в  сторону
центральной улицы.
   Я  встал.  Это было машинальное движение,  ибо я  мог не вставать и  не
торопиться:  с  Кошелькова не спускали глаз три работника из моею отделения,
находившиеся на своих постах.
   Я  покинул  комнату  учительницы через  четверть часа,  когда  уже  был
уверен, что Кошельков удалился квартала за два.
   Большой  шар  привлек  мое  внимание  еще  издали  Он  оказался хорошим
ориентиром Сначала он  двигался прямо,  выплыл на улицу Карла Маркса,  потом
повернул на Советскую, затем на Гоголевскую и стал подниматься по ней.
   Гоголевская улица  выходила на  небольшую площадь,  вид  которой портил
старый,  с  облупившейся штукатуркой  и  обезглавленными куполами  собор  На
паперти стоял  высокий худощавый мужчина и  разглядывал остатки былых лепных
украшений у входа.
   "Витковский", - мелькнула догадка.
   Место для  свидания было выбрано удачно.  Витковский видел все вокруг и
мог  сразу заметить подозрительного человека.  Я  шел  еще  по  тротуару,  а
Кошельков уже пересекал площадь.  Идти следом было опасно,  а остановиться -
нельзя:  остановлюсь я,  остановятся и  мои ребята.  Решение принял на  ходу
вернулся до  угла  назад,  обошел собор с  другой стороны и  вышел навстречу
Кошелькову. Но тот уже успел приблизиться к Витковскому.
   На  площади в  это  время появились двое из  моих ребят.  Они смеялись,
толкали друг друга,  дурачились.  Это был условный знак:  значит, я опоздал.
Кошельков уже  передал что-то  Витковскому,  и  теперь  тот  держал в  руках
красный шар.  Они  шли  рядом  и  мирно  беседовали.  Нельзя было  терять ни
секунды.   Я  пошел  прямо  на  них,   а  с  противоположной  стороны  стали
приближаться мои помощники.
   Да,  место для свидания было удачное.  Об этом я  подумал еще раз в тот
момент,  когда нас  разделяло не  более двадцати пяти  шагов.  Площадь возле
собора оказалась пустой, и подойти к цели незамеченными нам не удалось.
   Витковский обернулся,  увидел моих  ребят  и  инстинктивно почувствовал
опасность. Красный шар тут же оторвался от его руки.
   - Будь ты неладен! - фальшиво-огорченно вскрикнул он.
   Ветром шар несло на меня,  и  поднимался он не так уж быстро.  На конце
нитки болталась свернутая в трубку бумажка.
   Я  быстро вытащил из внутреннего кармана пальто малокалиберный наган и,
вскинув его, нажал курок.
   Все это произошло в  считанные секунды;  за  негромким щелчком выстрела
последовал хлопок, и шар маленьким комочком упал на снег.
   Витковский решился на последнюю попытку.
   - Спасибо! - крикнул он и бросился к остаткам шара.
   - Ни с места! - предупредил я.
   С   другой  стороны  подбегали  мои  ребята.   Кошельков  и  Витковский
автоматически подняли руки. Другого выхода у них не было.
   Я  отвязал  от  шара  груз.  Обычный  почтовый  конверт,  заклеенный  и
свернутый в трубку. 6 нем что-то таилось.
   Оставалось уточнить личность задержанных.
   - Кошельков? - спросил я.
   - Да...
   - Витковский?
   Тот кивнул.
   - Вперед! Руки за спину!
   Капитан  Кочергин  ошибся  в   расчетах.   Он  предложил  мне  заняться
Кошельковым,  а на себя взял двоих.  Вышло наоборот.  Короче говоря,  к двум
часам ночи вся четверка находилась там, где ей давно полагалось быть.


   6 апреля 1939 г.
   (четверг)

   Я   заканчивал  докладную   записку   о   ликвидации  шпионской  группы
Витковского. Вошел Дим-Димыч.
   - Завтракать пойдем?
   - Посиди минуты две,  -  попросил я. - Сейчас сдам на машинку последнюю
страничку.
   В буфете за завтраком Дим-Димыч пожаловался мне:
   - Что-то от Андрея давно ничего нет... Не захворал ли?
   Андрей, его брат, работал прокурором на Смоленщине.
   - Как это давно? - поинтересовался я.
   - В  ноябрьскую  прислал  поздравительную телеграмму  -  и  с  тех  пор
молчок...
   Я знал, что Дим-Димыч и его брат ленивы на письма, а потому сказал:
   - Что это, первый случай? А ты когда ему писал?
