ить,  что,
будь он  чудом из  чудес,  придет все равно пора,  когда надобность в  нем у
врага минует.  И  тут же встанет вопрос:  как поступят с ним?  Чем преданнее
служил  он  хозяевам,  чем  успешнее  выполнял их  задания,  чем  ближе  они
подпускали его к себе и к своим тайнам, тем безжалостнее будет приговор.
   Это  один  возможный вариант.  Допустим и  другой.  Дункель разведал об
аресте Филина. Разведал и все же решился на свидание с ним, отлично понимая,
что хотя это и крайне рискованный,  но тем не менее единственный шанс зажать
Филину рот и навсегда избавиться от него.
   В  нашем  смелом,  хорошо  продуманном плане  нашлось  уязвимое  место.
Дункель перешиб нас и Филина. Он оказался хитрее и предусмотрительнее.
   Теперь о  другом.  Весь ноябрь я пролежал в Москве.  Дело быстро шло на
поправку.  Меня все время навещали Решетов, Аванесов, Гусев. Один раз вместе
с Фомичевым и на его машине приезжали Лидия и Оксана. Приходил Плавский.
   Четвертого  декабря  неожиданно  позвонил  Дим-Димыч.   Звонил   он   с
Ленинградского вокзала.  В его распоряжении, от поезда до поезда, оставалось
два десятка минут.  Он ехал добровольцем на фронт.  Пока я  болел,  началась
война с Финляндией.
   Положив телефонную трубку,  я ощутил какую-то странную пустоту. Со слов
друга,  а  ранее из разговора с Фомичевым я узнал,  что вопрос о партийности
Дим-Димыча и  восстановлении его в  органах по-прежнему висит в воздухе.  Он
изнервничался, измотался и, боюсь, пал духом.
   Меня вся эта волокита возмущала до глубины души. Как можно так жестоко,
несправедливо,  необъективно относиться к человеку?  Да и к какому человеку!
Ведь Дима,  если это  понадобится,  отдаст за  наше дело и  кровь,  каплю за
каплей, и жизнь. И не задумается!
   А теперь он там, где полыхает война.
   Пятнадцатого декабря капитан Кочергин прислал в  Москву  за  мной  свою
"эмку".  В  сумерки я  сел  в  машину,  а  когда звездная пыль осыпала небо,
окраины Москвы остались позади.
   Ночь стояла морозная, ветреная.
   Километров за сто от дома у  "эмки" полетела цапфа.  Шофер и  я развели
костер в  кювете и,  подживляя его  высохшими стеблями травы,  затоптались у
огня. Под утро нас взяла наконец на буксир попутная грузовая машина.
   Вместо левого переднего колеса мы  смастерили из  доски,  оторванной от
чьей-то изгороди, подобие лыжи. Ехали страшно медленно.
   Дома  я  измерил  температуру:  тридцать восемь.  На  другой  день  она
скакнула до тридцати девяти с  половиной.  На третий -  я оказался в военном
госпитале с двусторонним воспалением легких. И только сегодня, пятьдесят три
дня спустя, я почувствовал себя способным сесть за дневник.
   Я не одинок.  Хоботов,  Оксана, Варя, не говоря уж о жене, теще и сыне,
часто навещают меня. Не хватает лишь Дим-Димыча.
   Вчера был капитан Кочергин.  Просидел больше часа. Говорили о многом, и
в  частности о  Филине,  Кошелькове,  Дункеле.  Кочергин рассказал,  что две
недели назад арестовали активного эмиссара гитлеровской разведки. На допросе
выяснилась интересная вещь. Оказывается, адмирал Канарис, глава абвера*, дал
указание своим резидентурам не только в  Советском Союзе,  но и  во Франции,
Румынии,  Венгрии, Болгарии провести решительную чистку агентурной сети. Вся
пассивная,  колеблющаяся или  "выдохшаяся" часть  ее  должна быть  физически
уничтожена.   Следовательно,   расправа  над  Рождественским,   Брусенцовой,
Суздальским, Филиным - звенья одной цепи.
