вынужден был согласиться, но добавил:
   - Вся беда в том, что мы еще не нашли это самое важное звено.
   - Тут вопрос спорный, - возразил Кочергин.
   - Значит, вы уверены, что необходимое звено найдено? - спросил я.
   - Думаю,  что да,  - твердо сказал Кочергин, хлопнул ладонью по столу и
встал.  -  Думаю,  что да... - повторил он. - Можно начинать со старшего, то
есть сверху,  можно и с младшего,  то есть снизу, можно, наконец, начинать с
середины.  Во  всех  случаях мы  выхватываем какое-то  определенное звено из
цепи.  Весь вопрос состоит в  том,  как мы  вырвем это звено.  Обычный арест
принесет мало пользы.  Улик-то нет? Нет. Опять ждать случая, когда Полосухин
что-то  передаст Глухаревскому и  вся цепочка придет в  движение,  по-моему,
нецелесообразно.  Часто жизнь требует от  нас действий,  а  не  рассуждений.
Важнее предупредить преступление,  а  не  ожидать,  пока оно  совершится.  А
авиабригада -  дело такое,  что  волокитой заниматься нельзя.  Значит,  надо
думать над  тем,  как  ухватиться за  нужное звено...  Попробуем обойтись на
первых порах  без  арестов...  Да-да,  -  он  энергично потер  руки  и  стал
прохаживаться по  кабинету.  -  Заготовьте повестку на  вызов  Полосухина...
Обычную повестку...
   - Как свидетеля? - уточнил я.
   - Ну конечно... Вызывайте его ко мне на девять вечера.
   - Сегодня?
   - Да!   Повестку  вручите  ему  лично.   Но  сделайте  это  так,  чтобы
Глухаревский знал о  ней.  Вы поняли меня?  В этом вся суть.  Именно в этом.
Ясно?
   Я кивнул.  Но сейчас могу признаться,  что в то время у меня ясности не
было. Абсолютно.
   - Сделать это несложно. Ведь их дома рядом? - сказал Кочергин.
   Я подтвердил.
   - Придумайте что-нибудь...
   - Постараюсь, - заверил я. - И все?
   - Пока - да.
   - Простите,   товарищ  капитан,   -  решил  я  спросить,  -  кто  будет
допрашивать Полосухина - я, вы или вместе?
   Кочергин добродушно рассмеялся,  лукаво, по-мальчишески подмигнул мне и
сказал:
   - Об этом узнаете вечером...
   В  пять часов я сел в трамвай,  доехал до конца Советской улицы,  сошел
там  и  через несколько минут оказался в  Больничном переулке.  Когда-то  до
революции и  в  первой половине двадцатых годов  в  конце переулка у  самого
выгона  размещалась городская больница,  а  теперь  ее  заново оборудованные
помещения  занимала  артель  "Гарантия",   в  которой,   кстати,  и  работал
Глухаревский.
   Дома,  в которых жили Глухаревский и Полосухин,  стояли рядом,  стена в
стену,  хотя дворы были отдельными.  Когда-то, видимо, оба дома принадлежали
одному хозяину, поэтому номера различались только по букве "а". Глухаревский
жил в доме номер 11,  а Полосухин -  в доме номер 11-а. На этом сходстве я и
строил план  своих действий.  В  повестке на  имя  Полосухина умышленно была
допущена ошибка - вместо номера 11-а поставлен номер 11.
   Я  взошел на крылечко к Глухаревскому и без всяких колебаний постучал в
дверь.
   Прежде  чем  она  открылась,  раздался  сухой,  отрывистый,  неприятный
кашель,  а  затем уже  выглянула пожилая женщина,  хозяйка дома.  Я  заранее
предвидел такую возможность и быстро спросил:
   - Квартирант у себя?
   - Да.
   - Позовите его!
   Через короткое время она  вернулась в  сопровождении плотного мужчины с
крупными чертами лица. По мне скользнул взгляд холодных, настороженных глаз.
   "Такому поперек дороги не становись.  Сомнет",  -  подумал я и, подавая
ему повестку, сказал:
   - Это вам... Вот здесь распишитесь!
   Хозяйка смотрела то на меня, то на квартиранта и поеживалась.
   Лицо Глухаревского не изменилось. Он всмотрелся в повестку и, возвращая
ее мне, угрюмо сказал:
   - Ошиблись адресочком, гражданин...
   - Как? Одиннадцатый номер?
   - Номер одиннадцатый, но никаких Полосухиных здесь нет, - так же угрюмо
пояснил Глухаревский.
