о в  три  часа -  вместо ресторана он
отправился в  баню.  И  до  сих пор из  бани не вышел А  если и  вышел,  то,
следовательно,  Плавский его прохлопал.  Не  может же  человек мыться четыре
часа!
   - Очень  осторожный,  мерзавец,  -  закончил  рассказ  Плавский.  -  Он
принадлежит к  категории лиц,  которые трижды подумают даже  в  том  случае,
когда надо расстаться с докуренной папиросой.
   Последовали вопросы.  Я поинтересовался, видел ли Плавский Суздальского
в чьей-либо компании.
   Плавский отрицательно покачал головой:
   - Ни разу. Везде и всегда один.
   Дим-Димыч,  полюбопытствовал, почему Плавский остановился именно в этом
доме, где мы сейчас находимся.
   - Потому,  -  пояснил Плавский,  - что в этом доме родилась моя мать, а
хозяин дома мой родной дядя.
   - Ясно!  - воскликнул Дим-Димыч и показал на портрет. - Значит, это ваш
прадедушка?
   - Совершенно верно.
   Мы посовещались,  обменялись мнениями и кое о чем договорились.  Прежде
всего надо выяснить связи Суздальского-Кравцова здесь и  особенно в  Москве,
проверить,  зачем  он  ездил в  Тулу  и  почему оставил там  чемодан.  Надо,
наконец, узнать, под какой же фамилией, по каким документам он живет.
   - Начнем со  "знакомства" с  Кравцовым-Суздальским,  -  сказал я,  -  и
осуществим это фундаментально: с участием калининских чекистов.
   Дим-Димыч сделал удивленное лицо:
   - Это  еще  зачем?  По-моему,  нас  троих  вполне достаточно.  Время не
подошло для аврала.
   Я разъяснил Диме.
   - Предполагается не аврал,  а  организованное наблюдение в  ряде точек,
выявление окружения Суздальского.  Он  вроде не  птичка с  неба,  у  кого-то
живет, с кем-то разговаривает.
   - Осложняешь,   -   возразил  Дим-Димыч.   -  Здесь  временная  отсидка
Суздальского, и для ее фиксирования наших шести глаз хватит.
   Упрямство друга начинало раздражать меня.  Я, конечно, мог сказать ему,
что в  данном случае решение вопроса зависит только от моей точки зрения,  а
он,  собственно, не имеет права настаивать, но не сказал, не захотел обижать
его.
   - Не  будем кустарничать,  дабы потом не каяться и  не кусать локти,  -
снова пояснил я, но уже твердо.
   - Ну ладно, - нехотя согласился Дим-Димыч. - Не возражаю.
   И тут Дима остался верен себе. Не возражает - каково!
   - Кстати,  Константин Федорович, - обратился я к Плавскому, - завтра вы
сможете возвратиться в Москву.
   Я  встретился с недоуменным и разочарованным взглядом больших и мягких,
точно бархат, глаз.
   - Вы сделали все,  что могли, и даже намного больше. Все ваши расходы я
оплачу.
   - Да разве дело в этом! - махнул рукой Плавский. - Но вы уверены, что я
вам не понадоблюсь?
   - Дело не в том,  понадобитесь вы или нет, - объяснил я мягко. - Дальше
рискованно и опасно пользоваться вашими услугами.
   - Вы полагаете... - начал он.
   Я угадал его мысли:
   - Полагаю. Суздальский мог вас заметить?
   - Да,  пожалуй,  -  признался Плавский. - Он в конспирации имеет больше
опыта и сноровки.
   - То-то и оно,  - заметил я. - Если даже не заметил, то может заметить.
Зачем же рисковать?
   - Я понимаю... Вы правы, - согласился Плавский. - Все надо предвидеть.
   - А теперь посидите здесь, - предупредил я друзей. - Вернусь скоро.
   Моя беседа с  местными чекистами несколько затянулась,  но через час я,
Плавский и  Дим-Димыч были уже на  Медниковской улице и  осматривали дом,  в
котором жил Суздальский. Он оказался удобным, стоял один во дворе.
