мину к корпусу и возвращался
на берег. В Ларисе он подорвал немецкий воинский эшелон. В Патрасе уничтожил
взрывом береговые артиллерийские укрепления и  колонну автомашин с бензином.
В Макрополо подорвал арсенал.  Но это не все.  Самый большой урон нанес Юрий
немецкой авиации.  Он  устроился работать переносчиком грузов на авиационное
предприятие  "Мальзиниоти" вблизи  Афин.  Точнее,  в  предместье  Афин.  Там
собирали,  испытывали на  стендах и  отправляли на  остров Крит  авиационные
моторы. На Крите моторы ставили на самолеты, которые перегонялись в Африку в
распоряжение Роммеля.  За  небольшой  отрезок  времени  четыреста самолетов,
вылетевших с  острова Крит,  потерпели катастрофу в воздухе.  Не десять,  не
сто,  а четыреста самолетов!  Немецкие специалисты потеряли голову.  Абвер и
гестапо сбились с  ног.  Никто не  предполагал,  что причину катастрофы надо
искать не  на  Крите,  а  на месте сборки моторов.  Юрий изобрел смесь.  Она
состояла из  металлической пыли и  каучука.  Эту  смесь он  и  его  люди при
переноске  моторов  через  трубки  насыпали  в   подшипники.   Когда  моторы
запускались,  смесь  от  высокой температуры плавилась и  лишала  смазку  ее
качеств.  И все.  Розыск виновников аварий зашел в тупик. Вот тогда в Грецию
приехало несколько гестаповцев, и в их числе Себастьян Андреас. Нужно отдать
ему должное,  он  обладал каким-то особым,  собачьим нюхом.  Ознакомившись с
обстановкой,  Андреас сказал: "А что, если моторы не везти на остров Крит, а
поставить их в  самолеты здесь,  на месте сборки?" Инженеры так и поступили.
Три  мотора  поставили на  предприятии "Мальзиниоти".  Самолеты  поднялись в
воздух и  недалеко от афинского берега среди бела дня на глазах у всех упали
в  море.  Стало ясно,  что виновник диверсии находится в Афинах.  Тогда-то и
вспомнили об Иванове-Шайновиче.  Если вначале за его голову назначали премию
в  полмиллиона драхм,  то  теперь увеличили до миллиона,  а  вскоре до двух,
затем  до  пяти  миллионов.  Наконец усилия  гестаповцев увенчались успехом.
Нашелся предатель,  позарившийся на такой громадный денежный куш.  В октябре
сорок второго года грек Ламбринопоулос выдал Юрия.  Его схватили и заключили
в тюрьму "Аверофф". Началось следствие.
   Я  слушал Гизелу затаив дыхание.  Какие люди  живут на  свете!  Юрий не
просто  герой.  Он  герой  дважды,  трижды,  четырежды.  Подумать  только  -
четыреста самолетов, корабль, два транспорта, эшелоны, укрепления, подводные
лодки!   Это  под  силу  не  одному,  не  двум  людям,  а  целому  воинскому
подразделению.  И не всякому! Таким боевым счетом может гордиться, допустим,
авиационный полк.
   - Открытый процесс в  Афинах начался при мне,  -  продолжала Гизела.  -
Юрия  обвинял  наш  военный  прокурор Стумм.  Я  сама  слышала,  как  Стумм,
обращаясь к Юрию, сказал: "Очень жаль, что вы были не с нами, а против нас".
А  уже здесь я  узнала,  что на рассвете четвертого января Юрия расстреляли.
Это произошло на стрельбище в Кесариани.  И вы знаете...  в последнюю минуту
Юрий сделал попытку к  бегству.  Его ранили в  ногу.  Стоять он  уже не мог.
Тогда его привязали к доске и расстреляли.
   Мы долго молчали,  глядя в печь, где догорали поленья. Я думал: "Почему
Гизела поведала эту историю именно мне? Что это значит?" И я спросил ее. Она
ответила, правда, не сразу:
   - Потому, что ваш друг напомнил мне Юрия.