   ______________
   * Абвер - военная разведка в гитлеровской Германии.

   Эмиссар  рассказал также,  что  гитлеровская разведка  пытается разными
методами компрометировать в глазах партии,  Советской власти и народа высший
командный состав Красной Армии. Это провокация, рассчитанная на определенный
эффект в будущем.
   - Сейчас любое дело,  на первый взгляд даже чисто уголовное,  - пояснил
Кочергин,  -  должно приковывать к  себе самое пристальное внимание.  Вполне
возможно,  что  за  обычной уголовщиной скрывается или  хитрый  маневр,  или
шантаж,  или  попытка скрыть политическую подкладку дела.  Ну,  а  при такой
обстановке  возможны  и   ошибки,   и  перестраховка  со  стороны  отдельных
товарищей.


   23 декабря 1939 г.
   (суббота)

   Я дома.  Два часа как дома.  Выкупался, побрился и, обновленный, сижу в
качалке.  Сижу и  курю.  Курю первую папиросу с той злосчастной ночи,  когда
схватил воспаление легких.
   Я  ожидаю Фомичева.  Он  звонил только что.  У  него какие-то радостные
вести. Какие? Фомичев не говорит по телефону, а я не могу догадаться. Скорее
бы приходил.
   Приятно сознавать,  что  все  страшные недуги остались позади,  что  из
схватки со смертью ты вышел победителем,  что ты вновь здоров, силен, можешь
встать и пойти куда угодно,  крепко пожать протянутую руку,  поднять хотя бы
вот эту качалку.
   Подобная радость  доступна лишь  тому,  кто  испытал тяжесть больничной
койки, будь она хоть на семи пружинах.
   Я делаю неглубокие затяжки,  но все равно голова приятно кружится,  как
после первой рюмки водки. Ничего, привыкну.
   Лидия настаивает,  чтобы я  бросил курить.  Не  смогу.  Долго думал над
этим, но, кажется, не брошу. Не выйдет. Не стоит и пытаться.
   Дим-Димыч  смотрит на  меня  с  кабинетной фотокарточки,  что  стоит на
письменном столе.  Как раз против меня. Его темные и почему-то усталые глаза
как бы говорят мне: "Ничего, дружище! Разлука нам не впервой".
   Теперь  я   смотрю  на  портрет  друга  веселее.   Дима  прислал  вчера
телеграмму,  коротенькую,  но бодрую:  "Жив,  здоров. Жди письма". Молодчина
Димка! Не унывает.
   Фомичев появился через  час  после звонка с  тоненькой серой папкой под
рукой.  Раздевшись в передней,  он вошел, положил папку на стол, обнял меня,
похлопал по спине и, всмотревшись в лицо, шутливо сказал:
   - Вот с таким, как ты сейчас, я согласен играть в бильярд так на так.
   - И обставлю, - заверил я.
   - Ну прямо... Сначала соков наберись, а потом петушись.
   - Дай-ка лапу, - предложил я.
   Фомичев подал руку.  Я  так ее  стиснул,  что даже у  самого суставчики
захрустели. Фомичев сморщился и еле сдержал озорное слово, готовое сорваться
с языка.
   - Медведь! - сказал он и стал разминать кисть правой руки.
   Я усадил гостя на диван, сам сел рядом и потребовал:
   - Ну, выкладывай!
   Фомичев перевел глаза с меня на Димину карточку и сказал:
   - Половина сражения,  и половина главная,  выиграна.  Дим-Димыч -  член
партии.
   Я разинул рот и уставился на Фомичева.
   Он  объяснил:  горком  отменил  решение нашего  парткома.  Дима  был  и
остается коммунистом.
   - Лидка! - крикнул я.
   Жена вошла. Я подскочил к ней, схватил ее и оторвал от пола.
   - С ума сошел... Пусти! - запротестовала Лидия.