   - Вот тебе на!  -  проговорил я  и  почесал затылок.  -  Где же  искать
Полосухина?
   - Это  уж  ваше дело,  -  ответил Глухаревский.  -  Вам  за  это  гроши
платят...
   Тут хозяйка, по простоте душевной, подвела квартиранта.
   - Василий Спиридонович! Это же Федя... Федя, который...
   Глухаревский не  дал ей  окончить и,  перехватив инициативу,  торопливо
пояснил:
   - Тьфу ты...  Правильно, Федька-шофер! - он довольно бесцеремонно оттер
хозяйку своим мощным плечом, вышел на крылечко и захлопнул за собой дверь. -
По фамилии его тут и не знают.  Федька и Федька.  Но живет он рядом,  в доме
11-а. Тут ошибочка. Пойдемте, я покажу...
   Мы вместе спустились с крылечка,  прошли через калитку соседнего двора,
повернули направо. Глухаревский сказал:
   - Вот там его жилье... - и показал на узкую замызганную дверь.
   Я поблагодарил за любезность и постучал. Провожатый мой постоял немного
и неторопливо удалился.
   На стук вышел рыжий,  нескладный парень с лицом,  усыпанным веснушками.
Одет в  легкомысленно короткие брюки с  гармошкой у колен и несолидно сшитый
куцый пиджак.
   - Полосухин? - осведомился я.
   - Точно. А что?
   - А  ничего.  Вот  вам  повесточка.  Распишитесь...  Сегодня  в  девять
вечера... Адрес указан...
   Нет,  это не Глухаревский!  Руки у Полосухина задрожали.  Поставив свою
фамилию, он недоуменно повертел повестку, словно не ведая, куда ее сунуть, и
вопросительно взглянул на меня.
   - Пропуск будет выписан, - объяснил я и предупредил: - Без опозданий.
   У ворот я обернулся: Полосухин глядел мне вслед с открытым ртом...
   Вечером,  точно в срок,  Полосухин постучал в дверь приемной Кочергина.
Проинструктированный капитаном, я принял его, усадил на стул возле окошка, а
сам  расположился за  столом секретаря и  стал  писать справку,  не  имеющую
отношения к делу.
   Сейчас Полосухин был уже не тот, что днем. От растерянности не осталось
и  следа.  Наоборот,  на  лице  его  была написана решительная готовность ко
всему, что его ожидает...
   Он  сидел,  ждал.  Так прошли пять,  десять минут,  полчаса.  Полосухин
кашлянул,  поерзал на месте.  Я не обратил внимания.  На сороковой минуте он
попросил разрешения закурить.  Я разрешил.  Спичек у Полосухина не было, и я
дал ему прикурить от своей папиросы.
   В этот момент, как заключил я, мысли Полосухина отражались на его лице,
как в зеркале. К нему вновь вернулась растерянность.
   Он вошел сюда,  обдумав все.  Он подготовился к  обороне,  к  отражению
атак,  но его никто не атаковал.  И в глазах появился недоуменный вопрос: "В
чем дело? Почему вы не спрашиваете меня?"
   Вопросов ему я не задавал.  Когда стенные часы мерно отбили одиннадцать
ударов, я взял пропуск, отметил время, поставил печать и сказал:
   - Можете идти... Вы больше не нужны...
   Растерянность,  охватившая Полосухина,  была так велика, что он даже не
спросил, зачем его вызывали, надел поспешно кепку и ушел.
   Через минуту я стоял перед Кочергиным.
   - Ну как? - поинтересовался он.
   Я передал ему свои впечатления.
   - Что и  требовалось доказать.  Он пока "вещь в  себе",  надо добиться,
чтобы он  стал "вещью для нас".  Заготовьте новую повестку.  Вызовите его на
завтра,   в   двенадцать  часов.   Глухаревский,   оказывается,   перехватил
Полосухина, когда он шел к нам, и ожидал его в двух кварталах от управления.
Возле краеведческого музея. Сейчас они идут вместе... Теперь вам ясно, что я
решил проделать?
   Я ответил утвердительно. Теперь мне было все ясно.
   К  полудню  следующего дня,  когда  Полосухин вновь  сидел  в  приемной
Кочергина,  но теперь уже в компании дежурного по отделу, нам стали известны
кое-какие не лишенные интереса подробности.
   Утром Глухаревский,  прибегнув к помощи телефона-автомата,  дозвонился,
видимо,  до Кошелькова. Но не встречался с ним. А вот Кошельков с Витковским
встретились в пивной, что рядом с Госбанком.
