лась вверх,  упала вниз и  едва угодила мне в руки.  И так
три раза подряд. На лбу у меня вы ступил пот. Какое-то проклятие! Чертовское
невезение!
   - Из вас не получится жонглер, - пошутил Костя.
   Нашел время шутить! А меня разрывала злоба: фляга никак не летела туда,
куда я направлял ее. Наконец Костя изловчился и схватил жестянку.
   - Спускайтесь на землю, - прошептал Костя.
   - А ты?
   - Не буду же я здесь ночевать!
   Что правда -  то правда.  Значит,  он полетит вниз.  И хорошо,  если не
переломает ноги.  Надо  хоть  как-нибудь самортизировать его  падение.  Ведь
умеют же это делать цирковые акробаты!
   Я  спрыгнул.  Даже не упал.  В это время вверху чиркнула спичка,  Костя
поджигал паклю.  Потом горящий комок исчез внутри дома, Костя опять повис на
руках,  раскачался и,  вопреки закону земного притяжения,  оказался не внизу
возле меня, а на крыше.
   Огонь внутри дома скакнул, как хищник, пламя взвилось и осветило пустое
окно.  Все  понимают,  и  вряд  ли  надо объяснять,  что  если дерево облить
чистосортным бензином, то уж оно, конечно, горит как следует.
   Костя прыгнул в мои объятия. Я не рассчитал свои возможности и упал. Он
упал на меня. Мы быстро вскочили, разгоряченные, взбудораженные.
   - А теперь - ходу!
   Мы направились уже изведанным маршрутом.  Надо было бежать,  бежать что
есть духу.  Неосторожность требовала спокойствия,  и мы шли, правда быстрее,
чем  прежде.  Все  хорошо.  Бричка...  Кустарник...  Сарай под  черепицей...
Кирпичный забор... Знакомый дом... Сейчас будет тротуар.
   - Вер да? Кто идет? Хальт! - раздался хриплый окрик.
   Он на секунду пригвоздил нас к месту.  Только на секунду.  Мы отпрянули
назад,  бросились в  узкую щель  между двумя домами и  замерли не  дыша.  На
улице,  в том месте, где выкрикнул патруль, топали сапоги, звякали автоматы,
раздавались ругательства. Нас искали.
   Можно было, конечно, выйти и предъявить свои документы. В чем дело? Кто
мы  такие?  Дежурный  полиции  по  караулам  и  старший  переводчик  управы.
Пожалуйста!
   Но  это  -   бредовая  мысль.  Трудно  объяснить,  каким  образом  наше
присутствие здесь совпало с пожаром.
   Уйти.  Незаметно  уйти  -  единственное  спасение.  Мы  воспользовались
запасным вариантом,  стали пробираться дворами,  пока не  достигли развалин.
Здесь постояли около минуты, вслушиваясь в ночь. Раздался разбойничий свист,
но не близко, а так шагах в трехстах, на Административной.
   - Это мои ребята, - шепнул Костя.
   Я  не  отнес это  к  успокаивающим сообщениям.  Надо  было выбраться на
улицу, пересекающую и Восточную и Административную. И побыстрее. Немцы, если
что-то учуяли,  не уйдут. Они вызовут подмогу и перевернут все вверх дном. А
учуять не трудно: пожар скажет сам за себя.
   Где-то  (где  -  определить сразу было  трудно) затарахтел мотоцикл,  и
автоматная очередь прошила тишину.  Стреляли на Восточной. Возможно, часовой
у горящего дома поднял тревогу.
   - Держите, - тихо произнес Костя, и ребристая граната тяжестью легла на
мою ладонь.
   Правильно.  Молодчина Костя!  Граната -  верное дело. Выручит в трудную
минуту.
   - Выскочим все же  на Административную,  -  предложил я.  -  Добежим до
переулка - и в гору... до соснового бора, а там попробуем вниз, к реке.
   Костя не возражал.
   Тихо ступая,  мы покинули развалины,  вышли на улицу, быстро зашагали к
переулку и вдруг за спиной опять услышали:
   - Хальт!
   Теперь беги! Теперь скачи!
   Сзади раздался дружный топот, затрещал автомат и хлопнула винтовка. Нас
заметили.  Немцы стреляли по  видимым целям.  Вся надежда на  ноги и  удачу.
Попадаться живыми нельзя.
   Мы выскочили в переулок.  Еще квартал - и перекресток. А там - сосновый
бор.
   Вот уже середина квартала.  И  вдруг впереди,  на перекрестке,  в  небо
взвилась красная ракета.
   Совсем худо.  Мы бросились на ступеньки какого-то дома, на крыльцо, под
навес и прижались к стене.