   - Димка - коммунист! Ты понимаешь - по-прежнему коммунист! - выпалил я.
   - Господи!  - воскликнула жена. - Вот Варька обрадуется! Давайте пошлем
сейчас телеграмму Диме.
   Предложение было одобрено незамедлительно.  Фомичев тут же сел к столу,
набросал текст телеграммы и  поставил под  ней  свою и  мою  фамилии.  Лидия
сейчас же оделась и побежала на телеграф.
   - А теперь давай все по порядку! - настоял я.
   И  Фомичев рассказал.  С  ведома и  согласия Осадчего он был в Москве и
Смоленске по  делу Дим-Димыча.  Все  разузнал,  проверил,  поставил вопрос о
проведении   официального   расследования.   Картина   вскрылась   до   того
неприглядная,  что  неприятно говорить.  Жену  брата  Дим-Димыча,  Валентину
Брагину, арестовали на основании клеветнического доноса. В материалах нет ни
одной улики,  ни одного свидетельского показания о  связях ее с троцкистами.
Сотрудники, ведшие дело, отстранены от занимаемых должностей.
   - Вот все,  -  Фомичев положил свою тяжелую руку на серую папку,  - что
осталось от двух коммунистов, в честности которых я не сомневаюсь.
   Я не знал ни брата Димы,  ни жены его, но я верил другу. Верил, что это
были настоящие советские люди,  хорошие коммунисты.  Я ждал,  что еще скажет
Фомичев.  Он молчал, хмуро смотрел своими глубокими глазами в пол и большими
лапами поглаживал себе колени.
   Потом я спросил, как же с восстановлением Дим-Димыча в органах.
   Фомичев выпятил губы  и  пожал плечами.  Я  понял,  что  делю  выглядит
безнадежно. В чем же закавыка? Что еще требуется? Кажется, все ясно. Осадчий
же заявлял,  что восстановление по службе зависит целиком от решения вопроса
о партийности? Да, Осадчий заявлял. Такой точки зрения он держится и сейчас.
Но дело не только в  Осадчем.  Есть наркомат,  а  в  наркомате -  управление
кадров,  а в управлении кадров сидит твердолобый чинуша.  И у него тоже есть
своя  точка зрения:  пусть Брагин докажет,  что  он  ничего не  знал.  Он-де
утратил политическое доверие. Железная логика!
   Я не первый год состою в партии,  немало повидал,  кое-что испытал,  но
понять подобную логику не в силах.


   31 декабря 1039 г.
   (воскресенье)

   Случилось это сегодня,  в воскресенье.  Я один был дома. Лидия вместе с
Оксаной помогали жене  Фомичева готовиться к  встрече Нового  года.  Теща  и
сынишка гуляли. Я тоже собирался на прогулку, оделся, закурил и при выходе в
дверях  столкнулся  с   письмоносцем.   Он  передал  мне  газеты  и  письмо.
Авиазаказное.  Адрес  написан  совершенно  незнакомым почерком.  Но  не  это
удивило меня,  а то,  что внизу конверта, где напечатано "Обратный адрес", я
прочел: "Ленинград, почтовый ящик такой-то. Брагин Д.Д.".
   Мне стало не по себе. Что за ерунда! Писал, конечно, не Дима. Уж его-то
руку я знал.
   Я  вернулся в  комнату,  торопливо вскрыл конверт и снова увидел тот же
чужой почерк.  Волнение мое усилилось.  Не вчитываясь,  я  перевернул лист и
посмотрел на оборотную сторону, на подпись. Там стояли четыре слова: "Крепко
обнимаю. Твой Дмитрий".
   Слава богу,  жив!  Глаза забегали по  фиолетовым,  удивительно ровным и
четким строчкам. Кто-то чужой, неизвестный мне, заговорил устами Дим-Димыча.