   Потом мы бродили по набережной вдвоем с  Димой:  Плавский отправился на
разведку в ресторан "Волга".
   Сигнал от него поступил довольно скоро.
   - Ужинает!  -  сообщил Плавский.  -  Сидит  за  столом в  компании двух
моряков в форме.
   - Места свободные есть? - осведомился Дим-Димыч.
   - Ни одного.
   У  входа  в  ресторан,  прямо  у  дверей,  околачивались три  типа  под
приличным хмельком.  Они  выворачивали свои карманы и  что-то  подсчитывали.
Видимо, определяли финансовые возможности. Я легонько раздвинул их плечом, и
мы вошли внутрь.
   У стойки мне и Дим-Димычу подали по кружке пива и по паре раков.
   Да,  это был он,  пропадавший и ускользавший. Он старательно прожевывал
пищу и  разглядывал своих со  седей по  столику.  Мы  пили пиво,  закусывали
раками и разглядывали Суздальского-Кравцова.
   Времени оказалось достаточно не  только для того,  чтобы расправиться с
раками и пивом, но еще и для того, чтобы накрепко зафиксировать в зрительной
памяти облик человека с небольшой родинкой на левой щеке.
   Расплатившись,  мы вышли и  встретили на Радищевском бульваре терпеливо
поджидавшего нас Плавского.
   По дороге я сказал:
   - Предсказывать дальнейший ход событий я не берусь, но сдается мне, что
карьера Суздальского подходит к своему финалу.
   - Пора, - кивнул головой Дим-Димыч.
   В полночь мы проводили Плавского на московский поезд.


   28 сентября 1939 г.
   (четверг)

   Погода  резко  переменилась.  Похолодало.  С  Волги  задул  напористый,
по-осеннему неприятный ветер. Он налетал порывами, озоровал, выметая остатки
ушедшего лета.
   У  меня побаливала голова.  Всю  ночь в  комнате между обоями и  стеной
надоедливо шуршала мышь.  Поначалу я запустил наугад,  по слуху,  ботинок и,
кажется,  угодил в  Диму.  Потом я  спустил с  кровати ноги и затопал ими по
полу. Мышь на несколько секунд умолкла, а потом вновь начала возню. Лишь под
утро я немного уснул.
   А Дим-Димыч выспался преотлично.
   Утром мы  опять наслаждались топленым молоком я  заедали его  хрустящим
хлебом. Затем отправились в город.
   Сейчас мы стояли на набережной у  моста,  на самом ветру,  в  некотором
отдалении друг от друга и исподволь наблюдали,  как наш подопечный совершает
свою  предобеденную прогулку.  Наблюдали за  ним  не  одни  мы.  Суздальский
возбуждал во мне еще больший интерес, чем прежде. И для этого были причины.
   Вчера я  разговаривал по телефону с  Тулой.  Вернее,  продолжил начатый
разговор.  Никак не  удавалось узнать о  содержимом оставленного Суздальским
чемоданчика.  Дежурный железнодорожной милиции оказался не  в  курсе дела  и
попросил позвонить на  другой  день  самому  начальнику отделения.  То,  что
сообщил начальник, огорошило нас с Димой.
   Оказывается,  чемодан в  течение трех суток преспокойно лежал на полке.
Сообразительный (теперь  это  очевидно) начальник отделения не  разрешил  до
поры до  времени интересоваться его  содержимым.  Считал,  что оснований для
этого не  было.  Какой-то  инженер Плавский подозревает кого-то  в  убийстве
своей жены, сам преследует этого "кого-то", путает сюда органы безопасности.
Вообще - дело темное. Подождать надо. И он распорядился ждать.
   На  четвертые сутки в  полдень явился гражданин,  предъявил квитанцию и
паспорт на  имя Суздальского Вадима Сергеевича и  потребовал "свой" чемодан.