   Я не поверил.  Гизела,  по-моему, тоже понимала, что ответ ее прозвучал
неубедительно.
   Часы показывали десять.  Как быстро пролетело время!  Я встал и сказал,
что мне пора идти.
   Уже в передней, провожая меня, она любезно произнесла:
   - Приходите,  когда вам захочется.  Вечерами я всегда дома. Знаете что?
Нам  завтра или  послезавтра будут выдавать пасхальные посылки.  Там  будет,
видимо, кое-что хорошее. Закуска разная...
   Я заверил Гизелу, что приду непременно, даже если не будет закуски.
   Она улыбнулась и подала мне руку.


   22. События и новости

   По  сути дела,  это был первый по-настоящему весенний день.  Дул теплый
восточный ветер, солнце палило, таял снег.
   Утром недалеко от управы я столкнулся нос к носу с Костей. Под глазом у
него сиял огромный багрово-фиолетовый фонарь.
   - Где это тебя угораздило?
   - После расскажу,  долгая история,  -  деловито ответил он. - Сегодня в
семь приходите. Демьян зовет.
   Так, не переговорив, мы расстались.
   На  службе я  узнал,  что  Воскобойников от  нас  уходит.  Ему поручают
формирование карательного батальона  из  бывших  советских граждан,  ставших
изменниками Родины.
   О  том,  что  такой батальон уже начал формироваться,  мы  знали давно.
Знали мы и о том,  что вербовка добровольцев в него продвигается очень туго,
со  скрипом.  Пока удалось укомплектовать взвод.  Он  располагается во дворе
полиции и  проходит обучение.  Бойцы взвода оружия не  имеют.  Немцы не  без
оснований раздумывают,  вооружать их  или  нет.  Они  знают,  что винтовки и
автоматы можно повернуть куда угодно,  даже против хозяев.  Не при чем здесь
Воскобойников -  для меня не  совсем ясно.  До  войны он трудился в  системе
"Заготскот", в армии не служил, а тут вдруг... военачальник!
   Перемещение  Воскобойникова отразилось  на  моей  служебной  "карьере".
Бургомистр приказал мне  принять дела  секретаря управы.  Я  попробовал было
заартачиться,  но  господин Купейкин дал  понять,  что  делается это не  без
благословений коменданта - майора Гильдмайстера. Я покорился. В конце концов
секретарь управы - это не нарком и я не глупее Воскобойникова.
   Воскобойников явился  сегодня в  полдень в  полной немецкой форме,  при
оружии,  но без погон.  Форма шла ему как седло корове. Был он экспедитором,
экспедитором  и  останется.  И  толку  из  него  не  выйдет.  Так  думал  я.
Воскобойников думал иначе.  Вводя меня в  курс секретарских дел,  он,  между
прочим, сказал:
   - К  первому мая  я  им  сделаю такой  батальончик,  что  они  пальчики
оближут.
   Так именно он и сказал - "сделаю".
   Когда он  передал мне  дела,  печать и  ключ от  несгораемого шкафа,  я
сказал ему, что не совсем уверен, справлюсь ли с новыми обязанностями.
   - Не  боги горшки лепят,  -  сказал Воскобойников и  покровительственно
похлопал меня по плечу.  А прощаясь,  попросил:  - Если вам будут попадаться
желающие послужить под моим началом, направляйте их в батальон.
   Весь день я входил в обязанности секретаря,  мыкался из одной комнаты в
другую,  копошился в бумагах,  измучился окончательно и был крайне рад концу
рабочего дня.  С  удовольствием покинул сырые стены управы и  вдохнул теплый
весенний воздух.
   Прежде чем  отправиться к  Демьяну,  мне  надо было заглянуть домой.  Я
пошел мимо сельхозкомендатуры. С недавних пор этот путь стал моим постоянным
маршрутом.  Я  рассчитывал встретить Гизелу,  но  еще  ни  разу мне  это  не
удалось.  Нужно же так!  И сегодня я шел без всякой надежды, но вдруг увидел
ее  возле почты.  Гизела прохаживалась вдоль фасада.  Сердце мое  зачастило.