   "Андрей,  дружище!  Отвоевался я. Сейчас, следуя твоему примеру (дурные
примеры заразительны),  лежу  в  ленинградском госпитале.  Восемнадцать дней
(всего  лишь  восемнадцать)  прошагал  я,   отгоняя  смерть,   а   в  начале
девятнадцатого она подкараулила меня, подлая.
   Но я жив, ты не волнуйся.
   Я понял, на что ты намекал в нашем последнем разговоре по телефону. Ты,
дорогой,  ошибался. Странно даже, дружили всю жизнь - и не знаем друг друга.
Странно и горько.  Нет,  брат, не так уж я безразличен к собственной судьбе,
как тебе показалось.  Я  не искал смерти.  Есть люди,  которые сами лезут на
дуло автомата или,  допустим,  на  нож диверсанта (какие люди -  уточнять не
будем...),  но я не отношу себя к их числу.  Памятуя о том,  что чему быть -
того не миновать, я все же не стремился и не стремлюсь быть покойником. Меня
даже не  устраивает и  то,  что после моей смерти кто-нибудь скажет обо мне,
что, мол, покойник был неплохой человек. К черту! Хочу жить...
   Утром шестого я отправил тебе телеграмму,  а вечером во главе группы из
восьми человек перешел линию фронта.  Приказ был  короток и  предельно ясен:
поднять на воздух армейские склады боеприпасов противника.
   Все мы  пошли добровольно.  Не скрою:  идя на такое дело,  все отдавали
себе отчет,  что  эта  "экскурсия" в  тыл врага может стать для нас первой и
последней.  Для  шестерых  из  нас  она  и  оказалась последней.  Приказ  мы
выполнили.  Это было двадцать четвертого. Вернулись двое: я и радист, совсем
молодой паренек и  большой счастливец.  Смерть  его  даже  не  коснулась.  А
благодаря радисту остался жить и я.  Короче говоря, я сделал все, что должен
был сделать.
   Меня царапнуло в двух местах.  И контузило.  Скажу не таясь:  оробел я.
Оробел,  когда почувствовал,  как  по  капельке уходит из  меня  кровь,  как
угасают силы,  как  все  труднее становится шагать и  держать свое  тело  на
лыжах,  когда руку, свою руку, я уже не мог сжать в кулак. "Вот он и конец",
- подумал я. А потом померк свет. По-настоящему померк. Стоял день, но перед
глазами была ночь.  Контузия вызвала временную потерю зрения. Я подчеркиваю:
временную.  И ты не хныкай. Затронут какой-то нерв. Не такой уж и важный, но
все же...
   Я могу,  конечно,  поплакаться,  пожалеть себя,  разжалобить тебя, но к
чему все это?  Теперь я чувствую себя бодро, а тогда... не особенно. Врача я
спросил:  "У вас есть сердце?" Он,  шутник такой, ответил, что сердце у него
должно быть, но на всякий случай он проверит. Я попросил его (дурак этакий!)
одолжить мне на одну минуту пистолет.  Я  люблю оружие и объяснил,  что хочу
погладить холодную сталь.  Ну,  не  идиот  ли?  Он  ответил:  "Потерпите две
недели. Только две". - "Почему?" Врач потянул меня за нос и сказал: "Если вы
не прозреете к этому времени,  я принесу вам не один, а сразу два пистолета.
Так вернее.  С  двух сторон,  в  оба виска.  Пиф-паф -  и  деньги на  бочку!
Согласны?" Что мне было ответить?  Конечно:  "Согласен". Врач заверил, что я
получу  возможность вновь  зрительно  обрести  тот  мир,  в  котором  сейчас
существую и в котором живете вы - ты, Лидия, Оксана, Варя.
   Вообще-то  говоря,  не  особенно приятно лежать и  не  отличать день от
ночи.
   Скорее пиши!  Обязательно и  подробно напиши,  как  и  чем  завершилась
филинская  история.  Анекдотов  я  здесь  в  госпитале  нахватался  -  уйма!
Настроение у меня,  как видишь, далеко не похоронное. Целуй Лидию и Максима.
