предметы,  имеющие значение для следствия, собраны, оттиски пальцевых следов
обработаны, но тем не менее решили познакомиться с квартирой и вещами, в ней
находившимися.
   Кроме  кровати,  здесь стояли хромоногий дубовый стол,  два  дубовых же
стула  с   отполированными  до  блеска  сиденьями,   диван,   обитый  черным
дерматином,  и  рукомойник в  углу.  На крышке его лежал небольшой обмылок с
прилипшими к  нему волосами.  Штифт умывальника проржавел и  не держал воды.
Вся она была в ведре.
   На  столе остались бутылка из-под  вина  и  водки,  видимо,  кроме тех,
которые сочли нужным приобщить к делу,  пустая банка из-под шпрот, колбасная
кожура, мандариновые корки, обертки от шоколада и конфет, хлебные крошки.
   Мандаринов ни  в  районе,  ни  даже  в  областном центре  не  было.  Их
привезли, очевидно, ночные гости с собой.
   Доктор между тем занимался мертвой.  Теперь она лежала уже не на спине,
а  на боку,  лицом к  стене,  и Хоботов внимательно исследовал ее тело через
лупу.
   - Серьги ей  теперь ни  к  чему,  -  сказал он,  добравшись до  лица  и
отстегивая от  ушей  простенькие украшения.  -  А  следствию они,  возможно,
понадобятся. Нате-ка!
   Дим-Димыч взял бирюзовые серьги и Спрятал в карман.
   Доктор встал, окинул взглядом стол и философски изрек:
   - Да... Алкоголь развязывает языки и упрощает отношения. Это факт.
   Мы смотрели на него, ожидая, что он скажет дальше.
   Хоботов вынул из кармана небольшую плоскую флягу со спиртом,  тщательно
протер свои руки.
   - До  вскрытия я  не  могу предложить вам исчерпывающего объяснения,  -
но...  - он поднял указательный палец, - но одно могу сказать уже сейчас; мы
имеем дело с убийством. Ее умертвили.
   - Умертвили? - недоверчиво переспросил я. - Вы уверены?
   - Сомнительно, - высказался Дим-Димыч.
   - Абсолютно уверен,  -  твердо заявил доктор.  - Она не по собственному
желанию покинула лучший из миров.  По всему видно, что она даже не заметила,
как  очутилась  на  том  свете.  Вернее,  не  почувствовала.  Смерть  пришла
мгновенно.  Кроме того,  она была сильно пьяна.  Возможно, до бесчувствия. А
женщина, скажу вам, первосортная. Ее бы в натурщицы хорошему мастеру...
   В коридоре послышался топот, а затем стук в дверь.
   Я разрешил войти.
   Двое санитаров с носилками вошли в комнату.
   - Морг в вашем городе существует? - обратился к ним доктор.
   - А как же без морга? - весело ответил один из санитаров.
   - Отлично,  - кивнул доктор. - Везите эту красавицу в морг. И я с вами.
А вы где будете? - спросил он меня.
   Я посоветовал Дим-Димычу поехать на вскрытие, а сам решил отправиться в
районное отделение. На том и договорились.
   Мертвую вынесли и уложили в машину. Доктор и Дим-Димыч залезли туда же.
Машина побуксовала у ворот и выехала со двора.
   Я   отправился  в   райотделение,   засел  в   кабинете  Каменщикова  и
распорядился вызвать ко мне на допрос Кулькову и Мигалкина.
   Нужно   отдать   справедливость   работникам   милиции,    занимавшимся
расследованием:   они  отнеслись  к  делу  внимательно  и  добросовестно.  В
документах,  которые лежали передо мною  на  столе,  можно  было  найти все,
вплоть до мелочей:  время прибытия в  комнату,  расположение окон и  дверей,
мебели,   положение  мертвой.  В  отчете  осмотра  я  нашел  ответы  на  все
элементарные вопросы,  предусмотренные расследованием. Большое внимание было
уделено отысканию следов преступления,  отпечаткам пальцев.  В  папке лежало
много фотоснимков и карт с уже обработанными пальцевыми следами.
   В материалах не было,  однако, самого главного - указаний на то, кто же
такая убитая и кто ее убийца.
   Скрывать нечего:  меня охватило состояние внутренней растерянности. Что
же делать? С чего мне начинать? Как опознать убитую? Что мне дадут пальцевые
оттиски? Зачем я вызвал Кулькову и Мигалкина, которые уже подробно допрошены
и  с  показаниями которых  я  уже  познакомился?  Не  ошибается ли  Хоботов,
утверждая до вскрытия, что мы имеем дело с предумышленным убийством?
