ажданин Филин. Сидите спокойно!
   Филин снова устроился на стуле и стал ощупывать рукой ушибленное место.
Он молчал и только косился на меня.
   Теперь,  кажется,  можно было  спокойно идти  за  лейтенантом Гусевым и
хозяином дома.
   Когда  я  вернулся  в  сопровождении понятых,  Аванесов  кивком  головы
подозвал меня и  показал обнаруженный им  на  столе железнодорожный билет на
двадцать  восьмое  октября.   Плацкартный  билет   от   Москвы   до   хутора
Михайловского.
   "Так  вот  зачем  Филин бросился к  столу!  -  сообразил я.  -  Пытался
уничтожить билет. Не удалось!"
   Вместе с  Гусевым мы  начали обыск  квартиры.  Он  занял у  нас  добрую
половину ночи,  но ничего существенного и интересного, с нашей точки зрения,
не обнаружили. В три часа 25 октября Филина привели на первый допрос.


   25 октября 1939 г.
   (среда)

   Допрашивал капитан Решетов. Я вел протокол. То, что Филин совершенно не
запирался и сразу стал давать,  как выражаемся мы,  признательные показания,
ни для кого неожиданностью не было.
   Улики опровергнуть было невозможно. Перед ним стоял выбор: или полное и
чистосердечное признание,  или ложь.  В первом случае он мог рассчитывать на
снисхождение,  во втором -  нет.  Он, как и большинство преступников, избрал
первое. Филин хотел жить. Он рассказывал все.
   В  тридцать четвертом году его  завербовала германская разведывательная
служба.  Это  произошло в  Гомеле,  где  он  работал фельдшером в  одной  из
городских больниц.  До  тридцать шестого года никаких поручений не выполнял,
ни  с  кем  из  представителей вражеской разведки не  встречался.  В  начале
тридцать  шестого  года  на  гомельском вокзале  он  неожиданно столкнулся с
человеком,  который его в свое время завербовал. Человек этот снабдил Филина
крупной суммой денег, предложил бросить работу и перебраться в Москву. Филин
так и поступил. И вновь бездействовал долгое время. В апреле следующего года
его,  опять-таки нежданно-негаданно,  в Москве,  в районе Покровки, взял под
руку какой-то человек,  и  Филин,  повернувшись,  узнал своего патрона.  Они
побродили по  Садовому кольцу,  побеседовали.  Филин  опять получил деньги и
несколько  дней  спустя  выехал  в   Благовещенск.   Ему   предстояло  найти
Рождественского и  прикончить его.  Филин выполнил поручение и  едва избежал
правосудия.  Затем было дано задание познакомиться с Брусенцовой,  увлечь ее
куда-либо  за  город и  тоже прикончить.  Брусенцова что-то  почуяла и  сама
покинула Москву.  Не  без труда Филин отыскал ее.  А  совсем недавно подошел
черед Суздальского.
   Каждый из  этих троих,  в  свое время и  при различных обстоятельствах,
стал агентом германской разведки,  выполнял ее задания, а потом по причинам,
Филину неизвестным, начал уклоняться от встреч с шефом.
   У  них  не  хватало смелости поддерживать дальнейшую связь с  вражеской
разведкой,  но и недоставало мужества пойти в органы безопасности и обо всем
рассказать.  Но они могли в конце концов обрести это мужество.  Это и пугало
шефа.
   Была,  конечно, возможность покончить с любым из троих в Москве. Но шеф
и слушать не хотел об этом. Только не в Москве!
   Когда шеф узнал,  что Филин умертвил Брусенцову тем же способом,  что и
Рождественского,  он  был разгневан.  Поэтому убийство Суздальского пришлось
осуществить способом,  предложенным самим  шефом.  Он  же  снабдил Филина  и
чемоданом, в который был вмонтирован взрывной заряд.
   Существует еще  один  человек,  над  которым  нависла  угроза  расправы
Предрешен даже вопрос о  том,  как  его ликвидировать Филин должен столкнуть
этого  человека с  электропоезда между  Москвой и  Малаховкой.  Нужна только
команда шефа, а тот медлит - должно быть, проверяет своего агента.
   Никаких  других  поручений Филин  не  выполнял.  Его  роль  сводилась к
уничтожению  агентуры,  которая  или  уже  "выдохлась"  и  не  могла  больше
приносить пользы,  или попала под подозрение органов контрразведки,  или же,
наконец, не хотела дальше сотрудничать с шефом.
