е оснований опасаться меня.
   - Вот уж нет, - возразил я.
   - А почему вы заговорили об этом?
   Я пожал плечами.
   - Вы странный сегодня, - заметила Гизела.
   Да, я был странный. Я сам это чувствовал, но ничего поделать с собой не
мог.
   - А вас не тянет в Германию? - спросил я, Вновь принимаясь за журнал.
   - Нет, - твердо ответила Гизела. - Там нехорошо, а вдове особенно. Я не
хочу иметь кинд фюр фюрер.  Оставьте вы журнал!  Поднимите глаза.  Почему вы
такой сегодня? Знаете что, подарите мне свое фото.
   - У меня нет.
   - Закажите!
   - Хорошо. А зачем вам?
   - Я хочу видеть вас ежедневно.
   - Надоем.
   - А я попробую...
   Я решительно отодвинул журнал и спросил:
   - У вас не осталось ни капельки вина от прошлого раза?
   - Хочется выпить?
   - Да. Сегодня такой суматошный день. Глоточек бы...
   - Надеетесь, что поможет? Глоток, я думаю, найдется.
   Она встала,  пошла к  шкафу,  и  в  это время за стенами дома раздались
завывающие крики сирены. Произошло то, чего и следовало ожидать.
   Гизела остановилась, обернулась, вслушалась. Лицо ее сразу побледнело.
   - Неужели?
   Я пожал плечами, взглянул на часы.
   Завываниям сирены  вторили  тоненькие,  писклявые,  всхлипывающие гудки
паровозов.
   Волна страха окатила меня. Но я боялся не за себя. Рядом была Гизела. Я
встал, подошел к ней:
   - Вы боитесь?
   Она сказала, что да. Она уже понюхала бомбежки там, в Германии.
   - Но с вами я не буду бояться, - добавила она.
   - А быть может, это так... ложная тревога, - сказал я.
   Ответом  был  глухой,  все  время  нараставший  рокот.  В  природе  его
ошибиться было очень трудно...
   - Нет,  не ложная,  -  поправился я,  и  в эту секунду дружно и яростно
залаяли зенитки.
   Рокот мотора перестал быть слышен, но через короткие мгновения грохнули
один за  другим такие сильные взрывы,  что дом вздрогнул и  закачался.  Свет
погас. Гизела крикнула:
   - Сюда! Ко мне! В угол! Тут глухая стена.
   Я в темноте добрался до нее.
   Бомбы  сыпались одна  за  другой.  Вибрировали оконные стекла,  звенела
посуда в шкафу,  потрескивали стены и пол, коробились двери и окна. Внутри у
меня что-то вздрагивало.  Дико было смириться с  мыслью,  что в любую минуту
Гизела и я можем погибнуть.
   Я взял себя в руки Стал вслушиваться в раскаты взрывов. Они раздавались
в разных концах города. Наши самолеты подавляли огонь зениток.
   - Идемте на воздух, - предложил я Гизеле и взял ее за руку. - Я, честно
скажу, не люблю, когда в такое время у меня что-то над головой.
   Когда мы  вышли на  крыльцо,  над  нашими головами со  страшным свистом
прогремел самолет.  Кругом  сыпались и  стучали по  крышам  осколки зенитных
снарядов,  но  нас защищал от  них небольшой навес.  Город был освещен,  как
днем.  Над ним висело с  полдюжины пылающих подвесных "люстр".  В их зловеще
ярком  и  мертвом свете  поразительно четко  вырисовывались самые мельчайшие
детали:  вырезанный узором  молодой листок  клена;  перекосившаяся труба  на
соседнем доме; окно в подвале напротив, заложенное каким-то тряпьем; дыры от
сучков в  воротах;  густая трава по обочине;  трещины в плитах,  покрывающих
тротуар.  В другое время эти мелочи вели себя тихо,  мирно,  а сейчас били в
глаза, кричали, требовали, чтобы их запомнили.