   Мысли мои растекались,  как ртуть.  Я ощутил потрясающую беспомощность,
от  которой тоскливо сжималось сердце.  Дело представлялось мне неразрешимой
загадкой.
   В это время дверь открылась и вошел Безродный.
   - Здравствуйте, товарищ лейтенант! - сухо и официально приветствовал он
меня.
   Я встал.
   - Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!
   Безродный обвел  нетерпеливым взглядом комнату,  снял  с  себя  шинель,
шапку (он был в форме) и, пододвинув к горящей печи стул, сел на него.
   Он молчал,  потирая озябшие руки,  и смотрел, как в открытом жерле печи
перегорают и с легким шуршанием распадаются березовые поленья.
   Странное дело!  Скажу откровенно:  приезд Геннадия обрадовал меня. Тут,
видно,  сказалась застарелая болезнь,  свойственная многим людям,  - скрытое
преклонение  перед  начальством.   Страдал,   оказывается,  этим  недугом  в
известной  мере  и  я.  Мне  думалось:  Геннадий  не  лейтенант,  а  старший
лейтенант,  не начальник отделения,  а  начальник отдела.  То,  что для меня
составляет непреодолимую трудность,  для него,  возможно,  пустяк. Значит, в
нем есть что-то такое,  что позволяет ему руководить большим коллективом.  А
Дим-Димыч и я не замечаем у него этого самого "что-то такое".  Наконец,  его
терпят и держат в занимаемой должности. Значит, он оправдывает себя, значит,
он умнее и способнее, чем мы думаем. Если я не вижу звена, за которое сейчас
следует ухватиться,  то он,  возможно,  увидит.  Большому кораблю -  большое
плавание...
   После продолжительного молчания Геннадий повернулся ко мне и спросил:
   - Как дела?
   - Плохи.
   - Где лейтенант Брагин?
   Я ответил.
   - Та-а-к... - протянул Геннадий. - Ну-ка, введите меня в курс событий.
   Я рассказал все, что знал, и не скрыл своих сомнений; выкладки и доводы
проиллюстрировал показаниями  уже  допрошенных свидетелей,  актами  осмотра,
приобщенными к делу вещественными доказательствами. В заключение счел нужным
подчеркнуть,   что  личность  убитой,   как  и  личность  убийцы,  окутывает
непроницаемый мрак.
   - Стало быть, мы имеем дело с убийством? - проговорил Геннадий.
   - Да... Так утверждает Хоботов.
   - А ваша точка зрения? - поинтересовался Геннадий.
   - Она не совпадает с  точкой зрения Хоботова.  Я склонен полагать,  что
здесь или внезапная естественная смерть, или самоубийство.
   - Хм...  Сомнительно, - возразил Геннадий. - И в том, и в другом случае
партнеру, сопровождавшему покойную, не имело никакого смысла скрываться.
   - Пожалуй, да, - вынужден был я согласиться с резонным доводом.
   Геннадий громко  откашлялся,  встал  со  стула,  прошелся по  комнате и
нравоучительно заметил:
   - Вообще,  товарищ  лейтенант,  никогда  не  надо  ничего  усложнять  и
преувеличивать...  -  Он умолк на мгновение и,  посмотрев в  замерзшее окно,
добавил:  -  От  нас  требуется  объяснить необъяснимое,  так  вы,  кажется,
считаете? Что ж... мы попытаемся это сделать.
   В  его  тоне  мне  почудилась уверенность,  будто  следствие напало  по
меньшей мере на  горячий след преступника.  Настроение мгновенно улучшилось.
Появление Геннадия  и  наш  короткий  разговор послужили для  меня  бодрящей
разрядкой.
   - Первым долгом я хочу прочитать все сам, - сказал он между тем и занял
за столом место, которое я предупредительно освободил.
   Геннадий только раскрыл папку, как дверь без шума открылась и в кабинет
вошел шофер райотделения.  Не  зная Безродного,  но  видя в  нем старшего по
званию,  он  испросил у  него разрешения обратиться ко  мне  и  сказал,  что
приехал за мной от доктора Хоботова.
   Я перевел взгляд на Геннадия.
   - Вместе поедем, - сказал он без колебаний и начал одеваться...
   В  тылах  большого больничного двора,  в  мрачном  каменном помещении с
низким потолком и влажными стенами, мы нашли Хоботова и Брагина.
   Доктор, облаченный в клеенчатый фартук, сидел на табуретке. Рядом стоял
Дим-Димыч. Оба они курили.
