арисы Сергеевны,  Софья  Кондратьевна Брусенцова.  В  Москве
Лариса Сергеевна работала... Где бы вы думали? В гостинице...
   - Черт  возьми!  -  воскликнул Дим-Димыч.  -  И  Рождественский тоже  в
гостинице... Нелепое совпадение!
   - Роковое, кажется, - заметил я.
   Нам предстояло еще предъявить фотокарточку убитой и  заполнить протокол
опознания. Эту неприятную обязанность взял на себя Дим-Димыч. Он пригласил в
комнату,   которую  нам   отвели   для   просмотра  документов,   заведующую
лабораторией, выложил перед ней четыре фотографии и спросил:
   - Узнаете, кто это?
   Заведующая,  уже  немолодая  женщина,  мгновенно изменилась в  лице  и,
конечно, узнала свою лаборантку.
   - Исключите ее из списка сотрудников как умершую, - сказал Дим-Димыч, -
а дело сдайте в архив...
   Выполнив все  формальности и  получив  домашний адрес  Брусенцовой,  мы
отправились на Вторую Пушкарную улицу.
   Нас  встретила  пожилая  опрятная  женщина,  хозяйка  дома,  в  котором
Брусенцова снимала комнату.
   Дим-Димыч вынужден был  расстроить и  ее.  После предъявления снимков и
заполнения протокола опознания мы попросили показать нам комнату покойной.
   Здесь мы ничего существенного,  к  сожалению,  не обнаружили,  исключая
добрую дюжину пустых бутылок.  Хозяйка объяснила,  что Лариса Сергеевна, как
правило,  перед тем  как лечь в  постель,  выпивала стакан-другой вина.  Она
жаловалась на бессонницу, и это будто бы ей помогало.
   - Когда ваша квартирантка уехала? - спросил я.
   - Десятого февраля утром, - последовал ответ. - Она намеревалась первую
половину отпуска провести здесь,  походить на лыжах,  а вторую -  в Москве у
родителей. А девятого вечером отец прислал телеграмму...
   Мы насторожились.
   - Какую телеграмму? - спросил Дим-Димыч.
   - А  вот...  -  Хозяйка подняла край  клеенки на  столе,  вынула оттуда
развернутую телеграмму и подала ее Дим-Димычу.
   Телеграмма была  послана из  Москвы девятого,  в  восемнадцать часов  с
минутами.  Под  ней стояла подпись Брусенцова.  Отец сообщал,  что чувствует
себя неважно,  едет в  командировку и настоятельно просил дочь встретить его
именно на той глухой станции нашей области, где был оставлен чемодан.
   Кстати, о чемодане. Хозяйка подтвердила, что Брусенцова поехала с новым
желтым чемоданом, подаренным ей отцом.
   Мы попрощались с хозяйкой и поспешили на вокзал.
   - У меня мысль,  -  сказал Дим-Димыч уже на перроне. - Надо тебе сейчас
же дозвониться до Кочергина.
   - Зачем?
   - Придется ехать в Москву к родителям Брусенцовой.  И ехать немедленно,
не  заглядывая домой.  Пусть  Кочергин организует нам  документы,  билеты до
Москвы и передаст с нарочным во время остановки поезда.
   Мысль мне  показалась дельной.  Я  отправился в  транспортное отделение
НКГБ. Полчаса спустя вышел оттуда, переговорив с Кочергиным. Он одобрил нашу
инициативу и заверил, что на станции нас встретит Селиваненко.
   Мы прогуливались по перрону в  ожидании поезда.  Погода портилась Весна
походила на зиму.  По небу тянулись серые тучи. Дул холодный северо-западный
ветер.
   - Что за дьявольщина?  -  проговорил Дим-Димыч.  - Неужели отец решился
поднять руку на родную дочь?
   Ерунда. Быть не может.
   - А  почему нет?  В  истории преступлений немало примеров,  когда  дети
расправлялись со своими родителями,  жены -  с мужьями, братья - с сестрами.
