огда  я  возвращался домой  обедать,  крутила уже  исступленная вьюга.
Улицы  города  тонули  в  белесой мгле.  Ветер  злобно метался из  стороны в
сторону,  грохотал в развалинах,  рвал вывешенные флаги, наваливал сугробы и
перекатывал их  с  места на место.  Острые снежинки и  колкая крупа докрасна
нахлестали мне щеки.
   Подкрепившись ячменной  кашей  и  выкурив  цигарку  в  компании Трофима
Герасимовича, я отправился на заседание.
   Я  не  помню  случая,  чтобы  бюро  заседало дважды в  одном и  том  же
помещении.  Каждый раз -  в новом месте. Демьян строго следил за соблюдением
этого правила. Сегодня члены бюро собирались в доме Геннадия Безродного. Сам
Геннадий к началу заседания должен был вернуться с работы,  а жена заступала
в вечернюю смену.
   По дороге, примерно в квартале от дома Безродного, я встретил Костю. Он
и еще двое ребят,  выбрав удачные позиции для наблюдения,  должны были нести
охрану заседания.
   Когда я пришел, заседание уже началось. В первой комнате сидели Демьян,
Челнок,  Солдат,  Перебежчик, комиссар партизанского отряда Русаков, связной
Демьяна Усатый. Я был седьмым.
   Члены бюро слушали Безродного.
   Демьян сидел в углу,  немного ссутулившись,  обхватив колено руками,  и
дымил  самокруткой.  Цепким  взглядом  своих  острых  глаз  он  держался  за
Геннадия. Этот взгляд подчинял себе.
   Первого руководителя подполья и  секретаря горкома Прокопа я видел лишь
однажды,  до прихода захватчиков.  На боевой работе ему не довелось проявить
себя. А вот Демьяна, хоть он и находился в лесу, мы ощущали повседневно.
   Только  члены  бюро  знали,  что  Демьян  -  это  Корабельников  Сергей
Демьяныч,  кадровый партийный работник,  попавший в  Энск за  три  месяца до
начала  войны,   Ему  было  неполных  сорок  лет.   Сдержанный,   суховатый,
малоразговорчивый и,  я бы сказал,  немного скрытный,  он не сразу и не всех
располагал к себе. Обладая упрямо-настойчивым характером и твердой волей, он
умел пользоваться правами и секретаря, и руководителя подполья. Решительно и
неумолимо он  проводил свою линию.  И  если можно было упрекнуть в  чем-либо
Демьяна,  так это в  крутом его характере и  суховатости.  Челнок,  любивший
пошутить,  как-то  сказал мне,  что  Демьян не  тот  парень,  которого можно
развеселить анекдотами.
   На  заседаниях он никогда не делал записей и  пометок.  Все,  что надо,
запоминал, и запоминал крепко.
   План  новогодних боевых ударов подполья,  составленный Андреем и  мной,
был  принят  без  изменений.   Докладывал  Геннадий,   докладывал  спокойно,
уверенно:  чужую работу он  умел преподнести как  свою.  Но  когда подошел к
работе  подпольной разведки  и  контрразведки,  я  подметил  иронию  в  тоне
Безродного.  Вербовку Пейпера он  не относил к  нашим успехам.  Больше того,
считал,   что  в  борьбу  против  немецких  войск  привлекать  самих  немцев
рискованно.  Немцам  нельзя верить.  Немцы  -  оккупанты.  Они  считают себя
хозяевами, и идти на вербовку представителей оккупантов опасно.
   - Вы благоразумны. Очень благоразумны, - бросил реплику Демьян.
   Геннадий повел плечами и сказал:
   - Да и в конце концов, если говорить честно, вербовка Пейпера - случай.
Не попади в  руки партизан этот обер-фельдфебель -  мы сейчас не говорили бы
об этом. А нам, разведчикам, не пристало ориентироваться на случай.
   - Между прочим, - тихо заметил Демьян, - случай помогает только людям с
подготовленным умом. К такому выводу пришел ученый Пастер.
   Геннадий насторожился.
   - Вы хотите сказать... - искательно начал он.
   Демьян не дал ему закончить и внес ясность:
   - То,  что я  хотел сказать,  я  уже сказал.  В  пределах,  оправданных
здравым смыслом, мы должны рассчитывать на случай и рисковать.
