- А что? Хочешь угостить пельменями?
   Трофим Герасимович вздохнул и  опять ругнулся.  Как часто мы  мечтали о
приличном обеде! Только мечтали...
   - И когда она, жизнь, вернется! - с тоской произнес хозяин, направляясь
к кровати с никелевыми спинками.  На ней,  укрытая двумя одеялами и овчинным
тулупом, сладко спала супруга Трофима Герасимовича.
   - Скоро! - шепотом сказал я. - Теперь совсем скоро.
   Хозяин испытующе поглядел на меня и спросил:
   - Взаправду?
   - Точно.  Наши  под  Сталинградом перешли в  наступление.  Сразу  тремя
фронтами ударили.
   Трофим Герасимович истово перекрестился:
   - Морозца бы на них, проклятых.
   - Тсс! - я прижал палец к губам. - И вообще - ни гугу! Понял? Ты ничего
не слышал, я ничего не говорил.
   - Вот уж это напрасно, - обиделся Трофим Герасимович.
   - Ладно. Спи!
   Я  взял  плошку  и  прошел в  свою  комнату.  Пальто бросил на  одеяло.
Разделся торопливо,  дунул на  огонек и  улегся.  Боже мой,  какая холодина!
Будто окунулся в ледяную воду.  С минуту покрутился, клацая зубами, и только
потом ощутил что-то наподобие тепла.
   Такими были каждая ночь,  каждое утро,  каждый день:  холодно, голодно,
тяжело.  И все-таки не безутешно. Невзгоды давили, точно ноша - мучительная,
ненавистная. Однако вскоре ее можно будет сбросить. И этот час приближается.
Я верю, чувствую, жду.
   А было другое время. В безрадостные дни лета и осени сорок первого года
мое  сердце сжималось от  боли и  отчаяния.  Мне казалось,  что всему пришел
конец.
   Собственными глазами я  видел,  как  пылали дома,  как дымились сугробы
отборной пшеницы,  как  рушилось и  превращалось в  прах все,  что создавали
веками умелые человеческие руки.  Я  видел неохватные глазом зарева пожарищ:
они  превращали ночь  в  день.  Видел людей,  сломленных бедой,  бредущих на
восток. Голодные, обессиленные, оглушенные горем, все потерявшие, они думали
лишь  об  одном:  как  бы  выжить.  Я  видел  ребятишек с  душами стариков и
недетской тоской во взоре и  стариков,  превратившихся в  детей.  Непомерные
страдания и непосильные испытания стерли с их лиц привычные черты.
   Я видел,  как наши фанерные "ястребки" с геройским отчаянием, чуть не в
одиночку бросались на стаи бронированных чудовищ,  а они, зловеще распластав
крылья с  черными крестами,  терзали наши  села,  города,  поливали смертным
огнем  людей.   А  ночами,  по  радио,  гитлеровцы  крутили  нашу  советскую
пластинку.  Больно до крика и горько до слез было слышать слова полюбившейся
песни:  "Любимый город может спать спокойно,  и видеть сны, и зеленеть среди
весны..."  А  любимый город погибал в  огне.  Улицы его  загромождали вороха
скрюченных, искореженных балок, листов железа.
   Под  ногами  уходивших солдат  скрипело  крошево  из  стекла,  кирпича,
бетона.  Я видел людей, вернее, то, что от них осталось и что было погребено
в  стенах примитивных бомбоубежищ.  Я  видел,  как  тяжело раненные бойцы  и
командиры молили  прикончить их.  Я  никогда  не  верил,  что  человек может
просить смерти,  а  пришлось поверить.  Я  видел столько слез  обреченности,
бессилия,  отчаяния,  сколько никогда не  увижу.  Я  видел ту несметную,  до
дикости  беспощадную  серо-черно-коричневую  силу,   наползавшую  на  нас...
Скрежетали  и  лязгали  танки,  самоходки,  бронетранспортеры,  за  сопящими
тягачами волоклись громоздкие,  в брезентовых намордниках, пушки. Я не видел
в небе наших самолетов,  но я видел,  как на земле не на жизнь,  а на смерть
дралась наша пехота.  Ей  не хватало танков,  пушек,  ее прижимали вражеские
бомбовозы, а она дралась и умирала.
   Что случилось? Кто повинен в этом? Не переоценили ли мы себя? Если так,
то излишняя самоуверенность оказала нам плохую услугу.
   Ответ я искал сам. И ответ пришел не сразу. На это потребовалось время.