Чего не бывает в жизни!
   Мне не хотелось думать об этом. Не знаю почему, но не хотелось.
   - Ты учти,  -  продолжал Дим-Димыч,  -  что наличие в  семье мачехи или
отчима нередко служит причиной ссор, распрей, скандалов.
   - Согласен,  но не хочу думать об этом. Ну хорошо, допустим, что убийца
- отец.  Но  неужели он  настолько глуп или наивен,  что,  замыслив кровавую
расправу, послал телеграмму за собственной подписью? Это же явная улика.
   - Да, резонно, - согласился Дим-Димыч.
   - На что же он рассчитывал?  -  продолжал я. - Или был уверен, что дочь
уничтожит телеграмму?  Откуда такая уверенность?  Да и почему она должна так
поступить? Нет, тут что-то не то.
   Дим-Димыч рассмеялся.
   - Я осел...  Как могла прийти мне в голову такая идиотская мысль!  Ведь
по всем приметам партнеру Брусенцовой самое большее сорок.  Так ведь? А если
ей  самой двадцать восемь,  то  в  день ее рождения отцу ее едва исполнилось
двенадцать?
   - Ну вот видишь?  -  сказал я.  -  Нет,  отец тут ни при чем...  Я  вот
подумываю о ее бывшем муже,  как его там...  Плавский,  что ли?  Уж не он ли
сфабриковал телеграмму?
   - Все  возможно...  Быть может,  и  Плавский.  Не  стоит ломать голову.
Москва должна нам кое-что дать.  А Кочергин твой как в воду глядел. Помнишь,
он сказал:  "Может случиться и так,  что на ужине в ресторане ни убийца,  ни
жертва не присутствовали!"
   - Помню.  Вообще он парень головастый. Не то что твой шеф, - сказал я и
рассмеялся.
   - Мой шеф обделался с головы до ног, а старается держать себя как умник
из умников.
   Нашу беседу прервал гудок подходящего поезда.


   5 марта 1939 г.
   (воскресенье)

   Ранним  утром  мы  оказались  на  просторной  Комсомольской  площади  -
средоточии трех крупнейших столичных вокзалов.
   Задувал знобкий мартовский ветерок.
   Не  без труда мы заарканили старенькое такси и  уселись в  него.  Ехать
надо было в пригород, в Покровско-Стрешнево, где жили родители Брусенцовой.
   Нам  выпала не  совсем приятная миссия -  сообщить отцу  о  трагической
смерти  дочери.  Дим-Димыч,  когда  мы  обсуждали эту  щекотливую проблему в
вагоне поезда, рассудил так:
   - Важно не содержание, а форма.
   Я  был не согласен.  Мне казалось,  я  был даже уверен,  что в какие бы
сладкие слова мы  ни  облекали эту  страшную весть,  она  от  них не  станет
приятнее.
   - Хорошо, - сказал Дим-Димыч. - Поручи эту деликатную операцию мне.
   Я, конечно, не возражал.
   Машина остановилась. Мы расплатились и вышли.
   Дом Брусенцовых,  видимо,  собственный,  рубленый,  граничил с  высоким
сосновым бором и  на фоне снега,  сохранившего здесь свой естественный цвет,
выглядел уютно и опрятно.
   Дверь нам открыла высокая,  статная, седая женщина с выразительными, но
очень  усталыми глазами.  Когда-то,  бесспорно,  красивая,  сейчас она  была
примечательна только своей крепкой, хорошо сохранившейся фигурой.
   - Нам нужен Брусенцов, - сказал Дим-Димыч.
   - Он в отъезде, - ответила женщина низким голосом. - А вы кто будете?
   Дим-Димыч представился.  Я  подметил,  что на лицо женщины легла легкая
тень.  Оно и понятно:  визит сотрудника органов государственной безопасности
не мог, конечно, не вызвать удивления.