   - Я  уничтожал врагов  ваших,  -  неожиданно и  вполне  серьезно заявил
Филин.  -  Те,  с  кем  я  расправился,  уже утратили право быть среди вас и
считать себя равноправными гражданами.  Пусть это не смягчает моей вины,  но
это так.  Я  устранял тех,  до  кого не дотянулись ваши руки.  Устранял -  и
получал за  это хорошие деньги.  А  вот за  благовещенских чекистов -  того,
которого я убил,  и того,  что ранил, - я готов класть свою голову на плаху.
Но  я  вынужден был так поступить.  Я  очень не хотел сидеть в  тюрьме из-за
подлеца Рождественского.  А  он такой же подлец,  как и  Суздальский,  как и
Брусенцова.
   Я и Аванесов переглянулись.  С такой,  довольно оригинальной философией
мы встречались впервые.
   Решетов продолжал допрос.  Дело дошло до Калинина. Филин рассказал: шеф
однажды  намекнул  ему,  что  было  бы  неплохо  подыскать "спокойную крышу"
невдалеке от Москвы, на случай "нужды".
   Возвращаясь из Благовещенска,  в  поезде Филин познакомился с человеком
из  Калинина  и  решил  навестить его.  Город  и  дом  ему  понравились,  но
конкретного разговора с хозяином он не вел. Считал, что еще рановато.
   Осведомленность Филина о своем шефе была весьма ограниченна.  Ни разу с
момента вербовки шеф  не  назначал ему заранее свиданий.  Появлялся всегда в
такой момент,  когда Филин его  не  ожидал.  Никаких письменных донесений не
требовал;  снабжая деньгами,  расписок не брал.  О том, где он живет, какова
его фамилия, чем занимается, - Филин не имеет ни малейшего понятия.
   - Опишите его внешность, - потребовал Решетов.
   Филин сделал это охотно.  Шеф -  мужчина лет сорока пяти.  По виду,  во
всяком случае,  не старше.  Темный шатен. Кто он по национальности - сказать
трудно.  Роста скорее невысокого,  чем среднего.  Коренаст, широк в плечах и
груди.  Ходит крупными шагами.  Идти с ним в ногу трудно. Походка вразвалку,
но  это  не  очень заметно.  Полнотой не  страдает и  производит впечатление
человека физически тренированного.
   - Когда вы  впервые с  ним встретились,  он  как-нибудь назвал себя?  -
спросил Решетов.
   Филин повел бровями, усмехнулся:
   - Понятно,  назвал. Но я не придал этому никакого значения. Ему надо же
было что-то сказать.
   - Можете припомнить, как он назвал себя? - допытывался Решетов.
   - А я и не забывал. Он представился как Дункель. Возможно, это кличка.
   Я  вздрогнул и  уронил ручку.  Уронил -  и оставил на протоколе большую
кляксу. Пришлось прибегнуть к помощи пресс-папье.
   Решетов пристально посмотрел на меня и продолжал допрос. А я пододвинул
протокол Аванесову, сказал, что мне надо на минуту выйти, и покинул кабинет.
   В  коридоре я  стал  у  стены  и  сильно потер виски.  "Что  же  такое?
Дункель...  Дункель... Одного этого слова оказалось вполне достаточно, чтобы
вывести меня из равновесия.  Дункель!  Это имя назвал и Витковский.  Значит,
шеф  Филина  являлся  и  шефом  Витковского?   Неужели  совпадение?  Нелепое
совпадение,  которое час-то  путает все  карты.  Быть  не  может...  Портрет
Дункеля,  обрисованный Филиным,  не отличается от того, который в свое время
нарисовал  Витковский.   Конечно  же:  невысок,  коренаст,  крепок,  походка
вразвалку.  Все совпадает Речь идет об одном человеке. И совпадает не только
внешний вид,  но и другое.  Стиль,  если здесь это слово применимо.  И тот и
этот Дункель никогда заранее не назначают встреч и появляются неожиданно для
своих подшефных".
   Я  нервно прошелся по  коридору.  Потом заглянул к  дежурному и  набрал
номер телефона Решетова.
   - Товарищ капитан!  -  произнес я  в  трубку.  -  Вы  помните из  наших
докладных дело Кошелькова, Глухаревского, Витковского?
   - Помню, - тихо ответил Решетов.
   - Там тоже шла речь о Дункеле.
   - Помню и это.
   - Тогда прошу извинить Я думал...
   В трубке послышались отбойные гудки.
   Я тотчас же вернулся в кабинет и снова взялся за протокол.