Понял я, что, невзирая на тяжкие неудачи сорок первого года, мы устоим. И не
только устоим,  но и  победим.  Только надо решительно и  начисто изгнать из
сердца все  сомнения.  Надо  поверить в  победу и  бессмертие нашего дела до
конца. Надо зарядить себя этой верой - могучей, неиссякаемой.
   Удары судьбы иного убивают сразу,  другого лишь сбивают с  ног:  он еще
может встать, оправиться, выпрямиться. Я принадлежу ко второму типу.
   В  тот  памятный  день  солнце  подходило  к  зениту.  Тени  сжимались,
укорачивались.    Широким,    бескрайним    морем    колыхались   духовитые,
перестоявшиеся хлеба,  возвращая земле,  что  их  взрастила,  золотые зерна.
Выгорали под  жаркими солнечными лучами густотравные луга.  Деревья в  садах
роняли  спелые  плоды,  и  они  с  грустным гулом  ударялись о  землю.  Били
перепела.  Машина  остановилась на  развилке.  Оксана крепко обняла меня.  Я
расцеловал  Наташу  и  нашего  первенца  -  сына  Мишу.  Произошел  короткий
разговор.
   - Ты  должен выжить,  -  умоляла Оксана,  глядя  на  меня  полными слез
глазами.
   - Постараюсь.
   - Ради меня, Наташи, Миши...
   - Попробую.
   - Сможешь. Ты уже однажды доказал это.
   Машина тронулась. Оксана с детьми ехала в Чернигов к отцу. С ним вместе
она должна была отправиться в Пензу.  Я стоял и смотрел,  как подпрыгивает в
облаках пыли и  уменьшается полуторка.  Мне  думалось,  что  скоро мы  снова
увидимся, и, возможно, в иной, более радостный день.
   Через неделю по командировке управления я  попал в  Чернигов.  На месте
дома, в котором я надеялся повидать Оксану и детей, зияла огромная воронка с
рваными, точно рана, обугленными краями.
   Не  стало дома.  Не  стало дорогих моему сердцу людей.  Погибли Оксана,
Наташа, Мишуха, погиб отец.
   ...Теперь это - кусочек прошлого. Кажется иногда, что ничего и не было.
Память отражает его  неточно,  как  в  кривом зеркале.  Оно отодвигается все
дальше и уменьшается под тяжким грузом времени. Это закономерно. А то, что я
недавно пытался разглядеть в дымке будущего,  сейчас уже настоящее. Завтра и
оно станет прошлым.  И я теперь не такой,  каким был.  Душа моя отвердела. Я
окреп духом, обрел веру, я вернул себе силы.


   2. Как и раньше, мы вместе

   Сложилось  все  так,  что  война  забросила  в  Энск  и  Безродного,  и
Трапезникова, и меня. И это не по воле случая.
   На  второй день войны я  имел на руках предписание военкомата отбыть на
фронт, на должность переводчика. Мне дали сутки на устройство личных дел. По
пути  забежал в  Дом  Красной Армии,  где  числился руководителем кружка  по
изучению  иностранных языков,  чтобы  получить  расчет,  и  заодно  позвонил
Андрею.
   - Где ты пропадаешь?  -  закричал он в трубку.  -  Давай скорей ко мне.
Пропуск закажу. Срочное дело.
   Я усмехнулся.  Срочное дело!  Уж какие тут дела, когда в кармане у меня
предписание? Но так или иначе, надо зайти.
   Андрей рассеянно кивнул на  мое приветствие и  продолжал свое дело.  На
столе пухлым ворохом возвышались разноцветные - тонкие и толстые - папки. Он
быстро сортировал их  и  складывал в  отдельные стопки на диване,  на полу и
подоконниках, на стульях. Сейф и шкаф были распахнуты настежь.
   Я примостился на краешек дивана, спросил:
   - Эвакуация?
   - Ты что, рехнулся?
   - На фронт?
   - Помолчи...
   Андрей энергично постучал кулаком сначала в одну стену, затем в другую.
На стук явились его заместитель и два оперуполномоченных.
   - Забирайте!  -  распорядился Андрей,  показывая на папки.  - Сверьте с
описью. Стол пуст. Подшивка с докладами у Кочергина.
   Когда ребята унесли папки, Андрей подсел ко мне:
   - Дай закурить.
   Я сдержал улыбку:  на столе лежала начатая пачка папирос.  Да, друг мой
был немного не в себе.
   Заговорил он сразу,  торопливо и  странно-возвышенно.  Начал доказывать
мне,  что все,  чем мы жили до этого,  чему мы учились и  учили других,  что
делали изо дня в день, - все это было лишь подготовкой к тому, что предстоит
нам сделать теперь.