   - Я жена Брусенцова, - в свою очередь, пояснила хозяйка.
   - Софья Кондратьевна? - уточнил Дим-Димыч.
   - Да...  -  удивленно подняла глаза женщина. - Но я, очевидно, не смогу
заменять мужа?
   - Как сказать... Придется побеседовать с вами...
   И  хотя слово "побеседовать" вряд ли успокоило Софью Кондратьевну,  она
пригласила нас в дом, предложила раздеться и провела в гостиную.
   Мы оставили чемоданчики в передней.
   Согнав с широкой софы,  застланной ковром, откормленного до неприличных
размеров кота, хозяйка сказала:
   - Садитесь!
   Мы  послушно сели.  Но  сама Софья Кондратьевна продолжала стоять.  Это
было не совсем удобно.  Мне хотелось успокоить ее,  сказать, что ни мужу ее,
ни ей самой не грозит никакая опасность, но я не знал, имею ли на это сейчас
право.  В  ее  усталых,  оплетенных густой сетью  морщинок глазах и  даже  в
движениях,  заметно  скованных,  чувствовалась  понятная  нам  настороженная
напряженность.
   Я  ждал,  когда Дим-Димыч начнет и,  главное,  как начнет.  Он молчал и
делал вид, что рассеянно разглядывает убранство комнаты.
   - Если курящие - курите! - разрешила хозяйка. - Я тоже закурю.
   Мы обрадовались, поспешно извлекли из карманов папиросы, угостили Софью
Кондратьевну и закурили. Мы сидя, она стоя.
   В  душе  я  был  рад,  что  Брусенцова не  оказалось дома.  Миссия наша
облегчалась.  Сказать о  смерти дочери родному отцу или же  мачехе -  это не
одно и та же.
   Дим-Димыч раздувал папиросу,  чего никогда не  делал,  но  это не могло
продолжаться вечность. Надо было начинать, но он молчал.
   - Вы, я вижу, приезжие? - нарушила молчание хозяйка.
   - Вы угадали, - подтвердил Дим-Димыч и для уверенности громко кашлянул.
- Очень жаль, что не застали вашего супруга...
   Это была ложь...  Самая бессовестная ложь со стороны моего друга. Я уже
сказал, что нам надо было радоваться отсутствию Брусенцова.
   То, что мы приезжие, не разрядило напряженную атмосферу. Терпение Софьи
Кондратьевны подходило к концу.  Она улыбнулась какой-то вымученной улыбкой,
смяла в руке недокуренную папиросу и бросила ее в большую раковину на столе.
   Я  многозначительно взглянул на своего друга.  Глаза мои говорили:  "Не
тяни! Становится просто неприлично... Начинай! А если не можешь - давай я".
   Дим-Димыч едва приметно кивнул и спросил:
   - Куда же выехал ваш супруг?
   - В Барнаул. Там целая комиссия из Наркомата сельского хозяйства.
   - Давно?
   - Десятого числа прошлого месяца.
   Дим-Димыч достал из кармана телеграмму на имя Ларисы Сергеевны и  подал
ее Софье Кондратьевне. Подал и не счел нужным добавить ни одного слова. Быть
может, так и лучше.
   Софья  Кондратьевна  прочла  телеграмму  прищуренными  глазами,  повела
плечом и сказала:
   - Чушь какая-то...  Чья-то неумная шутка...  Сергей не посылал, иначе я
бы знала. А как она попала к вам? Что случилось?
   "Важна форма,  а не содержание, - вертелось у меня в голове наставление
Дим-Димыча.  -  Ну-ка,  как он проявит свое искусство?"  Надо было отвечать.
Минутой раньше,  минутой позже,  но  надо.  Наконец мой  друг раскрыл рот  и
бухнул:
   - На  нашу  долю выпала неприятная обязанность.  Лариса Сергеевна почти
месяц назад умерла...
   Получилось совсем как в рассказе Чехова.