   Зенитный огонь  заметно спадал,  а  бомбовые удары  сотрясали землю все
чаще и чаще.  И вот, кажется, земля встала на дыбы. Мои барабанные перепонки
выгнулись. Ухнул какой-то сложный, комбинированный взрыв вулканической силы.
Стекла вылетели из окон. Вслед за этим последовало еще шесть взрывов, но уже
не таких сильных. Я понял, что кирпичный завод накрыт.
   Я  и  Гизела  прижались к  дверям,  теснее придвинулись друг  к  другу.
Раздался  последний  взрыв,   и  стало  так  тихо,   что  я  услышал  биение
собственного сердца.  Я приблизил к глазам часы: налет длился всего двадцать
две минуты. Над вокзалом полыхали огромное зарево. Последняя "люстра" роняла
на  землю огненные слезы.  Она догорала,  и  свет ее был уже не так ярок.  В
бескрайнем небе, под самыми звездами, глухо рокотали моторы.
   - Идите домой, - мягко, но настойчиво сказала Гизела.
   - Вы не боитесь одна?
   - У меня есть свечи, а окна закрою наглухо.
   Я осторожно,  очень осторожно привлек ее к себе. От нее веяло прохладой
и свежестью.  Я нашел своими губами ее открытые упругие губы и нежно,  очень
нежно поцеловал.
   Гизела легонько отстранилась, вздохнула и сказала:
   - Теперь иди... Обо мне могут вспомнить, могут приехать.
   Я  почувствовал себя  необыкновенно легким.  Лишь  перед  самым домом я
сообразил, что ведь Гизела впервые за наше знакомство назвала меня на "ты".


   24. Беда

   Заседание подпольного горкома закончилось в  девять вечера с  минутами.
На  дворе было еще  светло:  стоял июнь.  Я  не  торопясь держал путь домой,
чувствуя удовлетворение собой и товарищами по борьбе.  Мы только что подвели
боевые итоги за  пять  месяцев -  с  января по  май  включительно.  Пусть мы
сделали не  так много,  но мы сделали,  что могли.  Нет,  мы не сидели сложа
руки.  Подпольщики подожгли состав с  бензином на станции.  Он сгорел дотла.
Пожар  уничтожил депо,  мост  и  стоявший  рядом  состав  с  круглым  лесом.
Подпольщики подорвали машину  с  начальником полиции и  его  прихлебателями;
уничтожили  городской  радиоузел;   сожгли  дом  с   архивными  документами;
подорвали восемь автомашин с  различным военным грузом;  забросали гранатами
типографию; расправились с пятью предателями; выпустили одиннадцать листовок
общим  тиражом более тысячи экземпляров.  По  нашим наводкам был  разгромлен
десант,  выброшенный между Ельцом и Ливнами; разбомблен склад с авиационными
бомбами;  дважды обработан с воздуха аэродром и трижды железнодорожный узел.
Разведывательный  пункт   абвера,   возглавляемый  гауптманом  Штульдреером,
перебросил на Большую землю и  в  партизанские районы двадцать семь человек,
считая их верными людьми,  но шестнадцать среди них были советские патриоты.
Мы   регулярно  обеспечивали  Большую  землю  разведывательной  информацией,
сообщали   о   работе   железнодорожного  узла,   восстановлении  аэродрома,
интенсивном и  очень подозрительном движении частей и  техники в направлении
Орла и Курска.  Несмотря на потери, подполье росло. За минувшее время в него
влилось еще девять патриотов.
   В  решении горкома по докладу Демьяна записали пункт:  бросить все силы
на выявление среди горожан предателей,  агентов карательных органов, а также
всех  гласных  пособников  оккупантов.   Этого  требовала  Большая  земля  -
приближался час расплаты.
   Демьян на  заседании дал основательную взбучку мне,  Косте и  Андрею за
то,  что тянем с  розыском Дункеля.  Его видел еще раз Пейпер,  но  в  такой
обстановке, когда не мог за ним проследить.