   Кое с  чем в этой странной речи Андрея я не мог согласиться,  готов был
поспорить,  но  он  не  дал мне,  -  перешел к  главному,  ради чего позвал.
Формируется несколько групп для проведения патриотической и разведывательной
работы в тылу фашистской армии. В одну из групп включен и Андрей.
   - Хочешь вместе? - услышал я неожиданное предложение.
   Сердце мое дрогнуло: хочу ли я?
   - Я уже не чекист.
   Андрей никак на это не реагировал.
   - Хочешь?
   Я вздохнул, вынул из кармана предписание и подал ему. Он бегло пробежал
глазами бумажку, пожал плечами.
   - На фронт посылают всех, - объяснил мне Андрей, - а в тыл врага только
добровольцев. Вещи разные. Здесь капитан Решетов. У него большие полномочия.
Нужно только согласие.
   - Если это не препятствие,  - я помахал предписанием, - считай, что мое
согласие ты имеешь.
   К концу дня все было улажено.  Меня включили в группу.  Ночью Решетов и
Кочергин принимали нас троих.  Да,  троих:  меня, Андрея и Геннадия. Старшим
группы назначался Безродный. Последнее, мягко сказать, немного удивило меня.
Как Андрей мог дать согласие на такой альянс?  К чему это?  Неужто нет более
подходящего руководителя?
   Очень сдержанно я намекнул об этом Андрею. Он ответил:
   - Безродный уже  не  тот,  каким был  год-два  назад.  Кое-что перенес,
понял, переоценил. Жизнь - диалектика.
   Но мне казалось, что изменилось лишь служебное положение Геннадия, а не
его характер.  Был он начальником отдела и  опять вернулся в  отделение,  на
прежнюю должность: провалил ответственную операцию.
   Андрей надеялся,  что между нами троими,  возможно, установится прежняя
дружба, но мне такая мысль в голову не приходила.
   - А как он отнесся к моей кандидатуре? - поинтересовался я.
   Андрей ответил,  что положительно:  сейчас не до симпатий и  антипатий,
все подчинено одной цели.  Если нас не  объединит дружба,  должно объединить
дело.
   У Решетова и Кочергина мы просидели долго.  Обсуждали планы на будущее.
Все было ново,  сложно, опасно, значительно сложнее, опаснее и труднее того,
что мы  когда-либо делали.  Предстояло рассчитать каждый шаг,  а  сколько их
впереди, этих шагов?
   Следующей ночью,  напутствуемые пожеланиями родных и друзей,  мы не без
труда втиснулись в вагон поезда, который повез нас в Курск.
   Мы забрались на полки,  подложили под головы чемоданы, сделали вид, что
спим,  но, конечно, не спали. Как все, принявшие важное для себя решение, мы
были спокойно задумчивы.
   И  естественно,  что  я,  а  возможно  Геннадий  и  Андрей,  задавались
неизбежными вопросами:  какие испытания выпадут на  нашу  долю,  как  мы  их
встретим, преодолеем, перенесем? Думали о близких, с которыми расстались. По
крайней мере, я думал. На сердце было тоскливо. Перед глазами стояла Оксана.
Все время она,  с  грустным лицом,  будто я  чем-то  огорчил ее,  обидел.  Я
безмерно уважал Оксану. Кажется, еще никого на свете я так не уважал, так не
почитал.  И был обязан ей всем.  Но я не любил ее.  Знала ли об этом Оксана?
Конечно.  Но это не помешало ей устроить наше счастье. И любить меня. Любить
искренне, необыкновенно.
   Сейчас,  удаляясь  от  нее,  я  чувствовал  себя  почему-то  виноватым.
Хотелось вернуть прошлое,  отблагодарить Оксану,  сказать,  что она достойна
ответной любви,  большой любви,  и  что я,  конечно же,  полюблю ее  и  буду
любить.
   - Полюблю...  Полюблю, - шепотом повторял я под стук колес и верил, что
Оксана меня слышит. Слышит и верит мне.
   После  нескольких дней  пребывания в  Курске  мы  разъехались в  разные
стороны,  чтобы  вновь  встретиться уже  в  Энске  -  под  другими именами и
фамилиями.  Мы  выбрали себе  клички для  работы в  подполье.  Геннадий стал
Солдатом,  Андрей -  Перебежчиком,  я - Цыганом. Документы подтверждали, что
нет  теперь  Безродного,  а  есть  Булочкин,  вместо  Трапезникова  появился
Кириленко, а вместо меня, Брагина, - Сухоруков.