Фотокарточка  на  паспорте  была  копией  с  оригинала,  то  есть  владельца
паспорта.  Но внешне новый Суздальский нисколько не походил на прежнего - ни
по  лицу,  ни по росту,  ни по возрасту.  Помимо всего прочего,  он оказался
горбатым.
   С  чемоданом  новый  Суздальский  отправился  на  службу,  в  проектную
контору, где он занимал должность чертежника, и, поскольку обеденный перерыв
закончился, приступил к работе.
   Вечером Суздальский доехал  трамваем домой,  прошел  в  свою  комнату и
закрылся.
   Жил он одиноко в коммунальной квартире.
   Через  полчаса  сильный  взрыв  потряс  дом.   Потух  свет,  посыпалась
штукатурка,  вылетели стекла.  Взрыв произошел в  комнате Суздальского.  Его
нашли разорванным на части. От чемодана осталась четвертушка ручки. Обыском,
произведенным в комнате, удалось обнаружить телеграмму из Москвы, спрятанную
в  кармане летнего пальто.  Она  гласила:  "Все  переслал.  Можешь получить.
Валентин".
   - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - заметил Дима, когда мы шли опять к
ресторану,  где  оставили  подопечного.  У  нас  он  спровадил на  тот  свет
Брусенцову,  в  Благовещенске кокнул  Рождественского,  а  в  Туле  подорвал
Суздальского. Смотри, и тут еще сделает покойника!
   - Все возможно. Все возможно, - ответил я.
   Начальник милиции из  Тулы сообщил мне еще одну любопытную подробность.
Оказывается,  Суздальский появился в  Туле  всего  полтора месяца назад.  До
этого он жил в  Москве и  работал,  как я  понял,  в  тресте канализации.  И
Брусенцова прежде работала в Москве И Рождественский.
   - Кто поручил этому подлецу приводить в исполнение приговоры? - спросил
Дима.
   - Очевидно, тот, кто их выносил.
   - А быть может, он сам и судья и палач?
   - Тоже возможно.
   Мы прошли мимо ресторана. В окно был виден Кравцов (фамилия Суздальский
уже отпадает),  рассчитывавшийся с официантом.  Он,  должно быть, дал ему на
чай, потому что официант поклонился и изобразил на лице улыбку.
   Через минуту Кравцов вышел,  огляделся и уже хотел перейти улицу, когда
к нему привязались трое подвыпивших мужчин, кажется, те самые, что толкались
у  входа в  день  нашего приезда.  Они  или  просили у  него  закурить,  или
навязывались в компанию -  издали понять было трудно. Один взял Кравцова под
руку,  но тот резко оттолкнул его.  Поднялся шум. Выскочил швейцар, раздался
свисток, стали сбегаться прохожие.
   Инцидент  закончился  появлением  милиционера и  проверкой  документов.
Целый и невредимый,  Кравцов поспешно покинул шумное место и зашагал на свою
Медниковскую улицу.
   От  милиционера мы  узнали  вечером,  что  Кравцов  значится как  Вадим
Данилович Филин.
   Ночью я  разговаривал по телефону с  Кочергиным.  Доложил итоги и  свои
соображения.  Он их одобрил.  Попросил его затребовать из Тулы телеграмму от
Валентина на имя Суздальского.
   Остаток ночи  мы  спали.  Мышь меня не  беспокоила.  Дим-Димыч высказал
предположение, что у мыши, возможно, выходной день.
   Утром,  следуя примеру Филина,  мы  посетили калининскую баню  и  чудно
попарились. Посвежевшие и помолодевшие, отправились с визитом к хозяину дома
на Медниковской.
   О  хозяине мы  успели узнать все,  что следовало.  Ни  его прошлое,  ни
настоящее,  ни  его  род  занятий,  ни  поведение -  ровным счетом ничто  не
вызывало сомнений или подозрений. Приводам не подвергался, не арестовывался,
под судом не был,  в  белой армии не служил,  в бандах не участвовал,  права
голоса не лишался, женат один раз, алиментов не платит.
   - Более чистого человека трудно себе представить, - сказал Дим-Димыч.