   Геннадий Безродный опять не  явился на бюро.  Через связного Усатого он
велел передать Демьяну,  что занят проверкой Угрюмого и  что в ближайшие дни
доложит результаты.  Демьян  сомневался в  этом.  Он  считал,  что  Геннадий
саботирует его указание.
   Свернув на  свою улицу,  я  заметил "оппель",  стоявший у  дома Трофима
Герасимовича.  Значит,  мои услуги опять понадобились начальнику гестапо.  И
хотя не было никаких оснований бить тревогу, сердце дрогнуло: а если не то?
   Кроме шофера, в машине никого не оказалось; факт успокаивающий: шоферов
одних  не  посылают  на  аресты.  Впрочем,  могут  вежливо  пригласить и  не
выпустить. Но это уже другое дело.
   Шофер сказал, что ждет меня с полчаса.
   Не заглянув домой,  я  сел в машину и кивнул следившему за мной из окна
Трофиму Герасимовичу.
   Через несколько минут я входил в кабинет начальника гестапо.
   Земельбауэр, подбоченившись, расхаживал по кабинету с сигарой во рту, а
Купейкина,  сидя у маленького столика, поспешно вытирала платком заплаканные
глаза. Что произошло между ними, догадаться было трудно.
   Штурмбаннфюрер кивнул мне сухо, а Валентина Серафимовна даже не подняла
головы.
   - Мне можно выйти? - спросила она.
   - Да, на несколько минут. Вы будете вести протокол.
   Она порывисто встала и, вихляя бедрами, исчезла за дверью.
   Начальник гестапо проводил свою переводчицу взглядом и изрек:
   - Не  женщина,  а  афиша.  К  сожалению,  она не  понимает,  что уже не
обладает художественной ценностью. Когда-то, лет десять назад, - возможно.
   "Старый  петух",  -  отметил я  про  себя,  но  сказал,  что  полностью
согласен. Тем более что это была правда.
   - А мои парни сегодня,  -  начал Земельбауэр,  потирая руки, - схватили
такого жирного гуся, что пальчики оближешь.
   Я внутренне насторожился: кого же им удалось схватить?
   - Гусь  с  перспективой,  -  продолжал Штурмбаннфюрер.  -  Через него я
непременно выскочу на всю эту шайку.  Но он что-то темнит,  подлец.  А  быть
может, переводчица путает.
   Я  слушал Земельбауэра со смутной тревогой.  В  гестапо попал кто-то из
наших   подпольщиков.   Причем  совсем  недавно,   три-четыре  часа   назад.
Земельбауэр уже беседовал с  арестованным,  а сейчас сделал перерыв и послал
за мной.
   - Но я все-таки успел проковырять дырку в трухлявой душе этого типа,  -
хвастался Земельбауэр.  -  Сейчас его  приведут.  После бодрящего укольчика.
Выгребите из него все, что возможно.
   - Попытаюсь, - сказал я.
   Ощущение тревоги нарастало.  Рассудок предупреждал об  опасности.  Кого
схватили?  Чей пришел черед?  Демьян?  Не мог.  Три-четыре часа назад он вел
заседание  бюро.  Челнок,  Усатый,  Андрей,  Костя  также  присутствовали на
заседании от начала до конца.  Трофима Герасимовича я только что видел. Быть
может,  один из  ребят моей группы или  группы Кости,  Трофима Герасимовича,
Челнока,  Угрюмого?  А что,  если сам Угрюмый?  Земельбауэр сказал, что гусь
жирный,  с перспективой.  Неужели Угрюмый? Неужели судьба решила познакомить
нас именно так?
   Штурмбаннфюрер снял со  своего чернильного прибора высокую,  похожую на
бокал -  с такой же тонкой, как у бокала, ножкой - чернильницу и водрузил ее
на  пристолик.  Сюда же  он  положил стопку чистой бумаги и  ручку.  Это для
Валентины Серафимовны.