   3. Наше появление в Энске

   В  первых  числах июля  в  энский военный госпиталь с  партией раненых,
прибывших с  фронта,  постудил контуженый и  страдающий припадками эпилепсии
старшина сверхсрочной службы Булочкин.  После госпиталя он попал в городскую
больницу.  Этому  предшествовало увольнение его  из  армии  "по  чистой".  В
больнице  Булочкин  познакомился с  санитаркой  Телешевой,  а  через  месяц,
выписавшись из больницы, женился на ней.
   Сыграли свадьбу Настоящую,  хотя и  скромную,  свадьбу.  Для  соседей и
окружающих все это выглядело нормально и естественно. Булочкин "выбрал" себе
паспорт и прописался по месту жительства своей "законной" супруги, владелицы
крохотного домика из двух комнатушек.
   Затем  "инвалид" Булочкин при  содействии военкомата получил  должность
кладовщика в той самой больнице, где лечился и где работала его супруга.
   Таким образом, Булочкин бросил прочный якорь в Энске.
   В тот день,  когда Геннадий впервые вышел на работу в больницу, в Энске
появился  я,  но  уже  другим  путем.  Моему  появлению предшествовала более
сложная история. После "окончания" Всесоюзного семинара педагогов в Москве я
был  переведен  из  Владимира,  где  "работал" несколько лет  преподавателем
техникума,  в Минск, в сельхозинститут. Здесь я получил комнату и прописался
по  новому адресу.  Но Минску стала угрожать оккупация,  и  мне "предписали"
выехать в Гомель.  Но в Гомеле тоже задержаться не удалось.  Близился фронт.
Вуз эвакуировался в  глубь страны.  Меня "отослали" в  Энск,  в распоряжение
военкомата.
   Я имел при себе кучу убедительнейших документов,  начиная от паспорта и
кончая трудовой книжкой.  Но мне "не улыбалась" служба в армии. В мою задачу
входило  определить  себя  человеком,  уклоняющимся от  призыва  на  военную
службу.  С этой задачей,  при помощи местных товарищей, я неплохо справился.
Меня нацелили на дом,  где можно было обрести надежное убежище и преспокойно
ожидать прихода оккупантов. Этим домом владел некий Пароконный. Мне сказали,
что человек он с  пятнышком,  симпатий к Советской власти не питает и скорее
всего останется жить "под немцем".
   Так  все  оно  и  вышло.  В  доме Пароконного я  получил уголок и  стал
окапываться.
   А  вот  с  водворением в  город  Андрея  все  произошло наперекор нашим
планам. Получилось по пословице: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.
Жизнь сама подсказала ход, которым мы и воспользовались.
   Утренними   сентябрьскими  сумерками   я   и   Андрей   встретились   у
водоразборной будки,  что  недалеко от  вокзала.  Вот-вот должен был подойти
Геннадий.
   Город  ожидал  своей  тяжкой  участи.  На  него  надвигалось  страшное,
неизведанное,  неотвратимое.  Бои шли на ближних подступах.  Далеко и  глухо
бухали тяжелые дальнобойные орудия немцев.  Со зловещим шелестом, распарывая
дрожащий  воздух,   пролетали  снаряды  и   рвались,   судя  по  звуку,   на
северо-восточной окраине города.
   Утренняя заря  охватила уже  полнеба.  С  минуты на  минуту должно было
показаться солнце.
   Геннадий прибежал с  вокзала запыхавшийся,  с мокрым от пота лицом.  Он
начал было  рассказывать,  как  удалось погрузить в  эшелон последнюю партию
тяжелобольных,  и сразу смолк: недружно и негусто захлопали наши зенитки. Мы
задрали головы.  В бледно-голубоватом,  бездонном и беспредельном,  как сама
вечность,  небе двигалась армада гитлеровских бомбовозов.  Она  наплывала на
город с юго-запада.
   - За мной!  -  крикнул Геннадий и выбросил вперед руку.  -  Там я видел
водопроводную траншею.
   Мы бросились бежать.
   Пикировщики,  шедшие  первыми,  нацелились и  круто  ринулись к  земле.
Остальные бомбовозы раскрыли свои животы, и оттуда вывалились бомбы, похожие
на  мелкие  груши.  Зловеще завыла сирена,  к  ней  подключился единственный
уцелевший заводской гудок.
   Добежать до траншеи мы не успели.
   - Ложись!  -  вновь  крикнул  Геннадий.  Он  плюхнулся в  канаву  между
мостовой и тротуаром,  я упал позади него.  Перед моим носом торчали ботинки
Геннадия с  каблуками,  подбитыми резиной.  А Андрей побежал дальше,  желая,
видимо,  добраться до траншеи. Он забыл, что ничтожные, ничего не значащие в
мирной жизни секунды играют здесь решающую роль. Бомбы-ревуны приближались к
земле быстрее, чем Андрей к траншее.