   Дим-Димыч покрутил головой:
   - Не помню...
   - То-то...  Скажи лучше,  как  вы  управляетесь без своего драгоценного
начальника? - Я имел в виду Безродного, который двадцать второго марта отбыл
на курорт.
   - Превосходно!  По-моему, следует продлить его отпуск на полгода. Мы бы
отдохнули, а он убедился бы, что отдел не пропадет без него.
   После завтрака я  зашел в машинное бюро,  взял отпечатанную докладную и
сел ее вычитывать.
   Сказать,  что дело Витковского окончилось так,  как мы желали, никто не
имел права.
   Собственно,  для  суда  в  деле имелось все  необходимое,  чтобы решить
судьбу преступников. Следствие закончилось неожиданно быстро. Сам Витковский
и его подопечные Кошельков и Полосухин признались во всем.  Упорствовал один
Глухаревский.  Он отрицал принадлежность к шпионской группе,  отказывался от
знакомства с  Кошельковым и Полосухиным,  заявлял,  что Полосухин никогда не
был у  него дома.  Так он  вел себя на  допросах,  точно так же  и  на очных
ставках.  Его изобличали,  кроме Кошелькова и Полосухина,  жена последнего и
квартирная хозяйка. Своим упорством он лишь отягчал собственную вину.
   Кошельков вел себя на следствии, по выражению Кочергина, "прекрасно". В
этом  огромную  роль  сыграл  "груз",   привязанный  к  воздушному  шару.  В
заклеенном конверте оказался лист почтовой бумаги,  а на нем - зашифрованное
донесение,  написанное рукой  Глухаревского.  Кошельков  расшифровал его.  В
донесении шла  речь все о  той же  авиационной бригаде.  Витковский поначалу
пытался  выкрутиться.  Это  вполне  естественно для  преступника:  он  хотел
прощупать,  чем располагает следствие,  но, когда ему сделали очную ставку с
Кошельковым,  выложил все без утайки. В тридцать втором году его привлекла к
сотрудничеству германская секретная служба.  Как  и  где это произошло,  что
вынудило его пойти на  измену Родине,  -  это уже подробности.  И  не о  них
сейчас  речь.  Речь  о  другом:  с  кем  он  поддерживал  связь,  перед  кем
отчитывался.
   При  вербовке Витковского предупредили:  до  тридцать шестого года  его
никто не  будет тревожить и  он  может забыть,  что  в  его  жизни произошли
изменения.  Четыре  года  Витковский,  являясь агентом иностранной разведки,
бездействовал, а в тридцать шестом ему напомнили об этом. Он проводил летний
отпуск под Москвой и как-то решил посетить столицу.  На перроне Ярославского
вокзала к  нему подошел незнакомый мужчина,  взял его  под  руку,  назвал по
имени и отчеству и сказал пароль. Сам он представился Дункелем, и Витковский
подумал,  что имя это вымышленное: "дункель" - по-немецки "темный". Здесь же
Витковский получил задание найти  в  нашем  городе Кошелькова и  через  него
заняться разведкой строительства военного аэродрома.  Дункель  не  предложил
никаких условий связи. Он сказал: "Когда вы будете нужны, я вас найду".
   Спустя два месяца,  уже в нашем городе,  Дункель подошел к Витковскому,
когда тот возвращался с  рынка в  воскресный день.  Он  вручил ему приличную
сумму  денег и  указал три  тайника -  "почтовых ящика".  Первый -  в  стене
общественной уборной  в  городском  парке,  им  пользовались преимущественно
летом.  Второй  -  основной -  в  отдушине каменного фундамента гардероба на
пляже.  Им  пользовались  чаще  всего.  Третий  -  резервный  -  оказался  в
телеграфном столбе  на  выгоне,  недалеко  от  перекрестка.  В  столбе  было
высверлено отверстие величиной с большой палец,  которое прикрывалось хорошо
пригнанным сучком.
   Вторая встреча с Дункелем была для Витковского и последней.  Больше они
не виделись. Связь осуществлялась через тайники.
   Глухаревского и Полосухина Витковский ни разу не видел,  не стремился к
этому, но о существовании обоих знал со слов Кошелькова. Полосухин знал лишь
Глухаревского.
   Мы  питали  надежду,  что  на  темную  личность  Дункеля  прольет  свет
Кошельков,  но  надежды наши не сбылись.  Нет,  Кошельков о  Дункеле не имел
никакого понятия.  Кошелькова к шпионской работе привлек, как я уже говорил,
немецкий агент,  которого я  назвал Иксом Это было в  Белоруссии в  двадцать
девятом году По рекомендации, полученной от Кошелькова, Икс завербовал тогда
же Глухаревского.  В  тридцать третьем Икс был арестован,  осужден,  но свою
сеть не выдал.