   - Нас здесь сцапают как цыплят, - задыхаясь, проговорил Костя.
   - Понимаю. Но бежать при таком свете...
   Ракета  озарила  все  вокруг.  Секунда,  другая.  Как  медленно  гаснут
проклятые искры.
   - Видишь? - показал я двор напротив. - Туда. Скорее!
   Костя хотел что-то сказать,  но вдруг дверь открылась,  он покачнулся и
едва не упал.
   Из темноты прозвучал, как приказ, голос:
   - Сюда! Быстро!
   Это было предложение,  над которым не пришлось раздумывать. Пренебрегая
элементарным благоразумием,  мы  послушались приказа,  хотя отдан он  был на
немецком языке. Но не мужчиной. Возможно, этим и объясняется наша решимость.
Впрочем, выбора не было. Вернее, был, но плохой. Перебегать улицу под пулями
- не ахти какое удовольствие.
   Мы  вскочили,  и  дверь захлопнулась.  В  темноте слышалось только наше
шумное дыхание. Я нащупал рукой Костину руку и зажал в своей. Надо держаться
вместе.  Еще неизвестно,  что ожидает нас.  Быть может, западня. По тротуару
кто-то  пробежал.  Потом еще  и  еще.  До  нас  доносились крики,  выстрелы,
тревожные свистки.
   Но вот скрипнула дверь,  и коридор,  где мы стояли, залил неяркий свет.
Но его было вполне достаточно,  чтобы разглядеть того,  кто стоял у  дверей.
Это была Гизела.
   - Ну проходите же,  -  услышал я ее глубокий голос.  -  Кажется,  все в
порядке.
   Мы прошли в светлую комнату. Надо было считать за огромное счастье, что
мы двигались, дышали, были еще живы.
   - Это вы?  -  воскликнула вдруг Гизела,  узнав меня.  - Боже мой, какой
вид!
   Да, вид у нас был аховый, что и говорить.
   Гизела смотрела на  меня широко раскрытыми зелеными глазами.  Вспомнив,
что в правой руке у меня граната-лимонка, я быстро сунул ее в карман пальто.
   Тогда она перевела взгляд на Костю,  который выглядел похлестче меня, и
весело спросила:
   - Что вы тут делали?
   - Что делали? - переспросил я, выигрывая время.
   - Ну да... Вопрос, я полагаю, ясен.
   - Мы прибежали на пожар. Там горит что-то.
   - Где? - встревоженно спросила Гизела.
   - Недалеко, на Восточной.
   Гизела быстро закрыла дверь во вторую комнату,  щелкнула выключателем и
подняла оконную штору.
   Через окно  отлично был  виден пылающий дом.  Огонь держал его  мертвой
хваткой. Все полыхало, и смотреть было жутковато. Дьявольское зрелище! Какую
стихию выпустили на свободу наши руки!
   - Очень мило,  - спокойно сказала Гизела, опустила штору и зажгла опять
верхний свет.  -  Раздевайтесь.  Я здесь живу,  - она сделала рукой округлый
жест.
   Мы продолжали стоять и нерешительно осматривались.
   Комната выходила двумя  окнами  на  улицу.  Обстановку составляли стол,
диван  с  низкой  спинкой,  несколько стульев,  тумбочка  с  радиоприемником
"Филипс",  что-то  вроде  буфета или  посудного шкафа  и  широкая бамбуковая
этажерка с книгами.
   - Да садитесь же! Мне просто неудобно.
   - Благодарю, - сказал я, и мы сели.
   - Значит, вы бежали на пожар? - уточняла она.
   - Да. А патруль без предупреждения начал палить.
   - Это очень неприятно.  Я лично терпеть не могу, когда в меня стреляют.
Вообще я предпочитаю не служить мишенью.
   Я  не знал,  как На это реагировать.  В  ее голосе чувствовалась тонкая
ирония.
   - Нет,  так нельзя, - решительно сказала она. - Сейчас же раздевайтесь!
Смотрите, на кого вы похожи.
   Я встал. Костя - тоже.
   - Спасибо. Мы не будем вас беспокоить. Нам надо идти.
   Гизела сидела на диване, упираясь обеими руками в его край.
   - Нихт гуд. Вы думаете только о себе?
   - Не понял.
   - Вы уверены, что вас никто не увидит?
   Нет,  такой уверенности у меня не было.  Но мне трудно было отвечать. Я
понимал, что сейчас выйти - значит накликать беду на свою голову. Но не могу
же я сказать об этом.
   - Вот что,  -  вновь заговорила Гизела.  -  Скажите вашему другу, что я
тоже ваш друг. И раздевайтесь.