Привет от слепого зрячим:  Кочергину,  Фомичеву,  Хоботову,  Оксане,  Варе и
всем,  кто не забыл о моем существовании. Обнимаю. Твой Дмитрий. 27 декабря.
Ленинград".

   Я,  как был в одежде, тяжело опустился, в кресло у стола. Бедный Димка!
Как  не  повезло ему!  И  он  еще шутит,  как всегда.  "Настроение далеко не
похоронное"... "От слепого зрячим"...
   Я  взял его карточку,  посмотрел в  смелые темные глаза и почувствовал,
как щекочет у меня в горле...
   Вечером, точнее, ночью, часа за полтора до наступления сорокового года,
я  прочел вслух письмо Дим-Димыча в  доме  Фомичева.  Слушали его  Кочергин,
Хоботов, наши жены, Оксана и Варя.
   Женщины  плакали.   Все,   исключая  Оксану.   Варе   стало  плохо,   и
потребовалось вмешательство Хоботова.
   Оксана  не  проронила  ни  слезинки.  Лицо  ее  напряглось и  стало  до
неузнаваемости суровым и холодным.  Сухими,  горящими глазами смотрела она в
какую-то точку и думала неведомо о чем.
   Сороковой год встретили не особенно весело. У всех на уме был Дима, все
жалели Варю Кожевникову.  Выпив первый праздничный бокал,  она  извинилась и
покинула нас. Да и остальные долго не задержались.
   Кочергин с  женой,  я  с  Лидией и  Оксаной до  Лермонтовской улицы шли
вместе. Когда начали прощаться, Кочергин сказал мне:
   - Правильно сделали, что прочли письмо Брагина.
   Я  не  был уверен в  этом.  Наоборот,  сожалел,  что прочел.  Не стоило
портить настроение людям в праздничную ночь. Я так и сказал Кочергину.
   Он возразил. Нет. Хорошо, что Брагин сегодня был среди нас.
   Оксана шагнула к  Кочергину вплотную,  молча посмотрела ему  в  глаза и
энергично встряхнула его руку.
   Странная Оксана.  Чувства она выражает по-своему,  по-особенному. Вот и
сейчас.  Она,  конечно, хотела поблагодарить Кочергина за его хорошие слова.
Мне это понятно.  Понятно Лидии.  Но  как расценили ее  порыв Кочергин,  его
жена?  Ведь они,  я думаю,  не имеют представления о чувствах Оксаны к моему
другу.
   По  предложению опять-таки Лидии (все же  умница она у  меня!)  мы всей
компанией отправились на Центральный телеграф.
   Коллективно  диктовали,   а  Кочергин  писал  телеграмму  Дим-Димычу  в
Ленинград,  в  госпиталь.  Получилась огромная,  чуть не  в  пятьдесят слов.
Поставили  не  только  свои  фамилии,   но  и   Фомичева,   Хоботова,   Вари
Кожевниковой.
   Уже дома Лидия вдруг спросила:
   - А что, если зрение не вернется к Диме? Что тогда?
   Я  почувствовал неприятный озноб.  В  самом деле:  что  тогда?  Дима  -
слепой...  Как и  сам Дима,  я  верил тому шутнику врачу,  который установил
двухнедельный срок, ну а вдруг? Это было страшно. Я ответил твердо:
   - Вернется!
   Лидия вздохнула, провела ладонью по моему плечу и тихо проговорила:
   - Дай бог...  А  Варя,  я боюсь,  не перенесет.  Каким числом подписано
письмо?
   Это я помнил отлично:  27 декабря.  Ясно -  теперь Лидия начнет считать
дни.


   6 января 1940 г.
   (суббота)

   Отпуск  по  болезни  окончен.  Сегодня  я  должен  приступить  к  своим
служебным обязанностям.
   Выбритый, причесанный, я сидел за столом и завтракал.
   В  это время зазвонил телефон.  Лидия поднялась,  неторопливо подошла к
столу и сняла трубку.