   В комнате стало до жути тихо. Софья Кондратьевна смотрела на нас широко
раскрытыми глазами,  силясь,  видимо,  понять значение сказанного,  и  потом
тихо, задушенным голосом переспросила, будто не доверяла собственному слуху:
   - Умерла?
   - Да, - кивнул Дим-Димыч.
   - Ее заставили умереть, - пришел я не совсем удачно на помощь.
   - Боже!.. Сергей! - вскрикнула Софья Кондратьевна.
   Мне ни разу в жизни не доводилось видеть, как женщины падают в обморок.
Я  видел  их  страдающими от  тяжелых  ран,  падающими под  ударами  мужских
кулаков,  умирающими от потери крови.  С женскими обмороками мне приходилось
сталкиваться  лишь  в  книгах  небезызвестной  Клавдии  Лукашевич.   Поэтому
обмороки я не принимал всерьез.  А теперь принял.  Не мог не принять.  Софья
Кондратьевна  вскрикнула,   всплеснула  руками,  откинула  назад  голову  и,
покачнувшись, неожиданно рухнула.
   Все это произошло так быстро,  что мы не смогли прийти к ней на помощь.
Просто не успели.  Она навалилась на край стола,  он наклонился,  и все, что
было на  нем,  со  звоном и  стуком полетело на  пол.  Я  не ожидал подобной
реакции. Ну, слезы, крики, плач, а обморок...
   - Вот  тебе  и  мачеха!  -  сказал  Дим-Димыч.  -  Воды,  полотенце!  -
скомандовал он, бросаясь к женщине.
   - Хорошо бы нашатырный спирт! - вспомнил я.
   - Давай ищи! Что стоишь? Хотя подожди, давай положим ее на софу.
   Мы подняли Софью Кондратьевну и уложили на софу.
   Конечно,  кроме холодной воды и  полотенца,  я  ничего в  чужом доме не
нашел.  Обморок был настоящий,  глубокий,  основательно нас перепугавший. Он
продолжался очень  долго.  Софья Кондратьевна пришла наконец в  себя  помимо
наших  неумелых  усилий.  Поддерживаемая под  руки,  она  прошла  во  вторую
комнату, отыскала флакон и выпила несколько капель какой-то темной жидкости.
   Лишь  часа  через  полтора,  когда  она  наплакалась вволю и  несколько
оправилась от  неожиданного удара,  мы сочли возможным продолжить прерванную
беседу.
   По  ее  настоянию  пришлось  поведать  со  всеми  подробностями историю
убийства Ларисы Сергеевны. Потом слушали ее. Она была по-настоящему матерью,
а  не  мачехой.  Когда она вышла за Брусенцова,  Ларисе сравнялось два года.
Софья Кондратьевна вынянчила девочку,  полюбила,  как родную,  и  считала ее
самым близким существом.
   Мы слышали ее и понимали,  что словами,  обычными человеческими словами
она не  в  состоянии выразить всю глубину своего горя,  хотя и  пытается это
сделать.  Софья Кондратьевна говорила,  а  правую руку все  время держала на
сердце.  Она говорила медленно и очень тихо.  Говорила о том, что нам совсем
не было нужно.  Но мы ее не прерывали.  С  точки зрения человеческой мы были
правы.
   Но  постепенно  и   очень  тактично  мы  все  же  перевели  разговор  в
интересующее нас  русло.  И  добрались наконец  до  причины  развода  Ларисы
Сергеевны с ее бывшим мужем Плавским.
   - Я уже сказала вам,  -  продолжала Софья Кондратьевна,  - что я крепко
любила Лару.  Но,  любя,  я  видела в  ней не  только ее  достоинства,  но и
недостатки.  У Лары, таить нечего, характер был отцовский, далеко не мягкий.