   Оставалась последняя надежда "познакомиться" с Дункелем - встретить его
у одного из тайников.  Но и она разрушилась. После первого вызова Полосухина
на  допрос  Витковский  опустил  в   резервный  тайник  короткую  записку  с
предупреждением о  грозящей опасности.  Записки этой  в  тайнике мы  уже  не
обнаружили  Надо  полагать,   что  или  сам  Дункель,   или  его  доверенный
своевременно извлекли ее оттуда. Ничего не дали и организованные нами засады
у всех трех тайников. Дункель не появлялся.
   Короче говоря,  шеф захваченной нами четверки ускользнул. И узнали мы о
нем лишь то,  что знал Витковский.  По его словам,  Дункель был русский.  Во
всяком  случае,  ничего  инородного ни  в  его  речи,  ни  в  его  облике не
подмечалось.  Обычный,  ничем  не  отличающийся от  других  человек среднего
роста, с правильными мужественными чертами лица, не старше сорока лет, глаза
темные,  скорее,  карие, такая же и шевелюра, не особенно густая, с пробором
сбоку. И все...


   24 апреля 1939 г.
   (понедельник)

   За  день до  отчетно-выборного партийного собрания Безродный неожиданно
изменился.  Он стал подозрительно общителен,  разговорчив и даже любезен.  У
него появилось желание заглядывать в кабинеты начальников отделений, рядовых
работников,  где его давно уже не видели, завязывать разговоры, угощать всех
папиросами и, к удивлению многих, даже рассказывать анекдоты.
   В  читальном  зале  библиотеки,  непосредственно  перед  собранием,  он
толкался среди "простых смертных", переходил от одной группы к другой.
   Дим-Димыч сказал мне:
   - Быть глупцом -  право каждого,  но нельзя этим правом злоупотреблять.
Он старался стать глупцом большим, чем настоящий глупец.
   Возразить было нечего.
   Собрание открыл секретарь бюро отдела Корольков ровно в восемь вечера.
   Первой  неприятной  неожиданностью  для  Безродного,   испортившей  ему
настроение с самого начала,  явилось то, что его не избрали в президиум. Его
кандидатуру никто не предложил, хотя он и сидел на виду у всех.
   В президиум попали:  Зеленский,  Брагин, Осадчий, состоявший на учете в
парторганизации этого отдела, Корольков и я.
   Фомичев,  к  сожалению,  на собрании присутствовать не мог:  по заданию
обкома он накануне выехал в район.
   Корольков,  выступивший с  отчетным докладом,  раскритиковал и себя,  и
выбывших  из  отделов  членов  бюро.  Но  это  никоим  образом  не  улучшило
впечатления о его работе.  Мне кажется, даже ухудшило. Получалось так, будто
Корольков и  члены бюро все отлично видели,  знали,  понимали,  но ничего не
делали.
   В прениях,  как ни странно, выступил первым Безродный. Я был больше чем
уверен,  что он возьмет под защиту Королькова,  который являлся его "тенью",
но  Безродный  подверг  Королькова полнейшему разгрому.  Он  говорил  резко,
безапелляционно,  не смягчая формулировок,  и выступление его звучало,  я бы
сказал,  довольно убедительно.  Раздавив Королькова,  Безродный счел  нужным
пояснить присутствующим,  каким должен быть чекист-коммунист.  Он  говорил о
моральном облике,  о  чувстве товарищества,  о самодисциплине,  о внутренней
культуре, обо всем том, без чего немыслим настоящий чекист.
   Осадчему выступление Безродного,  видимо, понравилось. Он смотрел в его
сторону, одобрительно кивал и даже что-то записывал.
   После  Безродного  слово  взял  старший  оперуполномоченный -  редактор
стенной газеты Якимчук.
   "Ну,  этот расскажет,  как Безродный пропесочил его за  карикатуру",  -
подумал я.
   Якимчук,  славный  парень,  жизнерадостный,  полный  кипучей  энергии и
инициативы,   не  решился  портить  отношений  с   начальником  отдела.   Он
ограничился жалобой на  саботажников,  то  есть на тех,  кто обещал писать в
газету и не дал ни строчки.