   За Полосухиным,  который шел по вызову к нам, теперь наблюдал не только
Глухаревский,  но  и  Кошельков.  Первый  по-прежнему  занял  позицию  возле
краеведческого музея,  а второй - наискосок, возле кинотеатра. С Полосухиным
же  повторилась вчерашняя история.  Он  прождал в  приемной два часа.  Потом
зашел я, сделал отметку на его пропуске и сказал, что он свободен.
   Узкий лоб Полосухина,  за которым,  как в сейфе, прятались интересующие
нас сведения, весь собрался в морщины. Я чувствовал, что он хочет заговорить
со мной, спросить что-то, но не решается это сделать.
   На этот раз Глухаревский к  нему не подошел.  Вместе с  Кошельковым они
наблюдали издали, с противоположной стороны улицы.
   Вечером,  а точнее,  в половине десятого, когда уже совсем стемнело, я,
по приказанию капитана Кочергина, отправился на квартиру Полосухина.
   Мой визит поверг Полосухина в изумление.  Открыв дверь, он уставился на
меня одуревшими глазами и застыл как парализованный.
   - Плохо вы гостей встречаете,  -  произнес я  обычным тоном.  -  К  вам
можно?
   - Почему же...  Понятно,  можно,  - приходя в себя, ответил Полосухин и
затоптался на месте.
   "Вот что такое страх", - мелькнуло у меня в голове.
   Легонько отстранив хозяина,  я  потянул на себя входную дверь и  первым
вошел в комнату.  В ней была женщина, по-видимому жена Полосухина, но только
старше его по годам.
   - Настя!  Выдь до  соседки,  -  сказал ей Полосухин.  -  Нам покалякать
надо...
   Женщина молча вышла.
   Небольшая  комната   с   обычной   для   семейной  квартиры  немудреной
обстановкой никакого интереса не вызывала.  Я  сел у стола,  пригласил сесть
хозяина и заговорил с ним о начальнике материального склада авиабригады. Так
было задумано капитаном Кочергиным. Каков из себя этот начальник склада, как
он ладит с народом,  любит ли компанию, какие у него порядки в складе, с кем
он дружит, не довелось ли Полосухину бывать у него дома и т.д. и т.п.
   Полосухин отлично понял,  что весь этот разговор так только, для отвода
глаз,  однако старался давать обстоятельные ответы и говорил все,  что знал.
Потом я переключился на начальника автобазы бригады.  Ставил те же вопросы и
получал примерно такие же  ответы.  Для  меня этот разговор,  занявший битый
час, был нужен, нужен хотя бы для того, чтобы заполнить время.
   Потом я сказал "спасибо!", надел кепку и вышел.
   Через  полчаса у  Кочергина,  кроме меня,  собрались все  оперработники
моего отделения. Отпустил нас Кочергин около двух ночи... А сейчас уже... О,
очень поздно! Пора и на покой!


   1 апреля 1939 г.
   (суббота)

   Сегодня я встал необычно рано, выпил стакан чаю из термоса и отправился
в управление.
   Стояло холодное солнечное утро.  По  небу  лениво плыли белые грудастые
облака.   В   сквере  перед  зданием  управления  с  криками  и  перебранкой
облюбовывали места для жилья первые грачи.
   Всю   неделю  я   был  полон  нетерпеливого  ожидания:   чем  окончится
эксперимент, предпринятый капитаном Кочергиным?
   В  четверг мы  вызвали Полосухина еще раз.  Он  был похож на  человека,
пропущенного через  мясорубку:  глаза ввалились,  щеки  обросли многодневной
щетиной. Он то и дело вздрагивал, испуганно оглядывался, будто ожидал удара.
Грязным платком ежеминутно стирал пот с лица.
   На сей раз Кочергин приказал мне подвезти Полосухина до дому на машине.
В этом тоже таился определенный смысл.
   Когда я  вышел из подъезда и  предложил Полосухину сесть в  машину,  он
испустил тягостный вздох и тихо пробормотал:
   - Так... понятно... Ну и слава богу...
   Но радость его была преждевременной: я направил машину не в тюрьму, как
он ожидал, а в Больничный переулок.
   Глухаревский прождал его у  краеведческого музея до двух ночи,  а потом
рискнул заглянуть к  нему  домой.  Но  Полосухина дома не  оказалось.  И  не
оказалось по вине самого Полосухина.
   Когда я въехал в Больничный переулок,  он понял, что его везут домой, и
взмолился:
   - Подбросьте меня до аэродрома...  Вам ничего не стоит. В четыре утра я
должен подвозить бензин.