   Земля  содрогнулась.  Небо  раскололось.  Воздух  разорвался на  тысячу
кусков Все заходило ходуном.  Дома заскрипели на своих каменных фундаментах,
тяжко заохали.  Нас оглушила лавина сатанинского грохота. Бомбы вгрызались в
земную твердь,  кажется, в самое сердце земли. Раскаленный металл брызгал во
все  стороны.  Предательский страх мгновенно вошел в  кровь.  Взрывная волна
давила на барабанные перепонки, отрывала от земли и вновь прижимала к ней. Я
боялся, что из меня вот-вот вытряхнет душу.
   "Вот  тут,  кажется,  мы  и  закончим свой жизненный путь",  -  обожгла
нерадостная мысль.
   И  вдруг стало тихо.  Так тихо,  что в  тишину не хотелось верить.  Я с
трудом  преодолел это  тягостное ощущение звуковой пустоты и  встал.  Встал,
ощупал себя. Значит, еще не конец. Я жив и даже не ранен. Проворно оторвался
от  земли  и  Геннадий.  Лицо  его  было  перепачкано грязью.  Но  Андрей не
поднялся.  Он лежал шагах в двадцати от нас на спине, крестом раскинув руки.
Мы  подбежали  к  нему  и  остановились,  растерянные,  потрясенные.  Из-под
полуприкрытых век его в утреннее небо смотрели неподвижные, потухшие зрачки.
   Никаких признаков жизни.  Из  раны повыше левого уха  медленно сочилась
кровь.  Из  другой -  на  шее,  под  челюстью,  она била тонкой пульсирующей
струйкой.  Кровь скапливалась и  застывала на  земле.  Кровь Андрея,  самого
дорогого мне человека.
   На несколько мгновений я  и  Геннадий,  казалось,  потеряли способность
соображать.  Мы стояли в оцепенении и не знали,  что предпринять.  Наконец я
пришел в себя,  упал на колени и схватил бессильную руку друга повыше кисти:
чуть-чуть бился пульс.
   - Жив! - вырвалось у меня.
   Геннадий не поверил.  Тоже опустился на колени и приник головой к груди
Андрея.
   - Жив! - подтвердил он.
   - Что же делать? - тихо спросил я.
   - Вывозить,  - твердо сказал Геннадий. - Весь план к черту. Еще не ушел
последний состав.
   Мы подняли друга и медленно пошли в обратную сторону, к вокзалу.
   Путь был не особенно далек, но груз нелегок. Андрей был почти на голову
выше меня и значительно плотнее.
   В  центре  города  рвались  снаряды.  Шум  боя  приближался с  западной
стороны.  Он ширился, нарастал. Там, где недавно стояла водоразборная будка,
красовалась большая воронка, быстро наполнявшаяся водой. Здание вокзала было
охвачено пламенем. Оно злобно гудело.
   По  привокзальной площади  метались перепуганные люди.  Кто-то  плакал,
кто-то кого-то искал и звал. На крики и стоны никто не откликался.
   Деревянное строение пригородного вокзала тоже горело. Из самой середины
здания с  треском,  похожим на  ружейные выстрелы,  взлетали к  небу фонтана
беснующихся искр.  Горели и пакгаузы. Тягучий и тяжелый, молочного цвета дым
густыми клубами рвался из-под раскаленной крыши.
   Мы   пробирались  к   запасным  путям,   где,   по  расчетам  Геннадия,
формировался последний эшелон.
   Обойдя  развороченную  цистерну,   полыхающую  бесцветным  и  бездымным
пламенем,  мы  сделали привал.  Обильный пот  лил по  моему лицу,  стекал за
шиворот и струился ручейком между лопатками.
   Андрей застонал. Нет, нам не почудилось. К нему возвращалось сознание.
   Мы осмотрелись.  Безнадежно-скорбная картина открылась нашим взорам. По
склону  горы,  охватывающей  полудугой  город,  поспешно  откатывалась  наша
пехота.
   Мы  подняли  Андрея  и  вновь  понесли.  Путь  преграждали  разорванные
составы, искореженные вагоны, воронки, воронки, воронки. Запах гари разъедал
легкие.  Приподнятые вместе с  рельсами шпалы  стояли на  протяжении десятка
метров подобно какой-то фантастической ограде.
   Вдруг Геннадий,  который шел впереди,  остановился и прислушался: вновь
нарастал рокот моторов.
   - Что такое? - неожиданно спросил очнувшийся Андрей.
   Я  вздрогнул.  Голос друга звучал незнакомо.  Но то,  что он загово