   Без  меня  Аванесов уже  сделал  новую  запись.  Филин  рассказал,  что
подметил у Дункеля одну довольно странную привычку. Еще при первой встрече с
ним в  Гомеле (а встреча происходила в больничном саду) ему показалось,  что
Дункель только что  вышел из-за  стола после сытной еды.  В  ходе  беседы он
несколько раз доставал из  бокового кармана пиджака зубочистку и  принимался
ковырять в  зубах.  При  этом  он  все  время  причмокивал и  продувал зубы.
Подобная картина повторилась и  при второй и  последующих встречах:  Дункель
постоянно прибегал к  зубочистке.  И  особенно в  те  минуты,  когда  он  не
говорил,  а  слушал.  Филин  склонен  объяснить  эту  привычку  нервозностью
Дункеля.
   - А чем он пользовался в качестве зубочистки? - спросил Решетов.
   - Только гусиным пером.
   Решетов кивнул,  дав понять,  что этот вопрос исчерпан.  Потом вынул из
папки конверт,  извлек из  него  знакомый мне  билет,  показал его  Филину и
спросил:
   - Чем вызывается эта ваша поездка на хутор Михайловский?
   - Вероятно, я вновь понадобился Дункелю.
   - А из чего вы это заключили?
   - Сейчас объясню.  В  тот день,  когда я вернулся из Тулы и собирался в
Калинин,  я имел встречу с Дункелем.  Он предложил двадцать восьмого октября
выехать на хутор Михайловский. Число и номер поезда он повторил дважды. И ни
слова  больше.  Искать  Дункеля я  не  имею  права.  "Если  вы  когда-нибудь
попытаетесь подойти ко мне по собственной инициативе,  это будет ваша первая
и последняя попытка", - предупредил он меня. И я хорошо это запомнил.
   - Вы полагаете, что он подойдет к вам и в этот раз?
   - Иначе и  быть  не  может.  Я  ведь  не  знаю,  что  делать на  хуторе
Михайловском.
   Решетов прервал допрос и приказал увести арестованного.
   Мы  остались одни.  Капитан энергично помял  левую  руку,  откинулся на
спинку кресла и сказал:
   - Сильный вражина.  Умный.  Как хотите,  а  я  предпочитаю иметь дело с
таким,  нежели со слюнтяем. Хм... "Я уничтожал врагов ваших. Я устранял тех,
до кого не дотянулись ваши руки".  Здорово!  А что заявил бы он,  если бы на
его счету не было убитого и раненого чекистов?
   - Он попросил бы представить его к награде, - пошутил Аванесов.
   - А что?  -  заметил Решетов.  -  Он все взвесил,  обдумал. Мозговитый,
подлец.  А  теперь ступайте обедайте,  -  он  посмотрел на часы:  -  Ровно в
двенадцать ноль-ноль быть у меня.


   28 октября 1939 г.
   (суббота)

   Поезд  прошел  станцию Кокоревку.  Я  попытался припомнить,  какие  еще
остались остановки до Михайловского.  Насчитал шесть.  Да,  вероятнее всего,
что Дункель появится на хуторе Михайловском,  как условился с Филиным.  Если
вообще появится...
   Я  лежу  на  боковой нижней полке в  конце плацкартного вагона.  Отсюда
хорошо просматривается весь коридор до его начала, где на такой же, как и я,
скамье-боковушке занимает  позицию  лейтенант Гусев.  А  Филин,  Аванесов  и
Решетов находятся в середине вагона.  Что они делают -  я не знаю. Знаю лишь
одно:  никто из них не спит,  хотя время приближается к  полуночи.  Филин не
спит потому, что ему так приказано, а Аванесов и Решетов - по долгу службы.
   План  поимки  Дункеля с  помощью Филина принадлежит Решетову.  С  нашим
участием  он  обсудил  детали,  распределил обязанности,  оставалось  только
получить согласие самого Филина.  И это было,  пожалуй, самое сложное. Никто
не знал,  как он воспримет наше предложение.  Но Филин опередил нас. Сегодня
утром на допросе он сказал:
   - Я не утаил от следствия ни одного факта. В правдивости моих показаний
вы скоро убедитесь. Но я могу сделать больше, чем сделал.
   Решетов  приподнял нахмуренные брови  и  тяжелым  взглядом уставился на
арестованного.  Его глаза как бы говорили:  "А мне неважно, можете вы или не
можете".
   - Я сделаю это потому,  что хочу жить, - твердо продолжал Филин. - И не
подумайте,  что я боюсь умереть. Ошибаетесь. Кто лишает жизни других, должен
сам  быть  готов в  любую минуту расстаться с  нею.  За  убийство мне  дадут
"вышку". И правильно. Жизнь за жизнь, смерть за смерть... Вы понимаете меня?
   - Пытаюсь, - проговорил Решетов.