   Я исполнил его просьбу.
   С той ночи Полосухин ни дома,  ни в городе не появлялся:  он не покидал
территории аэродрома.
   В  полдень меня вызвал капитан Кочергин.  Я  застал его  в  приподнятом
настроении. Он расхаживал по кабинету и жадно курил.
   - Настал момент проверить, во имя чего мы рисковали, - сказал он.
   - Что прикажете делать?
   - Позвоните в  бюро  пропусков,  -  он  показал на  свой телефон,  -  и
закажите пропуск Полосухину!
   - Опять вызвали?
   - И не подумал. Звоните!
   Я  заказал  пропуск  и  выжидающе посмотрел на  капитана.  Он  не  стал
дразнить мое любопытство и объяснил:
   - Телефонистка коммутатора сообщила,  что кто-то  звонит из-за  города,
себя назвать отказывается и  настойчиво просит соединить его с  начальником,
который сидит в восемьдесят пятой комнате.  Стало быть, со мной. Я разрешил.
Оказывается,  Полосухин.  Просит принять.  Срочно принять.  Он на аэродроме.
Дальше терпеть не может и должен все сказать.  Дело якобы пахнет кровью: его
жизнь в опасности.
   - Что же произошло? - прервал я капитана.
   - Очевидно,  то,  чего следовало ожидать. Я послал дежурного на машине.
Так быстрее, - добавил Кочергин.
   Минут  через  десять  дверь  приоткрылась,  и  дежурный по  отделу ввел
Полосухина.  Вид  у  него  был  неприглядный:  вымазанное  известкой  пальто
застегнуто на  одну  пуговицу,  ворот  рубахи  открыт  и  подвернут,  волосы
всклокочены, под глазами серые мешки.
   - Здравствуйте... - тихо проговорил он и затоптался на месте.
   Кочергин предложил ему сесть:
   - Вы хотите что-то сказать нам?
   Полосухин решительно кивнул,  но  не  ответил  ни  слова.  Он,  видимо,
приводил в порядок растрепанные мысли.
   Мы  ждали.  Пауза  затянулась.  Полосухин глядел  куда-то  мимо  нас  и
ожесточенно грыз ногти. Он был в чрезвычайном возбуждении.
   Я  сидел рядом с  капитаном,  по правую руку.  Он взял карандаш и своим
крупным почерком вывел в блокноте: "Скис! Жидкая дрянь".
   Наконец  Полосухин заговорил.  Заговорил захлебывающейся скороговоркой,
будто опасался, что ему не дадут высказаться:
   - Все выложу!  Все дочиста!  Он  все одно не  верит мне...  Не верит...
Сказал,  что перекусит меня пополам!  И вполне свободно перекусит.  Для него
это все одно что сплюнуть...
   - Кто он? - строго спросил Кочергин.
   Полосухин будто споткнулся.  Он умолк и уставился на Кочергина. Настала
для него решительная минута. Надо было назвать фамилию.
   - Глухаревский. Да вы знаете... - выдавил он из себя.
   - Так, - подытожил первый этап допроса Кочергин. - Рассказывайте все по
порядку!
   И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем
умереть от  руки Глухаревского.  Это  он,  Глухаревский,  сбил его с  пути и
заставил сообщать все об  энской авиабригаде.  Что нужно было Глухаревскому?
Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас
горючего,  длительность полета,  состав экипажа; сведения о том, где сложены
авиабомбы,  где  расположен склад горючего,  для чего подведена к  аэродрому
узкоколейная дорога,  какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое
другое.  Был ли доволен Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего
это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами.
В  феврале,  например,  сумма,  полученная  от  Глухаревского,  в  три  раза
превысила месячную  зарплату  Полосухина.  И  Глухаревский верил  ему,  а  с
понедельника  перестал  верить.   Почему  с   понедельника?   Потому  что  в
понедельник Полосухина  вызвали  в  УНКГБ.  Глухаревский перехватил  его  по
дороге и  спросил:  "Зачем вызывали?"  Полосухин ответил,  что он  и  сам не
знает. "О чем говорили?" - "Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом
не обмолвился". Глухаревский изменился в лице: "Как это ни о чем? Ты за кого
же меня принимаешь?  Выкладывай, не то перекушу пополам!" А что выкладывать?
Что?  В  четверг рано  утром  Глухаревский перехватил Полосухина на  пути  к
аэродрому.  Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: "Смотри, шкура! Если
тебя опять вызовут и  ты  опять будешь заливать мне байки,  я  тебя так тихо
переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь".