Конечно, она ждала меня. Но я ошибся. Она ждала машину с тем самым немцем, к
которому я  ходил за  циркуляром.  Их  вызывал начальник гарнизона.  Все это
выяснилось, когда я подошел к Гизеле и поздоровался.
   - Вас можно поздравить? - спросила она.
   - С чем?
   - С повышением.
   - А как вы узнали? Это решилось лишь сегодня.
   - Это   решилось  два  дня  назад  в   моем  присутствии  у   господина
Гильдмайстера.  Вы счастливчик,  вам везет. И Гильдмайстер, и Земельбауэр...
Почему вам так верят?
   Я развел руками.
   - Здравствуйте!   -  прозвучало  вдруг  рядом  по-русски,  и  я  увидел
прошедшего мимо полного пожилого субъекта...  Лицо его  показалось мне очень
знакомым.
   Гизела холодно кивнула. По лицу ее пробежала гримаса брезгливости.
   - Идиот, - тихо проговорила она.
   - А что такое? - недоумевал я.
   - Я видела этого типа однажды,  его принимал на дому Земельбауэр. С тех
пор он считает своим долгом здороваться со мной.  Или это достоинство - быть
платным агентом гестапо?
   - Дело вкуса, - неопределенно ответил я.
   - Идите.  Вон машина.  Пока!  Мы  не  станем бравировать нашей дружбой,
правда?
   Эта короткая встреча оставила что-то теплое в моей душе.
   Я был у Гизелы уже трижды,  не считая той злополучной ночи. Наша дружба
крепла.  Но только ли дружба? Что-то большое, радостное входило в мое сердце
и  заставляло думать,  постоянно думать о  Гизеле.  И  вот сейчас.  Не успел
проститься с ней, а в голове мысль: "Когда снова увижу? Когда?"
   Весна ли,  чувства ли теплили меня?  Я  шел и  улыбался ветру,  солнцу.
Мечтал.  О чем?  Сам не знаю. Наверное, о будущем. А быть может - о близком.
Мне казалось, что скоро, очень скоро произойдет необыкновенное. Стоит только
напрячься, захотеть - и оно приблизится!
   И вот в это радостное ощущение почему-то вошел досадным пятном толстяк,
которого я только что видел,  разговаривая с Гизелой.  Откуда он? Почему мне
запомнилось его лицо,  добродушное,  осмысленное, даже доброе? Где-то мы уже
встречались.  Я ломал голову и никак не мог ответить на вопрос. И лишь войдя
в  свой дом  и  увидев Трофима Герасимовича,  я  вспомнил:  это же  портной!
Частный портной, к которому чуть не год назад водил меня Трофим Герасимович.
Он  шил,  вернее,  перелицовывал мой  пиджак.  У  меня еще тогда возник план
сделать этого толстяка содержателем явочной квартиры. Оказывается, как можно
ошибаться в людях! Я спросил у Трофима Герасимовича фамилию портного.
   - А на что он тебе?
   Я рассказал.
   - Ух  ты,  какая гадюка!  А  на  морду -  попик.  Тихий,  сладенький...
Видались мы недавно возле бани.  Все выспрашивал меня:  что слыхать о наших,
как живется,  где обитает дочь? А я будто чувствовал и отвечал ни да ни нет.
Что ж, выходит, надо препоручить его моим ребятам?
   - Препоручи! Непременно. К нему народ ходит, а он выдает.
   Я  выпил кружку кипятку,  расспросил Трофима Герасимовича о делах в его
группе и отправился в "Костин погреб".
   Наперсток  сидела  у  приемника с  наушниками на  голове,  а  в  другой
половине о чем-то беседовали Андрей и Челнок.