Ей  передалась по  наследству его  душевная  тяжеловесность.  Она  с  трудом
признавалась в своих ошибках,  хотя в душе мучилась,  раскаивалась.  Я часто
задавала себе вопрос,  любила ли  она Константина,  выходя за него замуж.  И
никогда не могла ответить на него. Мне кажется, на заре их супружеской жизни
между ними что-то произошло.  Что-то серьезное и непоправимое.  Очень быстро
они стали как бы чужими. И все дальше и дальше отходили друг от друга...
   - А что вы можете сказать о Плавском? - спросил я.
   - О  Константине?  Ничего.  То есть как ничего?  Не могу сказать ничего
плохого.  Это  очень  приличный,  порядочный,  культурный  человек,  хороший
специалист.  Вот в  его чувствах я  никогда не  сомневалась.  Уж он-то любил
Лару. Да как любил!
   Софья Кондратьевна сидела теперь ссутулившись, напоминая чем-то крупную
прикорнувшую птицу. Глаза ее были устремлены в одну точку.
   Мы  записали телефоны Плавского и  вручили Софье Кондратьевне письмо на
имя  младшего лейтенанта Каменщикова.  Она  намеревалась взять тело  Ларисы,
похоронить в Москве.
   До  поселка  Сокол  мы  добрались трамваем.  Отыскали телефон-автомат и
позвонили на службу к Плавскому. Нам ответили, что Плавский, вероятно, дома,
так как ночью должен выехать в командировку.
   - Этого еще не хватало. Звони домой! - поторопил Дим-Димыч.
   Плавский оказался у  себя.  Я  объяснил причину  нашего  звонка  и,  не
вдаваясь в  подробности,  напросился на  встречу.  Условились,  что Плавский
будет ждать нас на Кропоткинской улице, возле дома с колоннами, и проведет в
свою квартиру.
   - Плохо,  что мы не спросили у  Брусенцовой,  как выглядит Плавский,  -
выразил я сожаление.
   - Ты думаешь, он с родинкой?
   - Шут его знает. Между супругами всякое бывает.
   - Но он же любил ее.
   - Тем более. Отелло тоже любил.
   - А мне чутье подсказывает,  -  признался Дим-Димыч, - что Плавский тут
ни при чем...
   Мы  вышли на  Кропоткинскую улицу со стороны Зубовской площади и  стали
медленно прогуливаться.  Зажглись фонари,  и  в  их  свете  родился  мелкий,
колкий, явно невесенний снежок.
   Плавский появился в  условленном месте.  По  внешнему виду он  не  имел
никакого сходства со  спутником Ларисы Сергеевны:  высокий худощавый брюнет,
лет  тридцати  двух  -   тридцати  трех,  с  большими  мягкими  глазами.  Мы
поздоровались.   Меня   немало   удивило,   что   Плавский   совершенно   не
интересовался,   зачем  он  нам  понадобился.   Он  был  по  натуре  человек
общительный и за какие-нибудь четверть часа,  пока мы добрались до его дома,
рассказал о себе почти все.
   Жил он на четвертом этаже в отдельной квартире, состоявшей из комнаты с
альковом и передней.
   Мы вошли, устроились на диване и продолжили начатый разговор.
   Плавский слушал  терпеливо и  внимательно,  опершись локтями о  стол  и
склонив голову на руки.  Лишь по папиросе во рту, которая ежесекундно меняла
положение  и  перескакивала  из  одного  угла  рта  в  другой,   можно  было
догадаться, что внешнее спокойствие дается ему не без усилий.
   Он долго молчал, как бы собираясь с мыслями, а потом сказал:
   - Перед нашим разрывом я  сказал Ларе,  что совесть ее нечиста,  что на
ней, как и на солнце, есть какие-то пятна. Я попросил ее быть откровенной. Я
клятвенно обещал ей  помочь.  Знаете,  что  она мне ответила?  Она ответила:
"Есть  пятна,  которые можно  смыть только кровью".  И  больше на  эту  тему
говорить не захотела.