   Я  посмотрел на Костю.  Он нисколько не волновался,  только был чуточку
бледнее обычного.
   - Раздевайся! - после секундного колебания сказал я. - Получилось очень
удачно. Здесь нечего опасаться. Я знаю ее.
   Костя хотел, видимо, задать какой-то вопрос, но раздумал.
   Мы  разделись,  вышли  в  коридор,  почистили обувь,  повесили  верхнюю
одежду. Но голову сверлила мысль: "Вдруг ловушка?"
   Гизела принесла пачку сигарет, угостила нас, закурила сама.
   - Я вас напою кофе. Будете пить?
   Мы переглянулись.
   - Я тоже выпью, - поспешила добавить она.
   - Удобно ли? - нерешительно проговорил я.
   - Очень удобно.  Я весь день сегодня варю кофе. Незадолго до вас у меня
был господин Земельбауэр.  Он мой сосед.  Его дом напротив.  Вот там,  - она
показала в  угол.  -  А  через дом от него живет господин Гильдмайстер.  Тут
целая колония.
   Я слушал,  кивал и чувствовал,  как горят мои уши.  Мы угодили в осиное
гнездо. Чем все это кончится?
   - Смотрите журналы. Я быстренько.
   Мы  остались  одни,  Костя  оглянулся на  дверь,  за  которой  скрылась
хозяйка, и спросил шепотом:
   - Что это за цаца? Немка?
   Я кивнул и коротко рассказал о знакомстве.
   Костя почесал затылок.
   - А что она делает?
   - Понятия не имею.
   - Тонкая штучка.
   Я   встал,   прошел  к   этажерке.   На  верхней  полке  лежала  стопка
иллюстрированных журналов. Руки машинально стали перелистывать их.
   - Нам нельзя сейчас высовывать нос,  - объяснил я создавшееся положение
Косте.
   - Угу...  А я думаю: почему у нее свет? Теперь ясно: начальник гестапо,
комендант. Весь этот квартал надо сжечь.
   - Чш-ш, - предупредил я.
   - Да, - Костя понизил голос, - прелестная ночка выдалась. А не пошла ли
она предупредить кого-либо?
   - Ну, а если? Что предлагаешь?
   - Да я так. Если уж драться, то лучше здесь.
   Я отобрал два журнала -  себе и Косте,  хотел отойти,  но взгляд сам по
себе  непроизвольно остановился на  телеграфном бланке,  лежавшем на  второй
полке.  Он  был заполнен готическим шрифтом.  Деталь сама по себе привлекала
внимание.   Я  всмотрелся,   и  кровь  ударила  мне  в  голову.   Телеграмма
адресовалась Гизеле Андреас. Из Берлина ее отправили тринадцатого. Текст был
краток: "Задерживаюсь. Вылечу семнадцатого. Обнимаю. Себастьян Андреас".
   Так вот кто она!  Вот с кем мы имеем дело!  Жена оберштурмбаннфюрера, о
котором ведется переписка. Сегодня шестнадцатое. Он вылетит завтра.
   Я подошел к Косте и, взволнованный, поведал ему об открытии.
   - Сгорим мы,  как шведы под Полтавой,  - проговорил он спокойно. - Есть
предложение - стукнуть ее и потихоньку сматывать удочки.
   Стукнуть. Потихоньку.
   - А если она действительно друг?
   - Вы, значит, еще не уверены?
   Послышались шаги.  Мы  поспешно  занялись  журналами.  Вошла  Гизела  с
подносом в руках. На нем стояли кофейник, чашки и блюдечко с кусочком масла.
Она поставила все это на стол,  вынула из шкафа пачку галет,  сахар, разлила
кофе.
   Отпивая маленькими глоточками горячий кофе, я сказал:
   - Очень рад знакомству с вами.
   - Да?  - спросила она. - Охотно верю. Хотя здесь многие говорили мне то
же самое.
   Она поинтересовалась моим образованием,  профессией.  Я удовлетворил ее
любопытство.
   Мне почему-то вспомнилась недавняя беседа с  Земельбауэром.  Он сказал,
что какое-то "но" мешает ему.  А  говорил он о  Гизеле.  Не является ли этим
"но" оберштурмбаннфюрер? Вполне возможно.
   Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий,
служил ли в армии,  сколько ему лет.  Узнав,  что Костя родился в Энске, она
спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.
   Костя сказал,  что  нет.  Вообще он  держал себя настороженно,  отвечал
лаконично.
   - А вы хотите знать, кто здесь жил?
   Она кивнула.
   - Пустяки. Я узнаю в управе.
   - Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что.