   - Видите ли,  -  не особенно уверенно проговорил Геннадий,  -  я считаю
необходимым сделать своевременный крен в нашей разведывательной работе.
   Он  объяснил,  в  чем  заключается этот крен.  По  его  мнению,  нас  в
настоящее  время  должен  интересовать  экономический потенциал  Германии  и
возможности ее  к  длительному сопротивлению.  И  еще  нам  крайне интересно
знать,  насколько сплочена сейчас немецкая нация, какие трещины образовались
в отношениях между рабочими,  крестьянами и правящей кликой. А чтобы все это
знать, мы должны приобретать маршрутную агентуру и направлять ее в Германию.
   - Ясно,  но  нереально,  -  констатировал Демьян.  -  Заниматься сейчас
стратегической разведкой поздно,  да и  ни к  чему.  Наша задача -  разведка
тактическая.   Командованию  фронта  нужны   сведения  о   расположении  баз
противника, аэродромов, перегруппировках, перебросках и передвижениях войск,
концентрации их.
   Мысли свои Демьян выражал четко, и они звучали убедительно.
   - Ты давай нам то,  что нам надо,  - произнес своим раскатисто-рыкающим
басом комиссар Русаков.  - А к чему мне сейчас данные о потенциале, единстве
и прочем? Этим пусть занимается генштаб.
   Геннадий ехидно улыбнулся. Он был невысокого мнения о Русакове.
   - Вот ты тут болтал о Пейпере,  -  продолжал Русаков. - Ты против таких
вербовок.  Какой же ты разведчик?  Кого же ты хочешь вербовать?  Быть может,
сельского старосту или полицая?  Вы послушайте,  товарищи,  что нам дал этот
Пейпер. А ну-ка, друже, прочти, умоляю, - обратился он к Андрею.
   Демьян  кивнул.  Андрей прочел первое письменное сообщение Пейпера.  Он
давал  подробную  дислокацию  авиасоединений и  частей,  авиационных парков,
обслуживающих авиацию  подразделений на  большом участке противостоящего нам
фронта. К сообщению прилагалась карта с нанесенными на ней ложными немецкими
аэродромами.
   - Кто бы из твоих хлопцев,  -  вновь заговорил Русаков,  -  сообщил нам
такое? Да никто! А между прочим, мне интересно, сам ты, дорогой, кого-нибудь
привлек к разведке?
   Русаков  нащупал  ахиллесову пяту  Безродного.  Желваки  задвигались на
скулах Геннадия Он готов был сожрать Русакова с потрохами, но не знал, как к
нему подступиться.
   - Чего же ты молчишь?  -  подтолкнул его комиссар. - Или это тайна? Так
мы же на бюро!
   - А ты многих привлек? - выпалил вдруг Геннадий.
   Русаков,  этакий  скуластый,  широкобровый,  с  черной кадыкастой шеей,
раскатисто рассмеялся. Глядя на него, засмеялся Челнок, улыбнулся Усатый.
   - Вовлекать в разведку не мое дело,  -  ответил Русаков. - У меня своих
дел - под самую завязку.
   - Я  думаю,  все  ясно,  -  заключил  Демьян.  -  А  теперь  расскажите
коротенько,  что  вы  проделали  для  проверки  подпольщиков  и  обнаружения
предателя.
   Геннадий именно коротко и сказал:
   - Проверкой пока не удалось выяснить ничего заслуживающего внимания.
   - Это нечестно, - подал голос Андрей.
   Геннадий повернул голову. Брови его приподнялись.
   - Ты думаешь, что говоришь? - спросил он Андрея.
   - Да, имею такую привычку. И повторяю: ты ведешь себя нечестно, не так,
как следовало бы коммунисту и члену бюро.
   - Я протестую!  -  воскликнул Геннадий,  апеллируя ко всем.  - Здесь не
место разводить склоки.
   Члены бюро молчали.
   Но Андрей, если уж хватался за кого-либо, то хватался крепко, намертво.
Отцепиться от него было нелегко.