   Посреди  комнаты  на  высоком  железном тонконогом столе,  прикрытая не
совсем  чистой  бязевой простыней,  лежала та,  которая неожиданно покончила
расчеты с  жизнью  в  доме  на  Старолужской улице.  Видны  были  только  ее
свисающие распущенные волосы и ступни с пожелтевшими пятками.
   Кроме  нее,  на  голых  топчанах вдоль  стены лежали еще  три  ничем не
прикрытых трупа.
   Я представил Хоботову Безродного. Доктор поклонился, но руки не подал -
она была в резиновой перчатке.
   Неистребимый,   всюду  проникающий  сладко-удушливый  запах  разложения
человеческих тел мгновенно вошел в меня и тугим комком застрял в носоглотке.
   - Закурите,  так  лучше будет!  -  заметив мое  состояние,  посоветовал
Хоботов и показал на пачку папирос, лежавшую на подоконнике.
   - Вы уже в курсе дела? - спросил он Безродного.
   - Примерно.
   - Отлично! Сейчас мы выясним, ошибся я или нет. Прошу сюда!
   Доктор подошел к тумбочке, на которой стояла большая стеклянная банка с
широким горлом, наполненная водой, и в ней плавало что-то.
   - Так вот... - вновь заговорил Хоботов. - Что эта милая особа к моменту
смерти была в состоянии сильного опьянения -  установленный факт. Не так ли,
товарищ Брагин?
   - Да-да...   -  подтвердил  Дим-Димыч  немного  возбужденным,  как  мне
показалось, голосом.
   - Что ее умертвили,  -  продолжал Хоботов,  -  тоже факт.  А  сейчас мы
попытаемся получить ответ на  главный вопрос:  как  ее  умертвили?  Что это,
по-вашему?  -  Доктор  ткнул  пальцем  в  горловину банки,  освещенной яркой
двухсотсвечовой электрической лампой.
   Я    приблизился   к   тумбочке,    наклонился   и   увидел   плавающий
синевато-красный ком.
   - Сердце!
   - Отлично!   -  подтвердил  Хоботов.  -  Хорошее,  молодое,  совершенно
здоровое и уже никому не нужное сердце.  Оно-то,  надеюсь я,  и сослужит нам
последнюю службу.  Теперь внимание!  Сейчас я  вскрою сердце в  воде,  а  вы
наблюдайте.  Это  очень важно и,  главное,  неповторимо.  Если вверх побегут
пузырьки,   шарики  воздуха,   -  я  окажусь  прав  в  своем  предположении.
Смотрите!..
   Я  отвел назад руку с  дымящейся папиросой и  стал ждать.  Напряжение я
подметил и во взглядах Безродного и Брагина.
   Доктор просунул,  не  без  усилий,  свою левую руку в  банку,  захватил
крепко сердце,  а правой сильным надрезом полоснул его чуть не надвое. И тут
же кверху цепочкой устремились один за другим прозрачные воздушные шарики...
   - Вот-вот! - воскликнул Дим-Димыч.
   - Прекрасно видно, - добавил Безродный.
   - Фу!  -  облегченно и  шумно  вздохнул доктор.  -  Что  и  требовалось
доказать. Задача решена. Ответ найден.
   Он  бросил на  тумбочку нож,  отряхнул с  рук  воду и  начал стаскивать
перчатки.
   - Теперь я могу сказать точно,  что покойной,  когда она после выпитого
была в  полуобморочном состоянии,  при помощи обычного шприца и очень тонкой
иглы пустили в просвет вены несколько кубиков обычного воздуха. И все. Этого
более  чем  достаточно для  мгновенной смерти.  Сердце  не  терпит  воздуха.
Произошла эм-бо-ли-я. Слышали?
   Мы переглянулись, Для нас это медицинское слово было внове.
   - Это отнюдь не изобретение, - пояснил Хоботов. - Старо как мир.
   - А  как  вы  догадались?   -  заинтересовался  Дим-Димыч.  -  Что  вас
натолкнуло на первоначальную мысль?
   Доктор пригласил нас  к  высокому столу,  извлек из  кармана свою лупу,
подал ее Дим-Димычу и сказал:
   - Смотрите сюда.  Внимательно, - он указал на локтевой изгиб покойницы.
- Что видите?
   - Малюсенькую, едва приметную точку, - ответил мой друг.
   - Вот-вот.  Скоро она  совсем исчезнет.  Тут и  вошла игла.  Если бы  я
появился на свет божий не пятьдесят семь лет назад,  если бы мне не довелось
повидать на  своем веку такие и  им  подобные штучки,  я  бы тоже не заметил
точки.
   Он  задернул простыню,  подошел  к  крану  с  водой  и  стал  тщательно
намыливать руки...