   - Да, я... Здравствуй, Оксаночка! Что ты? В сегодняшней? Честное слово?
Ой!  Ты подумай!  Рада?  А я?  Я тоже рада... Сейчас посмотрю. Что? Ладно...
Тоже целую.
   Я вслушивался, но ровным счетом ничего не понял.
   Лидия,  положив трубку, вприпрыжку, пощелкивая пальцами, заторопилась в
переднюю.
   - Чему ты обрадовалась? - поинтересовался я.
   - Сейчас узнаешь, - загадочно ответила она, скрываясь за дверью.
   Я отхлебывал горячий чай и размышлял над тем, что могла сказать Оксана.
Что значит: "В сегодняшней?" - или: "Я тоже рада"?
   Лидия отсутствовала несколько минут.  И не вошла, а буквально влетела в
столовую.  В  руках она держала развернутую газету "Красная звезда".  Лицо у
Лидии сияло, что бывает с нею не так часто.
   Положив газету передо мной, она ткнула пальцем в строку и потребовала:
   - Читай!
   Я прочел:
   - Брагин Дмитрий Дмитриевич.
   И  такая радость охватила меня -  я  опять,  как  недавно при Фомичеве,
поднял жену и закружился с нею по комнате.
   - Здорово!
   - С ума сойти можно!
   Потом мы  еще  раз,  вместе,  прочли указ.  Ошибки или опечатки быть не
могло: в числе награжденных орденом Красного Знамени был Дим-Димыч.
   Аккуратно сложив газету - так, чтобы, не развертывая ее всю, можно было
прочесть,  что следует,  -  я положил ее в боковой карман пиджака,  оделся и
отправился в управление.
   Я  шествовал по  морозу,  по  скрипучему свежему  снегу  в  приподнятом
настроении.  На сердце было легко, весело, радостно, будто орденом наградили
не  Диму,  а  меня  В  голове роились планы:  кому первому показать газету -
Фомичеву,  Кочергину,  Осадчему? И потом вдруг решил: Безродному. Да, именно
ему -  недругу Дим-Димыча,  честолюбцу,  властолюбцу,  завистнику... Испорчу
сегодня ему настроение.  Он большой мастер портить его другим, так пусть сам
испытает.
   Я зашел в свой кабинет, разделся и направился к Безродному.
   Вошел без стука.
   Геннадий оторвался от бумаг.  Давненько я не видел его рыхловатого, без
четких линий,  тепличного цвета лица.  Давненько...  Он  не  изменился,  но,
кажется, еще немножко раздался, расплылся.
   - Восставший из мертвых!  -  воскликнул Геннадий. - Рад. Очень рад. Как
твои недуги?
   Он опять обращался ко мне по-старому, на "ты", и этим словно располагал
к дружеской беседе.
   - Все недуги сданы в архив, - ответил я, протягивая руку.
   Его лицо растянулось в каком-то подобии улыбки. Желая казаться любезным
и  внимательным,  он,  не ожидая,  когда я стану сам рассказывать,  принялся
расспрашивать,  как протекала операция, кто меня оперировал, какой был уход,
думаю ли я поехать на курорт,  как обстоят дела дома. О Филине - ни слова. Я
предвидел:  об  этом не заговорит.  Зачем воскрешать старое?  Ведь если речь
зайдет о Филине,  нельзя обойти Брусенцову, нельзя не вспомнить о Мигалкине,
о Кульковой. А это, как ни говори, воспоминания не из приятных.
   Потом я положил перед Безродным свернутую газету.
   - Что это? - сухо и деловито осведомился он.
   - Прочти! - посоветовал я.
   Я  подсунул ему эту горькую пилюлю и  невозмутимо наблюдал,  как он  ее
проглотит.  Геннадий прочел,  фыркнул и  оттолкнул от  себя  газету  концами
пальцев, как крапиву.
   - Не сомневался, что Брагин отправился зарабатывать орден.
   Меня  покоробило.  Я  посмотр