   - Я считаю,  -  продолжал он с невозмутимым спокойствием, - что на бюро
надо  говорить откровенно.  Как  может Солдат организовать поиски предателя,
если он считает,  что провалы не являются результатом предательства, что они
не  только закономерны,  но и  неизбежны.  Как он может докладывать о  плане
диверсионных ударов,  когда,  по  его  мнению,  диверсия только мешает нашей
разведывательной работе!  Да и  представление о разведработе у него путаное.
Он мечтает о засылке агентуры в Германию,  а от вербовок немцев отмахивается
как черт от ладана. Нельзя же с такими настроениями руководить.
   На несколько секунд воцарилось молчание.
   - Вы хотите сказать? - спросил меня Демьян.
   - Нет. Сказано все.
   - А ваше мнение?
   - Я согласен с Перебежчиком.
   - После  провала группы Урала,  -  заговорил Демьян,  -  товарищ Солдат
предлагал мне  прекратить связь друг с  другом и  свернуть боевую работу.  Я
сказал ему, что это паникерство.
   Почва  под  ногами  Геннадия  неожиданно  заколебалась.   Он   не   был
подготовлен к этому.
   - Я честно высказал свое мнение,  -  попытался оправдаться он.  -  Или,
по-вашему, нельзя иметь свое мнение?
   - Пожалуйста,  имейте, - разрешил Демьян. - Но выполняйте мои указания.
Вы  обязаны искать предателя.  Провал группы Урала  не  эпизод,  а  звено из
длинной цепи.
   - А  почему вы  уверены,  что  в  нашей  среде предатель?  -  обратился
Геннадий к Демьяну.
   - Вот это да!  -  воскликнул Русаков.  -  Я бы не сказал,  что ты очень
сообразителен для руководителя группы.
   - Какой есть! - огрызнулся Геннадий.
   - Плохо, - заметил Демьян. - А мы хотим вас переделать.
   - Я  не нуждаюсь в этом,  -  с раздражением бросил Геннадий.  Он не мог
совладать с собой и сорвался с нужного тона.
   - Тогда  я  предлагаю вывести  Солдата  из  состава  бюро,  -  медленно
произнес Демьян. - Кто за это - прошу поднять руки.
   Все  произошло в  считанные секунды.  Геннадий не  успел  даже  оценить
происшедшее.
   - И еще,  -  продолжал Демьян,  -  есть предложение освободить товарища
Солдата от руководства разведкой и  возложить это на Перебежчика.  А Солдату
поручим сформировать боевую диверсионную группу.  Люди найдутся.  И  хорошие
люди.
   Сгоряча Геннадий продолжал гнуть  свое,  хотя  не  мог  не  чувствовать
отношения к  нему членов бюро.  Он напомнил,  что в  старшие группы назначен
приказом управления и бюро не вправе отменять его.
   - И шифр я никому не передам, - вызывающе закончил он.
   - Попробуйте, - пригрозил Демьян. - Мы подождем три-четыре дня, а потом
обсудим вопрос о вашем пребывании в партии.
   Дальше идти было некуда. Геннадий сразу обмяк, как проколотая шина, сел
на ящик и в состоянии крайней растерянности пробормотал:
   - Хорошо. Я сам. Мне выйти?
   - Ну  зачем  же,   -   возразил  Демьян.  -  Давайте,  товарищ  Челнок,
докладывайте.
   Демьян требовал от всех,  чтобы именовали друг друга только по кличкам,
и это было правильно.
   Челнок   зачитал   листовку,    воззвание   к    гражданам   города   и
"поздравительные"   письма    пособникам   оккупантов,    подготовленные   к
распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и
трудную работу,  несмотря на  усилившуюся слежку полиции и  гестапо.  Теперь
дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки
Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск.
   После Челнока я  доложил бюро о выдвижений Кости и Трофима Герасимовича
- Клеща  -  на  роль  старших  самостоятельных групп.  Костя  фактически уже
является старшим, под его началом успешно работают три человека.
   Кандидатуры утвердили без возражений.
   На этом заседание окончилось.  Члены бюро разошлись,  а  меня и  Андрея
Демьян задержал.  Он  хотел знать подробности истории с  Дункелем-Помазиным.
Андрей рассказал.
   - Не  выпускайте его из  пределов видимости,  -  посоветовал Демьян.  -
Держите на прицеле.