   Челноку  больше,   чем  мне,   попало  в  финскую.   Лицо  его,  сильно
изуродованное,   выглядело  асимметричным,   правая   нога   не   сгибалась,
приходилось  пользоваться  костылем.   Сейчас   он   работал   истопником  в
гарнизонной пекарне. А до финской войны служил в армии командиром батареи.
   Я разделся, подсел к ним.
   - Ты не скачи, а говори по порядку, - обратился Андрей к Челноку. - Раз
уж начал, так выкладывай!
   - А я и так,  как на чистке партии,  -  рассмеялся Челнок, показав свои
ослепительно белые, но, к сожалению, вставные зубы. - Чего ты придираешься?
   Андрей недовольно дернул головой:
   - Ты сказал, что работал токарем, а при чем тут директор магазина?
   - Все правильно,  так оно и  было.  Я  работал токарем на  таганрогском
заводе, а потом стал директором магазина.
   - С чего это вдруг?
   - Тебя это интересует?  Пожалуйста.  Дай-ка докурю.  - Он взял у Андрея
половину цигарки,  затянулся и продолжал:  - На заводе я имел седьмой разряд
Маракуешь?
   Андрей кивнул.
   - Почти инженер. А тут как раз кинули лозунг: "Коммунисты и комсомольцы
- за прилавок!  Надо вы учиться торговать". Меня того... в комитет комсомола
Так  и  так,  товарищ Пономарев Поскольку ты  есть чистокровный пролетарий и
тебе нечего терять, кроме цепей, есть мнение выдвинуть тебя. В торговой сети
дело пахнет нафталином.  Завелись жучки разные,  бывшие нэпманы. Вскрываются
гнойники.  А  торговля  -  это  барометр.  Она  определяет  настроение наших
граждан.  Нужно  подкрепить торговую сеть.  Тебя  решено  сделать директором
магазина "Фрукты и  овощи".  Ну  что  ж,  надо  -  значит  надо.  Записали в
протокол.  Распрощался я с заводом -  и в горторг.  Приводят меня на рынок и
показывают на  фанерную палатку.  Ей-богу,  поменьше этой комнаты!  Вот твой
магазин.  Ну,  думаю,  разыграли меня.  А ставка, спрашиваю, какая директору
этакой махины?  Как сказали,  у  меня аж  под ложечкой засосало.  В  аккурат
наполовину меньше, чем я вырабатывал на заводе. Вот это выдвинули!
   - Охмурили, выходит? - рассмеялся Андрей.
   - Ну сам пойми:  с  завода я  приносил восемьдесят,  а  когда и все сто
целковых,  а  тут  сорок.  Начал  я  ерепениться,  а  мне  говорят:  раз  ты
комсомолец,  то должен думать не о  деньгах,  а о деле.  И крыть нечем.  Тем
более ты,  мол,  один на свете, без семьи и родных. Я сказал, что в принципе
это,  конечно,  верно, и включился в торговую деятельность... Насчет фруктов
ничего не скажу.  Это слово можно было вычеркнуть на вывеске. А что касается
капусты,  помидоров,  огурцов,  арбузов и  дынь  -  этого хватало под  самую
завязку:  я их и получаю, и вожу, и продаю. Сам над собой директор. Помидоры
помаленьку гниют,  огурцы вянут, капуста хиреет, арбузы попадаются зеленые -
покупатель нос воротит. Ну, прошел, бог дал, месяц. Подвел я баланс, гляжу -
не  хватает  двадцати целковых.  Эге,  думаю,  учиться торговать -  дело  не
простое.  На  другой месяц уже тридцать целковых выложил,  а  на  оставшуюся
десятку стал перебиваться.  Ничего себе,  думаю,  директор! Скоро без штанов
останусь.  А  потом и зарплаты не хватило.  Я в комитет.  Спасайте,  говорю,
братцы!  Невмоготу!  Бросайте на любой другой трудовой фронт, выдвигайте еще
раз куда угодно, только не директором. Секретарь бойкий такой парень был. За
словом в карман не лез.  Нет, говорит, дружок, коль взялся - тащи! Выправишь
дело в  магазине,  будем двигать дальше.  Я  чуть не  заревел.  Куда же  это
дальше?  Ну ладно,  думаю:  ты с характером, я тоже. Пошел на толчок, загнал
последнее барахлишко, вложил недостающие деньги в кассу, магазин на замок, а
ключик секретарю комитета с  записочкой:  прощай,  спасибо за выдвижение,  а
меня не ищи.