   Я  дивился  Филину  и  скрывать  этого  не  хочу.   Меня  удивляло  его
самообладание.  Какие надо иметь нервы,  волю, чтобы, ясно предвидя, что его
ожидает, так невозмутимо и спокойно держать себя.
   Филин продолжал:
   - Я выдам вам Дункеля. Если, конечно, он еще не пронюхал о моем аресте.
Если пронюхал -  его никому и  никогда не  найти.  Поверьте мне.  Это не тот
человек,  который,  подобно рыбе,  легко пойдет в расставленные сети. Он сам
мастер  расставлять их.  Большой  мастер...  -  Филин  откашлялся,  хрустнул
пальцами и добавил: - Но я думаю, что мы не опоздали еще. Мне хочется вместо
"вышки" получить "срок".  Любой срок.  Не важно.  Тюрьма,  лагерь -  тоже не
важно. Но только обязательно жить! Впрочем, об этом после... - и он умолк.
   Это произошло сегодня утром,  а  сейчас поезд тащит нас сквозь холодную
сырую ночь.
   На четырех крупных станциях,  как заранее было условлено, Филин выходил
на перрон и прогуливался до отправления поезда.  За ним неусыпно следил один
из нас: на Тихоновой пустыни - лейтенант Гусев, в Сухиничах - я, в Брянске -
старший лейтенант Аванесов, в Навле - капитан Решетов.
   В  дороге Филин немного отдохнул,  а мы четверо бодрствовали.  Мы ждали
Дункеля,  а  он  не  показывался.  Мне  в  голову лезли  сомнения.  "Если он
пронюхал,  его никому и никогда не найти", - сказал Филин. Я хорошо запомнил
эти  слова.  А  что,  если  Дункель  пронюхал все-таки?  Тогда  напрасна эта
поездка, напрасны ожидания и волнения. Тревожило и другое: вдруг Филин решил
спасти своего шефа и  предпринял ложный ход?  При посадке в Москве,  в общей
сутолоке или  на  одной  из  стоянок,  заметив Дункеля,  он  мог  подать ему
условный знак.  Знак,  неприметный нам и понятный Дункелю. Тот скрывается, а
Филин продолжает начатую роль, морочит нам голову... Все, все возможно.
   В   вагоне  стоял  полумрак.   Редкие  лампочки  под   потолком  горели
вполнакала.  Пассажиры,  за  малыми исключениями,  спали.  Из разных уголков
вагона  доносился  храп.  За  окном  шел  дождь  вместе  со  снегом.  Сквозь
залепленное мокрыми хлопьями стекло нельзя было ничего разглядеть.
   Минули Холмичи,  Неруссу, Суземку, Горожанку... До хутора Михайловского
остались две  остановки:  Зерново  и  Шалимовка.  А  вот  и  Зерново.  Поезд
замедляет ход и  без толчков останавливается.  В вагон входят два пассажира.
Они  задерживаются,  разговаривают с  проводником.  О  чем?  Об  этом  знает
лейтенант Гусев.  Это возле него.  Один из  пассажиров уже лезет на  верхнюю
полку, что над Гусевым, а другой пробирается в мою сторону. Поезд трогается.
Остается  одна  остановка.   Пассажир  одет  в  брезентовый  плащ,   изрядно
промокший.  Капюшон так надвинут на  глаза,  что мне видна лишь нижняя часть
лица. Но вот, кажется, и он нашел себе местечко, свернул влево.
   Опять не то.  Теперь вся надежда на хутор Михайловский.  Но что это?  Я
вижу Филина.  Да,  определенно Филина.  А за ним... за ним следует человек в
брезентовом плаще.
   Дункель!  Конечно,  Дункель.  Никто другой не  мог бы  заставить Филина
покинуть свое  место.  Не  спеша они  направляются в  тамбур.  Там  Дункель,
видимо, посвятит Филина в новую, последнюю тайну, даст ему последнее задание
и в Шалимовке сойдет. Нет, не сойдет. Мы не дадим ему сойти.
   Открылись и  захлопнулись двери.  Они в тамбуре.  Я вскочил с места.  В
коридоре показались Решетов и Аванесов, за ними Гусев.
   Решетов подал условный знак.
   "Быстрее!  Дункель может не задержаться в  тамбуре и  поведет Филина по
вагонам".
   Правую руку,  зажавшую пистолет, спущенный с предохранителя, я сунул за
борт  пальто.  Левой  рукой  открыл первую дверь,  вторую и,  когда шагнул в
темноту  тамбура,  почувствовал толчок  в  грудь.  А  быть  может,  мне  так
показалось?  Толчок был не такой уж и сильный.  На ногах я устоял, но свет в
моих глазах мгновенно померк.  И  ноги стали будто из  ваты.  Они не держали
меня.  Я  рухнул без ощущения какой бы  то  ни было боли.  Последнее,  что я
отлично помню: упал я на что-то мягкое.