   Он  считал,   что  Дункеля  надо  взять  живым  и  воспользоваться  его
безусловно обширными сведениями о немецкой разведке.
   - А  если  затащить Дункеля в  ваше убежище?  -  высказал предположение
Демьян.
   - Что ж,  это осуществимо,  -  согласился я.  -  Дункель,  по-видимому,
явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим.
   - А если не явится?
   - Должен. Логика того требует.
   - Это ваша логика требует, - заметил Демьян, - а он думает по-своему.
   - Все равно отыщем,  -  твердо сказал Андрей. - Теперь его в лицо знают
трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер.
   - Хорошо бы.  -  Демьян скупо,  но как-то мечтательно улыбнулся. - Надо
добыть его.


   15. Новогодний вечер

   Я  не  мог  опаздывать к  бургомистру.  Я  явился точно в  указанное на
пригласительном билете время - в одиннадцать часов вечера.
   До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он
занимал второй этаж  небольшого каменного,  хорошо сохранившегося особнячка.
До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция.
   Жил  Купейкин как у  Христа за  пазухой.  Первый этаж особняка занимала
городская  полиция.  Чтобы  пробраться к  бургомистру,  надо  было  миновать
вахтера,  который поглядывал на  каждого посетителя и  проверял глазом -  не
схватить ли, не упрятать ли в кутузку.
   Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне
знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх!
   Дверь  открыло  единственное чадо  бургомистра  -  его  дочь  Валентина
Серафимовна.  На  ее длинном бледном лице я  уловил выражение разочарования:
она ждала, видимо, кого-то другого.
   С   деланной  улыбкой  Валентина  Серафимовна  приветствовала  меня   и
пригласила в квартиру.
   - Вы первый, - добавила она.
   - Подчиненным положено приходить вовремя, - заметил я, раздеваясь.
   Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет. Высокая, сухопарая, с
осиной   талией,   она   наряжалась  всегда   в   короткие   платья,   чтобы
демонстрировать свои ноги,  которые являлись ее  единственным украшением.  В
семье  дочь   Купейкина  занимала  независимое  положение  и   считала  себя
самостоятельной женщиной.  Она работала переводчицей в  гестапо и  должность
эту  купила  страшной ценой  -  предала  своего  мужа,  который  по  заданию
войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений.
   Валентина  Серафимовна была  вероломным,  самовлюбленным и  мстительным
существом.  Даже сотрудники управы,  люди с  подмоченной совестью,  и  те не
могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей.
   Дочь хозяина провела меня в гостиную,  извинилась и оставила одного.  Я
уселся  на  диван,   утяжеленный  высокой  спинкой,  зеркалом,  полочками  и
шкафчиками.  Уселся и оглядел комнату.  Просторная,  с высоким потолком, она
была заставлена громоздкой разномастной мебелью.  Сюда перебрались из  чужих
домов доживать свой век ломберные столы,  дубовые горки,  шифоньеры, кресла,
качалки, стулья, подставки для цветов.
   В четырех разных по цвету,  стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую
стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах.
Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука.
   Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в
будущее.  Но я думал о настоящем. Сегодняшний день, как и многие другие, для
одних начался радостью,  для других слезами, для третьих смертью. В то время
когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось
это  в  профилактических целях.  Среди горожан уже ползли слухи,  что больше
сотни человек арестовано.  Невзирая на  пургу,  начальник гарнизона приказал
для  устрашения населения в  течение двух  часов  гонять  по  городу тяжелые
танки.  Они  безжалостно перемалывали мягкий снег и  обнажали черную мерзлую
землю.  Мои  раздумья прервал звук шагов.  Еще  не  старая,  но  бесцветная,
убогая,   страшно  высохшая  жена  бургомистра  ввела  в  гостиную  субъекта
огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами. Это был
начальник городской полиции Пухов.
   - Надеюсь,  вы знакомы?  -  обратилась хозяйка к нам обоим. "Ну еще бы!
Как же не знать такого человека,  как Пухов?" Я встал, пошел ему навстречу и
пожал здоровенную потную лапу.
   - Вот и чудесно, - обрадовалась хозяйка и ушла.