   - Чем же все-таки вызван был развод? - попытался уточнить Дим-Димыч.
   - Я любил ее,  -  вздохнул Плавский.  -  Любил, как только может любить
мужчина.  Я полюбил ее сразу,  с первого взгляда,  и окончательно. На втором
месяце знакомства мы поженились, она покинула дом родителей и перебралась ко
мне,  сюда. Но счастливым человеком я был только первые восемь дней Заметьте
- восемь  дней.  На  девятый  день  начальник  главка  предложил мне  срочно
вылететь,  правда,  ненадолго,  в Красноярский край.  Я распрощался с Ларой,
увидел первые слезы разлуки и  поехал на  аэродром.  Это  было,  как  сейчас
помню, в полдень, в декабре. С этого момента события принимают, я бы сказал,
банальный характер.  Я не улетел. Не было погоды. Я проторчал в аэропорту до
полуночи и поехал домой.  Сами понимаете,  что я не был опечален. В то время
мне дорога была не только ночь, а каждая минута, проведенная с Ларой. Явился
домой в начале второго. Время позднее для того, чтобы бодрствовать.
   Плавский  прервал  рассказ,  встал,  прошелся  по  комнате  -  он  явно
волновался, вспоминая прошлое, - потом резко повернулся к нам и продолжал:
   - У меня был ключ от этой двери.  Я отпер ее, вошел и остановился. Моим
глазам предстала такая картина:  яркий верхний свет,  на  диване,  на  вашем
месте,  сидит мужчина,  против него моя жена;  на столе бутылки,  закуска, в
руках у них бокалы. Ну прямо как в бульварном романе. Я стою в темноте, меня
не видно, а я их вижу через эту вот застекленную дверь. Не буду рассказывать
о  том,   что  творилось  в  моей  душе.   Скажу,  однако,  что  я  поступил
по-джентльменски,   хотя   после   проклинал  себя   тысячу   раз   за   это
джентльменство.  Я включил свет и стал виден.  Лариса оглянулась, вскочила и
бросилась ко мне. Она обняла меня, начала очень сбивчиво что-то объяснять. Я
стоял как истукан и из всего ею сказанного уловил только то,  что этот визит
вызван служебной необходимостью,  что иначе нельзя было поступить и  что мы,
то есть я  и  он,  должны познакомиться.  Это был очень коварный и  жестокий
сюрприз для начала семейной жизни.  Гость между тем встал,  прошел к  окну и
закурил.
   Не чувствуя под собой ног,  я  прошел за руку с женой в комнату,  и она
представила меня гостю.  Он назвал себя Андреем, хотя я в это не поверил. Он
сразу вызвал во мне острейшую антипатию.  Я готов был вцепиться ему в глотку
и задушить. Наглая физиономия, самоуверенная улыбка и прозрачные, стеклянные
глаза его и сейчас стоят передо мною...
   Чтобы сразу внести ясность,  я прервал Плавского и попросил поподробнее
описать внешность гостя.
   Плавский исполнил мою просьбу.
   Ладони мои загорелись,  будто я прикоснулся к чему-то горячему. Никаких
сомнений быть не могло: речь шла об одном и том же человеке.
   - И вы его больше не видели? - спросил я.
   - Если бы!  -  усмехнулся Плавский.  - В том-то и дело, что видел, и не
раз.
   - Так-так...  -  с трудом проговорил я.  - Скажите, какие-нибудь особые
приметы у него были?
   Плавский задумался и спросил:
   - Это как понимать?  Видите ли,  в  чем дело...  Если быть объективным,
надо сказать,  что этот тип был недурен собой.  Даже красив.  У  него этакая
мощная,  гордой посадки голова,  хороший,  открытый лоб, довольно правильные
черты лица, отличная фигура. Его портили глаза и эта самодовольная улыбка.
   - Это не то,  -  возразил Дим-Димыч.  - Под особыми приметами имеется в
виду другое.  Ну,  доп