   Полчаса спустя, проводив Хоботова на станцию, я и Дим-Димыч направились
в райотделение. В коридоре мы увидели взволнованных свидетелей.
   На ходу я сказал другу:
   - Безродный уверен. Это меня радует. Мозги у него все-таки есть.
   - Боюсь,  что у него их больше в костях, нежели в голове, - отпарировал
Дим-Димыч.
   Мы  прошли  в  кабинет,  где  Безродный сосредоточенно изучал материалы
дела.
   - Свидетели давно уже здесь, - напомнил я.
   Геннадий оторвался от бумаг и сказал:
   - Точнее, обвиняемые, а не свидетели.
   Я и Дим-Димыч переглянулись.  Такое заключение нас несколько озадачило.
Оно было неожиданным и, пожалуй, смелым.
   Спустя  несколько минут  я  впустил  в  кабинет костлявое и  нескладное
существо с решительным, если не наглым, выражением лица.
   - Я Кулькова, - представилось оно. - Олимпиада Гавриловна.
   - Садитесь! - сказал Безродный.
   Кулькова села не сразу,  она попросила разрешения снять пальто и прошла
к стенной вешалке в углу.
   Это  была  плоская  спереди  и   сзади  женщина,   высокого  роста,   с
несоразмерно тонкими ногами,  оканчивавшимися удивительно большими ступнями.
Ноги ее  жалко болтались в  полах короткого платья,  из-под  которого торчал
конец нижней юбки.  Чулки с  вывернутыми швами напомнили мне  крученые ножки
гостиного столика.  Удлиненную,  расширяющуюся книзу  голову украшала редкая
растительность,  сквозь которую просвечивала белая кожа.  На  одной щеке,  у
ноздри, и под ухом красовались две крупные и совершенно черные бородавки.
   Наконец она села и положила руки на стол.
   - Вам предоставляется возможность сказать всю правду,  - начал Геннадий
с  холодным и глубоким презрением в глазах.  -  Если вы этой возможностью не
воспользуетесь сейчас, больше уже никогда ее не получите.
   - Вы это о чем? - осведомилась Кулькова.
   Геннадий нахмурил брови.
   - Не валяйте дурака! Мы люди русские и обязаны понимать друг друга.
   Кулькова часто-часто заморгала глазами.
   - Поняли? - спросил ее Геннадий.
   Она решительно тряхнула своей лошадиной головой.
   - Вы должны говорить только правду, - напомнил Геннадий.
   - Я и говорю правду... только правду.
   - Пока вы ничего не говорите. На первом допросе вы заявили следующее, я
привожу дословно ваши  показания:  "Убедившись,  что  дверь  комнаты заперта
изнутри и  на мой стук никто не отзывается,  я перепугалась и побежала звать
участкового уполномоченного милиции". Так?
   - Сущая правда. Так и было.
   - В котором часу это произошло?
   - Совсем рано.
   - Точнее.
   - Ну, совсем рано... Часов, однако, в семь.
   - А что заставило вас чуть свет стучать в дверь ваших квартирантов?
   - Кошка, - последовал ответ.
   - Что? - блеснул глазами Геннадий.
   - Кошка. Моя кошка.
   Я,   честно  говоря,   начал  сомневаться  в   умственных  способностях
свидетельницы.
   - При  чем  здесь  кошка?  -  сдерживая  раздражение,  громко  произнес
Геннадий.
   - При всем,  -  ответила Кулькова. - Она с вечера осталась в комнате, а
потом размяукалась так,  что у  меня мурашки по спине забегали.  Я потрогала
дверь и крикнула:  "Кошку выпустите!  Нагадит она".  А никто не отозвался. Я
начала стучать,  а квартиранты не подают голоса.  Я перепужалась:  обокрали,
думаю,  мене  ночные гости,  сами утекли,  а  кошку заперли!  И  подалась за
участковым.  Ну, потом дверь долой и увидели ее, сердешную. Лежит себе одна,
а его и след простыл...
   - А кто же мог изнутри запереть дверь? - попытался уточнить Геннадий.
   - Никто изнутри не запирал.  Я так думала поначалу,  Это ее хлюст запер
дверь снаружи на ключ...
   - И вы не слышали, когда он ушел?
   Кулькова опять тряхнула головой.
   - Вот что, гражданка Кулькова, - растягивая слова, проговорил Геннадий.