   И  лишь в выступлении заместителя Безродного Зеленского,  человека,  по
сути дела,  нового,  я  уловил кое-какие тревожные нотки.  Он,  видимо,  уже
разобрался в обстановке,  потому что сказал: "Корольков не один коммунист, и
валить на него все беды было бы несправедливо.  В отделе много старых членов
партии,  старших по работе,  -  таких, как он, Зеленский, как Безродный, как
второй заместитель Рыбалкин..." Потом коснулся роли руководства отдела,  его
ответственности за партийную работу.
   - Руководство само по себе,  без вас,  без коллектива, - пустой звук, -
говорил Зеленский. - Будь у каждого из нас семь пядей во лбу, одни мы ничего
не  сделаем.  Нет  полководца без  войска,  нет руководителя без коллектива.
Успех  дела  зависит  от  того,  как  руководители строят  свои  отношения с
коллективом,  как коллектив понимает их.  Все ли у нас благополучно?  Думаю,
что нет. Руководство отдела может ошибаться. Более того, ошибаясь, оно может
верить в то,  что поступает правильно. Кто должен подсказать ему? Кто обязан
покритиковать его?  Вы, и только вы. А вы молчите. Вы критикуете Королькова,
будто на  нем  свет  клином сошелся.  Не  кажется ли  вам  такое отношение к
судьбам отдела равнодушием?  А равнодушие штука страшная.  Оно убивает самое
горячее начинание,  оно  не  оставляет места  чистосердечию,  оно  порождает
льстецов, честолюбцев, при нем расцветают стандарт, бюрократизм...
   Работу бюро признали неудовлетворительной. Затем объявили перерыв.
   Безродный,  приунывший было, заметно оживился. На глазах у всех он взял
под руку майора Осадчего,  отвел к  окну и  начал что-то говорить,  усиленно
жестикулируя.
   Я подошел к Дим-Димычу:
   - Оказывается, твой шеф не так уж уязвим, как я рассчитывал.
   - Посмотрим, - усмехнулся Дим-Димыч. - Ему невдомек, какую свинью я ему
подложу.
   После  перерыва  место  председателя  занял  Зеленский.  Приступили  ко
второму вопросу повестки - выборам нового бюро.
   - Прошу называть кандидатов, - объявил Зеленский.
   Первым в список попал Брагин,  затем Зеленский,  за ним Якимчук,  потом
Бодров и, наконец, Безродный.
   - Хватит! Подвести черту! - предложил кто-то.
   - Никаких хватит!  Почему подвести черту?  Мы собрались выбирать,  а не
просто голосовать.
   Вопрос поставили на голосование.  Большинство решило продолжать список.
В него попали Корольков,  Фролов, Иванников, Демин и Боярский. Потом подвели
черту.
   Началось обсуждение выдвинутых кандидатур.
   Первые  четыре  кандидатуры остались в  списке  и  прошли без  сучка  и
задоринки.  Когда Зеленский назвал фамилию Безродного,  Дим-Димыч поднялся и
сказал:
   - Я даю отвод товарищу Безродному.
   Зал  затих,  будто  мгновенно  опустел.  Безродный  поерзал  на  стуле,
откинулся на спинку и глянул на Осадчего.  А тот смотрел на Дим-Димыча.  И в
его взгляде было не то удивление, не то досада.
   - Можно   сказать?   -   спросил  Дим-Димыч  председателя  и,   получив
разрешение, начал: - Товарищ Безродный наговорил здесь много хорошего о том,
каким  должен быть  чекист-коммунист.  Но  сам  он  выглядит очень неудачной
иллюстрацией к  своим  же  словам.  Перед  нами  наглядный пример того,  как
человек говорит одно, а делает другое...
   Сдержанный гул одобрения прокатился по залу.
   - Что вы мастер болтать -  все знают.  Давайте примеры!  - не сдержался
Безродный.
   - Не перебивайте, - предупредил Зеленский.
   Но перебить или сбить Дим-Димыча было не так просто. Кто-кто, а уж я-то
знал его ораторские способности.
   - Вы просите примеры?  -  обратился он к Безродному.  - За ними дело не
станет.  Я  утверждаю,  что  критика в  нашем  отделе -  смертный грех.  Кто
осмелится  покритиковать  коммуниста  Безродного,  тот  неизменно  впадет  в
немилость.  И не случайно,  что все сегодня сидят, будто воды в рот набрали.
На  одном из  последних собраний коммунист Бодров сказал,  что наш начальник
отдела злоупотребляет взысканиями и  забывает,  что  взыскание -  это еще не
самая лучшая мера воспитания. Этого оказалось достаточно, чтобы Бодрову было
отказано в квартире, в которой он остро нуждается. Вот вам один пример.