   - А  мне  жить  надо!  Понимаете -  надо!  -  каким-то  воплем закончил
Полосухин.
   Я посмотрел на Кочергина.  Мне показалось,  что он не особенно уверен в
том, что Полосухину надо жить.
   Покаянный порыв Полосухина был  вызван не  сознанием степени и  глубины
своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником.
   - Кто познакомил вас с Глухаревским? - спросил Кочергин.
   Никто! Дело было так. В прошедшую ноябрьскую годовщину днем его затянул
к себе приятель, тоже шофер, но с "гражданки". Они здорово выпили. Полосухин
явно перебрал,  еле-еле добрался до дому.  Он помнит,  что на крыльце увидел
соседа -  Глухаревского и,  кажется,  поздоровался с ним.  Нет,  они не были
знакомы.  Поздоровался впервые,  по  пьянке.  Пришла такая блажь,  взял да и
сказал: "Здравствуйте! С праздничком!" Глухаревский сбрасывал снег с крыльца
и  ответил на приветствие.  Дома жена начала "пилить" Полосухина и  величать
его обидными словами,  вроде: "Нализался, как пес!", "Пропасти на тебя нет",
"Когда  мои  глазыньки перестанут видеть тебя,  злыдень проклятущий" и  т.д.
Начавшаяся перебранка переросла  в  ссору.  Полосухин без  пальто  и  шапки,
разгоряченный,  выбежал на улицу. Выбежал и упал в сугроб. Да там и остался.
А очнулся,  когда было темно, на диване у Глухаревского. Утром они пили пиво
и водку.  Вели беседу,  как давние друзья.  Потом спали и опять пили.  Домой
Полосухин не хотел возвращаться. Был зол на жену. С того дня все и началось.
А  потом,  когда  Полосухин передал  первую  записку со  сведениями о  вновь
присланных в  бригаду самолетах,  тот  предупредил его,  что для пользы дела
встречаться им более не следует и лучше делать вид,  что они незнакомы.  Так
безопаснее и спокойнее...
   Телефонный звонок прервал исповедь Полосухина.  Кочергин поднял трубку,
выслушал и вызвал дежурного.
   - Уведите Полосухина к себе,  -  приказал он.  -  Накормите его.  Дайте
бумагу, ручку. Пусть изложит все подробно, по порядку, от начала до конца.
   Когда мы остались одни, Кочергин торопливо сообщил:
   - Крысы  покидают  корабль.  Значит,  кораблю  грозит  гибель.  Примета
верная.
   Что же узнал по телефону Кочергин?  Оказывается, Глухаревский собрал на
скорую руку вещички и  проследовал на вокзал.  По пути он передал Кошелькову
бумажный сверточек,  что-то вроде сложенного в несколько раз конверта, и сел
в трамвай. Сейчас Глухаревский на вокзале, ожидает поезда.
   - Первым должен удалиться тот,  кому больше угрожает опасность провала,
- заключил Кочергин.  -  Надо арестовать всех троих.  Займитесь Кошельковым.
Лично  займитесь.  Об  остальном позабочусь я.  Глухаревский что-то  передал
Кошелькову.  Это "что-то",  по всей видимости, предназначено Витковскому, но
должно попасть в наши руки. Кстати, вы хорошо стреляете?
   Как человек скромный и любящий правду, я ответил:
   - Горжусь, что состою в лучшей стрелковой пятерке коллектива.
   Кочергин сдержал улыбку:
   - Отлично.   Прихватите  с  собой  малокалиберный  пистолет.  Возможно,
понадобится. По воздушным шарам не приходилось стрелять?
   Я признался, что не приходилось.
   - Смотрите не промажьте! Пристрастие Кошелькова к шарам не случайно.
   Спустя  короткое время  я  сидел  в  уютной комнатке старой учительницы
напротив  дома  Кошелькова  и  смотрел  в  окно.  День  клонился  к  исходу.
Учительница  пристроилась  у  стола  и  трудилась  над  внушительной  стопой
ученических тетрадей. Она не мешала мне, я - ей.
   Я выжидал.  Проще простого было бы зайти к Кошелькову, арестовать его и
произвести обыск, но обыск мог не дать желанного результата. Нет, терпение и
терпение... "Передачка" должна попасть в наши руки.
   Наконец,  из калитки,  прорезанной в высоких воротах,  вышел Кошельков.
Над  его  головой  покачивался большой  красный  шар.  Он  постоял  немного,
взглянул в  небо,  где  рокотал  пролетавший самолет,  и  зашагал