- Не стройте из себя казанскую сироту. Бесполезно... Мы вас хорошо знаем. Вы
сектантка-вербовщица.  В  тридцать первом году  по  заданию "хлыстов" сожгли
семь гектаров пшеницы на.  Кубани.  В том же году утопили в реке Челбас двух
новорожденных близнецов и  были  приговорены к  пяти  годам  заключения.  Вы
преступница!  И если думаете,  что мы верим в ваше перерождение,  то глубоко
ошибаетесь.  Выбирайте:  или  опять тюрьма,  или  душу наизнанку!  Эта особа
закрыла глаза не без вашей помощи.  Это так же точно,  как и то,  что сейчас
день. Выкладывайте все начистоту!..
   Кулькова вытаращенными глазами уставилась на Безродного. Язык отказался
повиноваться  ей.   Она  молчала,  застыв  в  каком-то  оцепенении,  видимо,
переваривая длинную фразу.
   Дим-Димыч,  исполнявший обязанности секретаря,  записал вопрос  и  ждал
ответа.
   Кулькова продолжала молчать и смотрела почти не мигая глазами.
   Прошла минута, две. Дим-Димыч нацарапал на листке бумаги несколько слов
и подсунул мне.
   Я прочел:  "Через женщину продолжается человеческая жизнь.  И через эту
тоже. Представляешь?"
   - Ну?!  -  нетерпеливо крикнул Геннадий.  -  Я  вызвал вас не для того,
чтобы любоваться вашей красотой.  Отвечайте!  Как  звали убитую?  Где сейчас
скрывается ее  попутчик?  Фамилия его?  Нам  все это известно,  но  мы  ждем
подтверждения от вас.
   Я содрогнулся.
   Это  был  ненужный,   дешевый  прием,   ставящий  следствие  в  нелепое
положение. Умный свидетель мог бы ответить: если вам все известно, так зачем
же спрашивать?  Но Кулькова умом не блистала. Она в отчаянии замахала руками
и заголосила:
   - Да  что же  такое творится?..  Что вы  от меня хотите?  Никакая я  не
злодейка...  Что было, то было и прошло, а тут чиста я, как росинка. Не знаю
я никого и рук не прикладывала... Что хотите, то и делайте.
   Геннадий пристукнул кулаком по столу:
   - Не морочьте мне голову! Я хочу знать фамилии ваших ночных гостей...
   Одного хотения, увы, было недостаточно. Кулькова не знала своих гостей.
Она божилась, крестилась, клялась и под конец разревелась. И хотя весь облик
Кульковой вызывал во мне глухую и все возраставшую антипатию,  я был глубоко
убежден, что она и в самом деле непричастна к преступлению.
   Дим-Димыч вторично подсунул мне клочок бумаги, и я прочел: "Стрельба из
пушки по воробьям. Она ни при чем".
   Мы потратили на разговор с  ней два с лишним часа и к допросу,  снятому
сотрудником угрозыска,  не  прибавили ни одной подробности,  если не считать
эпизода с кошкой.
   Вслед за  Кульковой вызвали шофера Мигалкина.  Это  был очень смышленый
молодой человек,  отлично понимавший, что его короткая, но трудная биография
обязывает его быть особенно разборчивым в  выборе средств к достижению своей
цели. А жизненная цель его предельно ясна. Он изложил ее доходчиво и кратко.
Сейчас он шофер второго класса,  а  к  концу года получит первый.  Через год
попытается  поступить  в  институт,  хочет  стать  инженером-автомобилистом,
возможно -  конструктором.  И  только.  Ни  больше ни  меньше.  Что отец его
эмигрант,  враг советского строя -  он не скрывал и не намерен скрывать. Они
расстались  навсегда.   Подобно  отцу,   он   мог   стать  чиновником,   или
коммерсантом,  или переводчиком у японцев.  Японским языком он владеет почти
так же, как русским. Он мог, наконец, остаться на той стороне. Хотя в Россию
его никто не приглашал, но и из Харбина не выгоняли. Он уехал по собственной
воле  и  считает,  что  это  был  первый  действительно  верный  шаг  в  его
самостоятельной жизни.  Был ли  отец против его отъезда?  Нет!  Больше того,
именно отец первый подал ему эту мысль.  Он сказал:  "Ты,  Серафим, русский,
родился в  России,  должен жить и умереть там".  За эти слова ему превеликое
спасибо.  Сам отец не собирается возвращаться на родину. У него свои счеты с
Советской властью.  До  революции он  был  видным чиновником,  состоятельным
человеком,  имел  трехэтажный  дом  в  Воронеже,  прекрасную  дачу  в  Ялте,
приличный счет в  банке.  В шестнадцатом году он перебрался в Москву,  купил
скромный домик из  девяти комнат с  чудесным садом и,  главное,  автомобиль.
Автомобиль французской марки,  о котором мечтал долгие годы. И все это через
год вылетело в трубу. А тут еще политическ