   - Квартирами распоряжаюсь не я,  а  начальник управления!  -  выкрикнул
Безродный.
   - А  кто  ходатайствует?   -   спросил  Дим-Димыч.   -   Да  и  к  чему
оправдываться?  Спросите любого сидящего здесь,  прав я или не прав.  Фролов
смел выразиться,  что вы совершили акт великодушия. Ерунда! Нельзя смешивать
великодушие с  холодным расчетом.  А  у  вас был расчет.  Кто ходатайствовал
перед парткомом и  начальником управления о предоставлении квартиры Бодрову?
Вы!  Кто пошел против себя?  Вы!  И  сделали это на  следующий же день после
выступления Бодрова на собрании.
   Безродный сидел красный как рак.
   - Минутку!  -  обратился Осадчий к  председателю.  -  У  меня  вопрос к
товарищу Бодрову. Какова ваша семья?
   - Я, жена, мать жены и трое ребят. Шесть душ, - ответил Бодров.
   - И  одна  комната в  восемнадцать метров без  удобств,  -  подал голос
осмелевший Якимчук.
   - Товарищи!  - запротестовал Фролов. - Мы должны кандидатуры обсуждать,
а тут бытовой разговор получается.
   - А что в этом плохого? - спросил Осадчий. - Или собрание против?
   Нет, собрание было не против. Посыпались возгласы:
   - Давайте! Давайте!
   - Разговор по душам...
   - Это же хорошо!
   - Вот и  отлично,  -  одобрил Осадчий.  -  А  с квартирами я разберусь.
Разберусь и доложу следующему собранию.
   - Можно продолжать?  -  заговорил Дим-Димыч.  - Продолжу. Еще пример. В
предыдущем номере стенгазеты появилась безымянная карикатура.  Она не  имела
ни  с  кем  даже отдаленного портретного сходства.  Надпись под ней гласила:
"Молчать!  Слушайте меня!" Товарищ Безродный безошибочно догадался, что речь
идет о нем.  Он вызвал редактора стенгазеты и приказал: "Снять эту гадость!"
Когда Якимчук попытался объяснить что-то и  напомнил о редколлегии,  на него
обрушилось: "Молчать! Вон отсюда!"
   Безродный краснел все гуще и гуще.
   - И еще несколько слов, - продолжал Дим-Димыч. - Вы, товарищ Безродный,
красиво,  витиевато и  очень пространно говорили,  каким должен быть чекист.
Кого вы имели в виду?  Подчиненных или начальников?  Видимо,  всех. Говорят,
что подчиненные не любят слабохарактерных начальников.  Это, пожалуй, верно.
Но  они  не  любят и  грубиянов.  Кто дал вам право кричать на  сотрудников,
унижать их человеческое достоинство?  Что такое ругань?  Это,  прежде всего,
бескультурье.  Это, наконец, хулиганство. А как можно совместить то и другое
с должностью,  которую вы занимаете?  Да и кого вы оскорбляете? Того, кто не
может ответить вам  тем же.  Уж  наверняка Осадчего не  оскорбите!  Фомичева
тоже...  А вот Якимчука,  Сидорова, Зоренко - да. И с какой это поры в нашем
отделе все вдруг стали болванами?  С кем же вы работаете, товарищ Безродный?
Беда в  том,  что ошибки других не делают нас умнее.  Вы,  наверное,  забыли
историю Селиванова.  Вы  смогли внушить к  себе не  только неуважение,  но и
антипатию. Поэтому я и даю вам отвод.
   Дим-Димыч сел.
   Все чувствовали себя как-то растерянно.
   - Кто  еще  желает  выступить  по  кандидатуре товарища  Безродного?  -
каким-то не своим голосом осведомился Зеленский.
   Желающие оказались.  Выступили Корольков,  Фролов,  Ракитин,  Боярский,
Коваленко,  Нестеров,  Иванников. Семь человек. Они не пытались опровергнуть
сказанного  Дим-Димычем.  Это  было  рискованно.  Они  искали  у  Безродного
положительные стороны,  грубость  объясняли горячим  характером,  нелюбовь к
критике -  болезненным состоянием, усталостью, большой загрузкой по работе и
всякой  иной  чепухой.   Короче  говоря,   они  считали  возможным  оставить
Безродного в списке для тайного голосования.
   И как ни силен был бой, данный Дим-Димычем, я, честно говоря, усомнился
в  его исходе.  Безродный,  сидевший все это время как под дулом наведенного
пистолета, несколько отошел и воспрянул духом.