказывает обо всем, что пережил без меня.
   - Я никогда не был так одинок,  как в те дни, когда вернулся из Москвы,
- говорит Дима.  -  Ты  был далеко.  А  что может быть страшнее и  тягостнее
одиночества!  Я запирался на сутки,  двое, трое в своей комнатушке - обители
раздумий,  сомнений,  тоски,  -  сидел,  лежал.  Спать не  мог.  Даже  книги
опротивели.  В них открывался не тот мир, в котором я живу. Совершенно иной.
Я начинал читать и бросал.  А время шло.  Потом я спросил себя:  "Сколько же
можно пребывать в  этом  возвышенном уединении?  К  чему  приведет оно?  Что
делать  дальше?  Ведь  деньги,  те  деньги,  которые прислал тебе  друг,  на
исходе!"  Решил стучаться во все двери "Кто хочет,  тот добьется;  кто ищет,
тот  всегда  найдет!"  Правильные  слова  Варька  мне  сказала  как-то,  что
опасалась за  меня.  Боялась,  как  бы  я  не  последовал примеру  брата.  Я
посмеялся, сказал ей, что человек очень