   Я  стоял спиной к  окну,  опираясь на  подоконник,  курил и  напряженно
думал: кто же, кто? Тысячи мыслей терзали голову, от них становилось тесно.
   Вошла Купейкина. Она привела в порядок лицо, и только припухшие веки не
поддались искусству косметики.  Она  молча села  на  свое место,  придвинула
стул, переложила бумагу.
   - Записывайте только то, что будет говорить арестованный, - предупредил
ее Земельбауэр.
   Валентина Серафимовна нервно передернула плечами.
   - Не  дергайтесь,  а  слушайте,  что я  говорю,  -  продолжал начальник
гестапо.  -  Мои  слова можно не  писать,  это  не  так важно,  а  вот его -
обязательно.
   Купейкина выпрямилась и подняла глаза на своего шефа.
   - И,  пожалуйста, не редактируйте его речь. Это после. Да и в редакторы
вы не годитесь, - закончил свою мысль гестаповец.
   Валентина Серафимовна закусила нижнюю губу. Она готова была расцарапать
лицо штурмбаннфюреру.
   В дверь постучали.
   - Можно! - выкрикнул Земельбауэр.
   Громы небесные! Пол пошатнулся подо мной. Машинально я ухватился руками
за  край  подоконника и  на  несколько  мгновений потерял  дыхание.  Конвоир
протолкнул в  комнату Геннадия,  оставил его и  вышел,  осторожно прикрыв за
собой дверь.
   Я чувствовал,  как холодеют виски. Как он попал сюда? Как мог Геннадий,
самоустранившийся от всех дел, провалиться? Кто повинен в его аресте?
   Геннадий  стоял  с  металлическими браслетами  на  руках,  сгорбленный,
осунувшийся,  втянув голову в  плечи.  Это был жалкий призрак того Геннадия,
которого знали мы  прежде.  Я  посмотрел в  его  глаза,  и  сердце мое сразу
налилось  тяжестью.   Оно  упало,   провалилось  куда-то  в  пропасть:   мне
почудилось,  будто я  заглянул в  разверстую могилу.  Глаза его  были пусты,
равнодушны,  бессмысленны.  Это был мой прежний друг.  Мой и  Андрея.  Друг,
переставший им быть, человек, причинивший мне много горя, незабываемых обид,
потерявший уважение товарищей.  Но скажу правду: боль сжала мне сердце. Нет,
такой судьбы я не пожелал бы никому. Во имя прежней дружбы, во имя того, что
когда-то нас связывало,  во имя дела, ради которого все мы боролись, я готов
был  пожертвовать  жизнью  за  Геннадия.   Но  что  стоила  теперь  эта  моя
готовность!  Что я  мог предпринять?  Ни  разум,  ни моя жертва уже не могли
спасти Геннадия.  Будь со мной пистолет,  я бы еще рискнул попытаться.  Но я
безоружен,  он  скован,  от  земли нас  отделяют три  этажа,  а  внизу ходит
автоматчик.
   В  мою душу проник мертвящий страх.  Я растерялся перед неотвратимостью
беды.  Страх давил мне  на  желудок и  вызывал тошноту.  Трудно,  неизмеримо
трудно было сохранить присутствие духа.  Такое испытание обдало бы холодом и
более мужественное,  чем мое, сердце. Но я понимал, что теперь самое главное
- не потерять самообладания.
   - Надеюсь,  не знакомы? - осведомился штурмбаннфюрер и, растянув губы в
улыбке, показал свои желтые зубы.
   Дело  оборачивалось серьезно.  Я,  конечно,  должен был  улыбнуться.  Я
попытался.  Я  сделал  судорожную  попытку  и  утвердительно кивнул.  Только
кивнул. Голос мог выдать меня.
   Начальник гестапо указал Геннадию на стул.
   Геннадий сделал шаг, потом вскинул вдруг вверх обе руки и выкрикнул:
   - Хайль Гитлер!