   20 декабря 1939 г.
   (среда)

   Понадобилось пятьдесят три дня для того,  чтобы я мог взять в руки перо
и написать эти строки. Пятьдесят три дня - ни больше ни меньше.
   Единственной реальной вещью,  которую  я  ощущал  непрерывно в  течение
почти двух  месяцев,  была больничная койка.  Она  явилась моим пристанищем.
Упав в тамбуре,  я очнулся в больнице. И по тому, как вокруг меня хлопотали,
я догадался, что со мной произошло что-то страшное.
   На другой день в  санитарном самолете меня отправили в  Москву и тотчас
же  положили на  операционный стол.  Третий раз за  мою не  такую уж  долгую
жизнь.
   Два дня спустя после операции меня навестили Решетов, Аванесов и Гусев.
   Что же произошло в ту ночь в поезде Москва - Одесса?
   Прежде всего я  напоролся на нож.  Он повредил ключицу,  плевру,  левое
легкое и едва не достиг сердца. Еще каких-нибудь десять миллиметров - и я бы
не писал этих строк. Именно эти десять миллиметров отвели от меня смерть.
   Преследуя Филина,  я не закрыл за собой ни первой,  ни второй двери.  И
капитан Решетов еще на  подходе к  тамбуру в  слабом свете увидел человека в
брезентовом плаще.  Он стоял на ступеньках,  смотрел вниз и явно готовился к
прыжку в  ночь.  Встречные потоки холодного воздуха,  смешанные со  снегом и
дождем, врывались в тамбур и коридор. Но Решетов увидел не только это, а еще
и мои ноги.
   Первой мыслью Решетова было задержать преступника.  Человек в плаще уже
оторвал  руку  от  поручней  и  бросился  вниз.  Две  пули,  посланные почти
одновременно,  должны были настигнуть его. Однако ни крика, ни стона Решетов
не услышал. Впрочем, грохот идущего поезда поглощал все звуки.
   - Стоп-кран!  - скомандовал капитан Аванесову, а сам бросился ко мне. Я
лежал хотя и  живой,  но без сознания,  а подо мною в луже собственной крови
затих Филин. Его счеты с жизнью были окончены. Один и тот же нож убил Филина
и не добил меня.
   Дальнейшее  приняло   естественный  и   даже   несколько  обычный  ход.
Лейтенанту Гусеву поручили доставить меня  в  хутор  Михайловский,  свезти в
больницу и самому связаться с местным отделением госбезопасности.
   Гусев сделал все, что ему было приказано.
   Пока в  больнице обрабатывали мою  рану,  Решетов и  Аванесов шагали по
шпалам сквозь кромешную тьму,  а  вслед за ними мчалась дрезина с  Гусевым и
местными чекистами.
   Но дождь со снегом работали не на нас,  а на врага. Решетову не удалось
обнаружить ни  человека  в  брезентовом плаще,  ни  его  следов.  На  поиски
потратили остаток ночи, утро, весь день и вернулись ни с чем.
   Можно ли утверждать,  что человек в  плаще,  убивший Филина и  ранивший
меня,  был  Дункель?  Да,  можно.  Решетов  и  Аванесов видели  собственными
глазами,  как он вошел,  подсел к Филину,  читавшему книгу,  молча подал ему
знак следовать за ним,  как Филин, поднимаясь с места, уронил на пол коробку
спичек. Это был условный сигнал для нас.
   Возникает вопрос, почему Решетов и Аванесов сразу не задержали Дункеля?
   Они могут ответить то же, что ответил бы на их месте и я. Во-первых, мы
не  предвидели,  что  в  итоге встречи Филина с  Дункелем последует кровавая
расправа.  Во-вторых,  мы хотели знать,  зачем понадобилось новое свидание с
Филиным, какое задание он ему подготовил. Планы врага - это всегда важнейшая
тайна, которую надо раскрыть!
   Зачем   Дункель   убил    Филина,    своего   верного   агента-боевика,
беспрекословно и  мастерски выполнявшего все  его  приказания?  Предполагать
можно  разное.  Филин  многое  знает,  многое сделал.  Пока  ему  везло,  но
неизбежно придет время,  когда он  попадется.  Почему Дункель должен ожидать
этого времени,  когда он  может заранее,  без  особого риска освободиться от
такого свидетеля,  как Филин?  Предающий Родину должен всегда помн