Пройдемте в ту комнату.
   Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.
   Во второй комнате стояли полуторная кровать,  платяной шкаф и тумбочка.
Возле нее - коричневый кожаный чемодан.
   Гизела сдвинула с  места тумбочку,  подняла половицу,  и мы увидели под
ней  цинковую  коробку  из-под  винтовочных  патронов.  Она  до  краев  была
наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.
   Гизела рассмеялась.
   - Быть может, они нужны хозяину?
   Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.
   Мы  просидели у  нее до рассвета.  Почистили и  привели в  порядок свою
одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала:
   - Вы ни о чем не думайте. Хорошо, что все случилось сегодня.
   - Почему? - не удержался я.
   - Завтра прилетает муж. Из Берлина. А он не такой, как я.
   Углублять разговор я считал нетактичным.
   - Мы еще когда-нибудь увидимся? - лишь спросил я, набравшись смелости.
   - Да!  Конечно! Это будет зависеть от вас. - И она улыбнулась. Это была
улыбка для друзей.  Да,  только для друзей.  В этом я был почему-то убежден.
Убежден я  был и  в  том,  что в  мою жизнь вошло что-то  новое,  тревожное.
Кажется, я понял то, чего долгое время не мог понять.
   Когда мы добрались до центральной площади, где пути наши расходились, я
сказал Косте:
   - А архив приказал все-таки долго жить.
   - Что верно - то верно!


   21. Гизела

   Меня вызвал бургомистр.
   - Сходите  в  Викомандо.  К  господину Литтенмайеру.  Комната  тридцать
седьмая.  Он даст вам циркуляр о весеннем посеве.  Надо срочно перевести его
на русский и разослать. Ступайте!
   Я вышел.
   Оккупантам очень  хотелось,  чтобы крестьяне посеяли в  этом  году  как
можно больше зерновых.  Но  они  не  верили,  что их  стремление совпадает с
нашим.  Большая земля побеспокоилась об  этом  значительно раньше Викомандо.
Месяц назад, еще зимой, она дала указание развернуть работу среди крестьян о
возможно  большем  освоении земель.  Указание это  касалось главным  образом
партизанских отрядов,  но  не  остались в  стороне и  мы.  Успехи на фронтах
создавали твердую уверенность,  что  урожай в  этом  году  будут собирать не
оккупанты.
   Я оделся и отправился выполнять распоряжение.
   Формально зима уже кончилась.  Стоял первый месяц весны,  но холод явно
не торопился покидать наши края.  Всюду лежал снег,  обильный,  плотный. Вот
ветерок, правда, дул весенний. Он нес радостные надежды.
   Викомандо помещалась в здании одной из средних школ. Я вошел в тридцать
седьмую комнату.  В ней сидело трое: двое чиновников в военной одежде и один
в гражданской. Я сказал по-немецки, что прислан бургомистром.
   - Сюда,  ко мне,  - отозвался крякающим голосом пожилой мужчина. У него
было добродушное лицо с каким-то домашним выражением.
   Он раскрыл папку, вынул несколько листов, скрепленных булавкой, и подал
мне.
   - Сделать перевод и  разослать.  Срок  -  два  дня.  Зайдите в  комнату
четырнадцать, к инженер-агроному Андреас, она зарегистрирует.
   Я не поверил своим ушам и переспросил.
   Чиновник повторил.  Да,  я не ошибся - к Андреас. После той злополучной
февральской ночи я  видел ее лишь мельком на улице около кинотеатра вместе с
начальником госпиталя доктором Шуманом. Это было вскоре после поджога дома с
архивами. Она как-то растерянно ответила на мое приветствие, а Шуман даже не
обратил на меня внимания.  Между прочим,  муж Гизелы не появлялся. Или же мы
прохлопали его? Задание Решетова висело в воздухе.
   Первую неделю после поджога я  и  Костя не  знали покоя.  Да  только ли
мы?..  А тот же Решетов,  а Демьян,  а Андрей? Все они склонны были видеть в
поступке Гизелы  подвох.  Все  ожидали с  часу  на  час  удара.  Но  его  не
последовало.  Прошла неделя,  минул февраль,  настал март.  Гизела не выдала
нас.
   Никто не мог понять,  чем она руководствовалась, какие причины побудили
ее пойти на такой рискованный шаг.  Об этом думал я  по пути в четырнадцатую
комнату.
   Здесь было  людно.  Сразу даже не  удалось заметить Гизелу среди дюжины
столов и затылков.
   - Вы к кому?  - спросил меня на ломаном русском языке плотный интендант
с прямым пробором на голове.