   Я обмер.  Хорошо, что в это мгновение гестаповец и переводчица смотрели
не  на  меня.  Страшным усилием  воли  я  поборол в  себе  желание подойти к
Геннадию и  плюнуть ему  в  физиономию.  Желание это  было сильнее инстинкта
самосохранения.  Ничтожнейшее существо!  Выродок.  У  него не  хватило сил и
мужества даже покончить с собой. Трус презренный.
   Штурмбаннфюрер тоже крикнул:
   - Не изображайте из себя идиота! Переведите ему.
   Геннадий вздрогнул,  обвел  всех  бессмысленным,  блуждающим взглядом и
сел. Он был уже сломан. Морально, а возможно, и физически. Заячья душа. Прав
гестаповец:  он  в  самом  деле  успел  проковырять дырку  в  трухлявой душе
Геннадия.
   - Спросите его:  быть может, я не вполне ясно выразился? - обратился ко
мне Земельбауэр.
   Геннадий  встряхнул  головой,   как  собака,   отгоняющая  муху,   и  с
удивительной готовностью сказал,  что  все  понял  и  будет  вести себя  как
следует.
   Так  именно  и  сказал  он,  не  способный когда-то  слушать  других  и
привыкший, чтобы слушали его.
   Я смотрел на Геннадия новыми глазами и не мог найти оценки его падению.
   Земельбауэр предложил мне сесть за пристолик, а сам продолжал стоять.
   Начался допрос.
   Штурмбаннфюрер потребовал,  чтобы  арестованный рассказал подробно свою
биографию. И не лгал.
   Геннадий поерзал на стуле и, гальванизированный страхом, ответил:
   - Постараюсь говорить только правду.
   Я как будто преодолел внутреннюю слабость и напряг разум,  чтобы он был
в состоянии управлять до последней минуты моими чувствами,  лицом,  голосом,
глазами.
   "До последней минуты".  Я  не  ошибся.  Это точная фраза.  Именно -  до
последней.  Что  эта минута подойдет,  я  уже не  сомневался.  Если Геннадий
провозгласил "Хайль Гитлер",  от него можно ожидать всего. Но я еще не знал,
как поведу себя в эту последнюю минуту.  Скорее всего выпрыгну в окно, а что
дальше - видно будет.
   Геннадий говорил вялым,  потухшим, каким-то надломленным голосом, очень
сумбурно,  бессвязно,  глотая окончания слов и  причиняя мне  острую,  почти
физическую боль.  Он  рассказывал свою жизнь со  дня  рождения,  не  утаивая
ничего. Все это можно было прочесть в автобиографии, хранящейся в его личном
деле.  Временами он спотыкался,  как бы наткнувшись на какое-то препятствие,
терял нить мыслей и виновато моргал глазами. Потом поправлялся. Поначалу мне
казалось,  что говорит он,  не  вдумываясь в  смысл,  но  так лишь казалось.
Геннадий  придерживался хронологии,  вытаскивал из  закоулков  памяти  такие
детали и подробности, о которых я бы ни за что не вспомнил.
   Меня захлестывало чувство омерзения.
   Пока он говорил только о прошлом и закончил сорок первым годом -  своим
появлением в Энске.
   Земельбауэр подмигнул мне,  безусловно довольный ходом  дела,  а  потом
потребовал:
   - Назовите своих сообщников.
   Я остановил на Геннадии долгий,  пристальный взгляд.  Он ощутил его. Мы
встретились глазами. Он смотрел на меня как завороженный.
   "Молчи.  Умри,  но молчи, - предупреждали мои глаза. - Ты же мужчина, в
конце концов".
   Геннадий молчал.  Он,  кажется,  потерял дар речи и  не мог обрести его
вновь.
   Земельбауэр прошелся в  ожидании до стенного сейфа,  погладил рукой его
дверцу, вернулся и произнес:
   - Знаете,  господин хороший,  меня страшно одолевает желание пощекотать
вас. Мне кажется, вы очень боитесь щекотки.