   И прощай,  Таганрог! Подался я в Киев, поступил в артучилище, тогда еще
оно школой называлось. Вот тебе и вся история.
   - А при чем же тут Ворошилов?  -  не унимался Андрей.  -  Ты же сказал,
будто он тебя спас!
   - Не будто,  а  в  самом деле спас.  Когда я  кончал школу,  таганрогцы
разыскали меня.  Напали на след-таки. И закатили начальнику школы ноту. Они,
оказывается, вышибли меня из комсомола, объявили дезертиром трудового фронта
да  еще  присобачили социально чуждое происхождение.  Спутали меня с  другим
Пономаревым,  сыном какого-то беляка,  и  началась катавасия!  Понял я одно:
вылечу из школы в трубу.  Пока докажу, что я не верблюд, обязательно вылечу.
И  вот  тогда  я  нацарапал письмо Клименту Ефремовичу.  Слезное такое.  Все
описал, до точечки. Он и заступился. Спас меня от погрома.
   - Здорово у тебя получилось, - заметил Андрей.
   - Боевой ты мужик, - добавил я.
   - Станешь боевым, когда за горло возьмут, - сказал Челнок.
   Из  своей  половины вышла Наперсток.  Она  расцветилась тихой улыбкой и
дала мне еще горяченькую радиограмму.  Я  встал и  прошел в  ее  комнату,  а
следом за мной - Андрей.
   - Не знаешь, зачем вызвал Демьян? - спросил он.
   Я не знал.
   - А как твои сердечные дела?
   - Ты что, осуждаешь меня?
   Андрей обнял меня за плечи, подумал и ответил:
   - Нет,  дорогой,  все мы люди.  Уж лучше крутить с Гизелой, чем с такой
русской,  как дочь твоего Купейкина.  А Гизела, по всему видать, врезалась в
тебя.  Я что хочу сказать. Я же люблю тебя, черта... Хочу сказать: гляди, не
замочись!
   - А я штаны закатаю повыше.
   - Ты понимаешь,  о чем я.  Гизела,  возможно,  человек чистый,  мужнина
грязь не  пристала к  ней.  Но  вокруг нее грязь.  Все эти килианы,  шуманы,
земельбауэры -  старые развратники,  переживающие вторую молодость.  С  ними
надо ухо держать ой как! Вот об этом не забывай!
   - Постараюсь, - заверил я. - Тебе буду все выкладывать.
   - А теперь расшифровывай! Что там сообщает Решетов?
   Я сел за расшифровку радиограммы.  Андрей стоял за спиной и следил, как
из-под моей руки выбегали буквы, слова, строчки.
   Решетов сообщал,  что десантная группа,  выброшенная не семнадцатого, а
двадцатого,  частью попала в наши руки, частью уничтожена. Один транспортный
"юнкере" подбит и  еле-еле перевалил на свою сторону.  Далее шла речь о том,
что мой вопрос вновь рассматривался в наркомате,  я восстановлен в органах и
утвержден в должности начальника отделения.
   Карандаш едва не выпал у  меня.  Я  еще не успел осознать происшедшего,
как Андрей сгреб меня в свои медвежьи объятия и начал тискать.
   - Наконец-то,  - расцеловал он меня и, смутившись, произнес: - Фу-ты...
Это же здорово!
   Да,  это было радостное известие, о котором я долго мечтал. Приходит же
к человеку счастье! Пришло и ко мне.