   Я  ответил по-немецки:  мне нужен инженер-агроном Андреас -  и  показал
циркуляр.
   - Стол у окна, - показал интендант.
   Да,  там сидела она,  Гизела. И как я сразу не обратил на нее внимания!
Она занимает самое видное место.
   Я счел правильным держать себя как лицо,  ей незнакомое. Узким проходом
пробрался от  двери  до  окна,  подошел к  Гизеле  и  приветствовал ее.  Так
поступил бы на моем месте любой.
   Она ответила с едва заметной улыбкой, скользнувшей по губам.
   Я   подал  ей   циркуляр  и   хотел  добавить,   что   его   необходимо
зарегистрировать. Но Гизела опередила меня:
   - Да-да, я знаю.
   Она  не  пригласила  меня  сесть,  хотя  свободный  стул  стоял  рядом.
Неторопливо подколола к  циркуляру маленький клочок бумаги,  написала на нем
несколько строк, сделала отметку в журнале и возвратила все это мне.
   - Можете идти, - сказала она и опять едва улыбнулась.
   Мне ничего не оставалось, как проститься.
   В  управе я  чуть  было  не  отдал  циркуляр вместе с  клочком младшему
переводчику.  Кто  мог  предполагать,  что надпись на  листочке имеет прямое
отношение ко мне! Не без удивления я прочел:

   "Теперь вы придете сами.  Правда?  Сегодня же.  Не забудьте,  что между
шестью и семью часами солдат растапливает у меня печь. Жду".

   Не скажу о  других.  Не знаю,  как ведут себя другие мужчины,  когда им
оказывают знаки расположения. Я говорю о себе. Меня обуял телячий восторг. Я
готов  был  смеяться,  плясать,  петь.  Добрый десяток раз  была  перечитана
записка,  прежде чем рука моя решилась ее уничтожить. И только потом, позже,
начал предъявлять свои права рассудок:  что же это такое? Так можно запросто
натворить глупостей,  уважаемый Дим-Димыч. Или вы забываете, что имеете дело
не просто с  молодой женщиной,  носящей имя Гизела,  а  с  немкой,  с  женой
оберштурмбаннфюрера СС? Это вам ясно?
   Да,  ясно.  Но позвольте:  разве не эта женщина,  жена эсэсовца, спасла
жизнь мне и  моему другу?  Разве не она,  рискуя жизнью,  укрыла нас в своем
доме и не выдала на растерзание своре разъяренных гестаповцев? Что вы на это
скажете? Все правильно.
   Однако я  прежде всего  разведчик,  сидящий в  оккупированном фашистами
городе.  И  дело,  святое дело,  которому я  служу,  для меня превыше всего.
Отсюда надо и танцевать.  Нравится мне Гизела?  Нравится. Очень. Быть может,
потому  и  нравится,  что  совершила благородный поступок.  А  каждый  такой
поступок,  кем бы он ни был совершен,  находит отзвук в душе человека. Нашел
он отзвук и во мне.
   Но если за этим поступком скрывается расчет,  если это тонкая и  хитрая
игра,  если  Гизела обдуманно старается вовлечь меня  в  ловушку,  если  она
окажется не той, за кого хочет себя выдать, я безжалостно вытравлю из своего
сердца чувство, как бы глубоко оно ни захватило меня.
   Остаток дня я пребывал в том приподнятом настроении, когда любая работа
спорится.  По  заданию Андрея  я  ходил  к  Геннадию.  Андрей беспокоился за
Геннадия,  а я нисколько.  Его пугало, что, вопреки ясному указанию Демьяна,
Геннадий и не думал создавать самостоятельную группу.
   - В какой роли мне выступать?  -  с досадой спросил я.  -  Ревизора или
главного уговаривающего?
   - Не будь идиотом,  -  произнес Андрей. - И не тебя мне учить. Посмотри
хотя бы, как он живет. А то как отрезанный ломоть.
   По-своему Андрей прав. И вообще он молодчина. Им доволен Решетов, с ним
считается  Демьян.  Качество  разведывательной информации,  после  того  как
группу возглавил Андрей,  сразу же  повысилось.  По  линий абвера он  развил
такую кипучую деятельность,  что я не успеваю подбирать ему людей.  Помогают
Клещ, Костя, Челнок. Подумать только: уже девять троек выбросил абвер! И все
девять ведут с абвером игру.
   Геннадия я навестил. Он встретил меня холодно. Поговорили вообще и ни о
чем  конкретно.  Говорил больше  я.  Геннадий слушал меня,  сонливо щурясь и
позевывая.  Глаза его откровенно просили:  "Скорей кончай и проваливай.  Без
тебя  тошно".  Видимо,  н