   Глаза Геннадия сделались вдруг подвижными,  суматошными,  они забегали,
запрыгали, в них появился подленький, угодливый блеск.
   - Ну?  -  подтолкнул его  штурмбаннфюрер.  Он  повернулся к  Геннадию и
замер,  точно сеттер, учуявший запах дичи. Разность плеч его сейчас особенно
бросалась в глаза.
   Наступила тишина.
   Она  походила  на  туго  сжатую  пружину,   которая  ежесекундно  могла
расправиться.
   Геннадий отвел глаза в  сторону и  назвал сразу три  фамилии:  Прокопа,
Прохора и Акима.
   Но  у  штурмбаннфюрера была  поистине дьявольская память.  Ведь Прохор,
Прокоп и Аким - это сорок первый год. А сейчас сорок третий.
   - Хотите  отделаться покойниками?!  -  крикнул он.  -  Не  выйдет.  Мне
подавайте живых.
   Меня знобило.  Я  смотрел на  Геннадия,  прищурив глаза.  Его  бледное,
осунувшееся и  безвольное лицо с  дрожащими губами,  его  скатавшиеся жирные
волосы, побитые сединой, его запуганные глаза - проступали как сквозь туман.
   Что  делать?   Как  закрыть  рот  этому  трусу?  Мозг  мой  напрягался,
изворачивался,  пытался найти  какой-то  выход.  Я  понимал одно:  я  должен
предупредить Геннадия.  Не глазами. Это до него не доходит. Я должен сказать
ему.  Но  как?  Если  штурмбаннфюрер по-русски  ни  бум-бум,  то  ведь  дочь
Купейкина русская.  Значит,  надо  под  каким-либо  предлогом удалить ее  на
две-три минуты,  на минуту наконец.  Но откуда взять этот предлог? Попросить
принести воды?  Вода  стоит  в  графине.  Папирос?  Пачка  лежит  на  столе,
достаточно протянуть руку.  Я чувствовал свое бессилие. Сердце протестовало,
восставало против  этого  трагического бессилия.  Это  всегда  бывает в  тех
случаях, когда рассудок перестает повелевать и дает "сбой".
   Начальник гестапо,  как и  всякий начальник,  не любил долго ждать и не
терпел арестованных с непослушной памятью. Он крикнул на Геннадия:
   - Вы что, язык проглотили?
   Геннадий сидел под  обстрелом трех  пар  глаз.  Он  опять открыл рот  и
назвал Крайнего, Урала.
   - Опять  мертвецы!  -  воскликнул Земельбауэр.  -  Вы  долго будете мне
морочить голову?
   Теперь с мертвецами было покончено. Я затаил дыхание.
   Геннадий  покрутил  нелепо  головой,  посмотрел куда-то  вбок  и  почти
шепотом произнес:
   - Лизунов,   кличка   Угрюмый...   Биржа   труда...   Кузьмин,   кличка
Перебежчик... Бильярдная... Казино... Маркер.
   Шепот показался мне громом.  В ушах звенело. И мысль пришла самовольно,
неожиданно и  поздно:  я протянул руку за сигаретами,  нарочно,  не глядя на
них, задел бокалообразную чернильницу и опрокинул ее. Купейкина вскрикнула и
вскочила, как обваренная кипятком. Чернила залили бумаги и стол.
   - Вы с ума сошли! - воскликнула Валентина Серафимовна.
   - Тряпку! Быстрее! - сказал я ей.
   Она выбежала.
   - Надо быть осторожнее, - заметил Земельбауэр.
   "К черту осторожность", - подумал я и процедил сквозь зубы Геннадию:
   - Слушай,  ты. В кармане у меня граната. Ты меня знаешь. Еще одно имя -
и я уложу всех. И тебя.
   Геннадий закрыл глаза. Его губы дрожали.
   Земельбауэр подошел к столу, нажал кнопку звонка и поинтересовался:
   - Что вы ему?
   - Сказ