   В   конце  телеграммы  сообщалось  самое  неожиданное.   Находящийся  в
эвакуации некий Загорулько заявил органам, что Геннадий Безродный развелся с
женой,  покойной ныне Оксаной, лишь после того, как узнал об аресте ее отца.
Предупредил его - Геннадия - этот же Загорулько.
   - Ну что? Что я тебе говорил? - вскочил я. - Помнишь?
   Андрей взял из моих рук бумажку, прочел.
   - Все помню,  Дима,  -  медленно произнес он. - Все. Кто же мог думать,
что Геннадий такой подлец!
   Во  второй комнате прозвучал чей-то  новый голос.  Мы  вышли и  увидели
связного  Усатого.   Высокий,  седой,  почти  белый,  с  длинными  обвислыми
украинскими усами,  он  едва не  упирался головой в  потолок.  И  как только
входил,  сразу же  торопился сесть.  Вот и  сейчас поставил кирпич на  попа,
пристроился на нем и достал кисет.
   Я взглянул на часы. Ровно семь. В это время вошел Демьян.
   Окинув нас быстрым взглядом,  он  снял стеганый ватник,  повесил его на
гвоздь.
   Андрей подал ему радиограмму.  Демьян прочел,  подошел ко  мне и  подал
руку:
   - Рад за вас,  от души.  Так оно и  должно быть.  И с десантом неплохо.
Обжегся  господин  полковничек.   Такой  и   должна  быть   разведывательная
информация. А вот с Солдатом плохо. - Он повернулся всем корпусом к Усатому:
- Были у него?
   - Да. Он сказал, что не может прийти. Занят.
   - Не может прийти. Занят, - повторил про себя Демьян.
   На несколько минут воцарилось молчание.  Демьян сидел поодаль от стола,
опершись локтями в колени, похрустывал пальцами и смотрел в пол.
   - Плохо,  - заметил он после долгой паузы. - Хотелось поговорить с ним.
Сейчас тем более. С Солдатом надо что-то делать.
   В убежище вошел Костя с роскошным синяком под глазом.
   Демьян прервал себя, задержал взгляд на Косте и спросил:
   - Что это у вас?
   - Приключение, товарищ Демьян.
   Я понял,  что Демьян еще не видел сегодня Костю, а значит, и не ночевал
здесь.
   - Быть может, расскажете нам?
   Костя стоял посередине комнаты и стягивал с себя шинель.
   - Могу  доложить.   Терр-акт!   Покушение  на   мою   персону.   Ничего
удивительного.  Намозолил я глаза народу в этой волчьей шкуре, - и он бросил
немецкую шинель на  ящик.  -  Иду ночью по Крутому переулку.  После проверки
караула.  Темень страшная.  И  грязь  по  колено.  Я  крадусь под  кирпичным
забором,  выбираю места посуше -  и вдруг кто-то гоп на меня сверху, точно с
неба.  С забора,  конечно.  Сбил меня с ног, но и сам не удержался, угодил в
лужу и нож выронил.  Я навалился на него,  поддал ему в скулу,  ну а он меня
сюда. Карманным фонарем... Можно было, разумеется, из пистолета его, но я не
стал.  Думаю:  не  бросится же на полицая подлец,  зачем поднимать шум?  Ну,
потолкались мы с  ним в грязи,  потом я уложил его на брюхо и вот эту штучку
приспособил, - Костя вынул из кармана и подбросил металлические наручники. -
Лежит,  сопит.  "Кончай,  -  говорит,  -  продажная шкура. Но и тебе недолго
осталось.  Пока я буду пробираться на тот свет,  ты меня догонишь". Вот это,
думаю,  разговор.  Мужской. Приказываю ему встать, а он лежит. Я поднял его,
повернул лицом,  а он взял да и плюнул мне в самую рожу.  И тут я вижу,  что
это  Хасан  Шерафутдинов.  Ах  ты,  сукин сын!  А  он  опять свое:  "Кончай,
предательская морда.