   Пухов  выругался площадной бранью,  прикрыл  поплотнее дверь  и  сказал
тонким, сиплым голосом:
   - На  кой дьявол устраивать эти сборища?  Время ли  сейчас?  По  городу
рыскают подпольщики.  Вот, смотрите, - извлек он из кармана несколько смятых
листовок и подал мне.
   - Опять? - спросил я.
   - Опять!
   Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана.
   - И разные, заметьте! - продолжал Пухов. - А знаете, какое поздравление
прислали господину Купейкину?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут...
   Что "они пишут" -  узнать не удалось:  господин бургомистр,  его жена и
дочь  торжественно  ввели  начальника  энского  гестапо,  штурмбаннфюрера СС
Земельбауэра.
   Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай* более
величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с
птичьей головой,  крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками.
Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из
глубоких впадин мерцали,  точно угли,  маленькие крысиные глазки. И вообще в
его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли
сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым.
   ______________
   *  Гехайместатсполицай -  государственная тайная  полиция (сокращенно -
гестапо).

   Он  заговорил со  мной  на  жестком и  тягучем диалекте баварца,  задал
несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные
желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру:
   - Вы пройдоха. Шельмец. Да-да.
   Штурмбаннфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум.
   Купейкин вылупил  глаза  и  покраснел как  рак.  Его  супруга застыла с
полуоткрытым ртом.  Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа,
силясь понять,  как принимать это -  в шутку или всерьез. На лице начальника
полиции я прочел что-то вроде удовлетворения.
   Гестаповец сам разрядил обстановку:
   - Что же получается?  Господина Сухорукова,  отлично знающего наш язык,
вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика.
   - А я,  господин штурмбаннфюрер?  - с обидой в голосе и капризной миной
на лице вопросила Валентина Серафимовна.
   Гестаповец отмахнулся:
   - Вы не в счет. Личный переводчик-женщина - это неплохо. Прием, банкет,
интервью и прочее.  А когда надо серьезно говорить с мужчиной - и не час, не
два,  а всю ночь,  - тут я предпочитаю переводчика-мужчину. И выезды. А ваше
мнение, господин Сухоруков?
   Я ответил,  что в работе полиции ничего не смыслю.  Но мне кажется, что
допрашивать удобнее всего на родном языке преступника, а переводчик - лишняя
инстанция.
   - О!  Чушь!  -  воскликнул Земельбауэр. - В таком случае мне надо знать
французский,  польский,  венгерский,  чешский, словацкий, русский и еще черт
знает какие языки.  Надо быть полиглотом.  А  где же  вы  откопали господина
Сухорукова? - спросил он бургомистра.
   Купейкин ответил, что меня прислали из комендатуры.
   - А вы не желаете работать у меня? - предложил начальник гестапо.
   В  короткое мгновение я  представил себя  в  роли  переводчика гестапо.
Колкие мурашки пробежали по спине: страшно.
   - Нет! - твердо ответил я после короткого раздумья.
   Наступила тишина.  Все  насторожились.  Ответ сочли не  столько смелым,
сколько дерзким.
   Земельбауэр по-новому  всмотрелся в  меня  своими  крысиными  глазками,
оскалил в улыбке свои желтые зубы и неторопливо проговорил:
   - Вы мне нравитесь,  господин Сухоруков.  Я вас запомню. У меня хорошая
память. Мне редко кто говорит "нет". А почему "нет", можно поинтересоваться?
   Я пожал плечами, постарался сделать застенчивую улыбку и ответил:
   - В  таком ведомстве,  как гестапо,  работать могут не  все.  Для этого
нужны люди с крепкими нервами,  железной волей и, главное, с призванием. А я
ни одним из этих достоинств не обладаю.  У  меня ничего не выйдет.  Я думой,
мыслями, стремлениями - педагог.
   - Хорошо,  - одобрил начальник гестапо. - Вы мне определенно нравитесь.
Я люблю людей прямых.  А это чья?  -  переключился он сразу на другую тему и
указал мизинцем на зимний этюд, украшавший стену.
   Валентина Серафимовна взяла своего шефа под  руку и  повела к  картине.
Бургомистр,    довольный   тем,   что   моя   персона   привлекла   внимание
штурмбаннфюрера,  приблизился ко мне,  молча пожал руку повыше локтя и вышел
из гостин