   Собственно,  это и  позволило нам пойти на известный риск и заглянуть к
нему.
   Но идеального,  в полном значении этого слова, человека найти трудно. У
хозяина дома по  Медниковской был порок.  Он пил.  Пил запоем.  Запой длился
дней  десять -  двенадцать.  Наступала депрессия.  Месяц,  другой,  иногда и
третий бедняга крепился,  но  стоило споткнуться на одну ногу -  и  следовал
рецидив.
   Вот мы и у дома на Медниковской.
   Дворовая калитка болталась на одной петле под порывами ветра и  жалобно
поскрипывала.
   Я толкнул первую дверь. Она подалась. Без стука мы прошли через вторую.
В  просторной комнате,  с  выходящими на  улицу окнами,  мы увидели хозяина.
Пухлый,  бледный мужчина полулежал-полусидел на  диване с  яркой,  цветистой
обивкой,  опершись спиной на большую подушку.  Голова его,  затылок и  часть
лица  были  обложены  крупными  капустными  листьями.  Возле  дивана  стояла
табуретка,  на  ней  медный  таз,  наполовину  наполненный  водой,  а  рядом
фарфоровая чашка в проволочной оплетке с какой-то жидкостью ядовитого цвета.
Воздух  был  пропитан  валерьянкой  и  еще  чем-то  едким,   неприятным,  не
поддающимся определению.
   "Запашок -  хоть святых выноси",  -  отметил я  и любезно приветствовал
хозяина, назвав его по имени и отчеству.
   Глаза его удивленно и оторопело уставились на меня.  Чересчур удивленно
и чересчур оторопело.
   - Кх... кх... Откуда вы меня знаете? - вопросил он отсыревшим голосом.
   - Не подумайте,  что из энциклопедии,  - невозмутимо ответил Дим-Димыч,
подошел бесцеремонно к окну и открыл форточку.
   Хозяин  неожиданно улыбнулся и  покачал головой.  Затем  он  решительно
содрал с себя капустные листья и швырнул их в медный таз.
   Нашим взорам открылось опухшее лицо с обвисшей,  как у индюка, кожей на
шее, довольно внушительный голый бугристый череп.
   Хозяин встал, проворно заправил нательную рубаху в брюки, застегнул их,
сунул босые ноги в домашние войлочные туфли.
   - Прошу садиться, - проговорил он. - Чем могу быть полезен?
   "Слава богу, - подумал я. - Не пьян. Вышел из штопора".
   Мы  отрекомендовались работниками паспортного отдела  и  изложили  суть
дела.  До  нас дошли сведения,  что в  доме долгое время живет непрописанный
человек.
   - Ну что за народ эти соседи!  -  возмутился хозяин.  -  В  чужом глазу
соринку подмечают,  а в своем бревно не видят.  Как же это так - долго? Пять
суток жил человек. Ну и что?
   - Говорите, жил? А где он сейчас? - осведомился я.
   - Уехал. Вчера уехал.
   - Неожиданно? - решил уточнить Дим-Димыч.
   - Почему неожиданно?  Я знал,  когда он уедет. Он сказал об этом в день
приезда.
   - Это ваш родственник? - спросил я.
   - Какой там родственник!  Второй раз в жизни встретились. Познакомились
год с  лишним назад.  В Иркутск я ездил.  Дочка у меня там.  Замужняя...  На
обратном  пути  в   вагоне  познакомились.   Сами  небось  ездили,   знаете.
Разговорились.  Слово за слово. Картишки, выпивка. Вместе до Москвы-матушки.
Я из отпуска,  он в отпуск из Благовещенска.  Инженер. Серьезный такой. Цену
деньгам знает.  В питье умерен. Адрес взял. Интересно, говорит. Когда-нибудь
загляну в Калинин.  Вот и заглянул.  Деньги предлагал. Я отказался. Все-таки
одарил меня.  Вот эту штучку пожаловал,  - и хозяин показал нам очень тонкий
металлический портсигар с вырезанными на нем тремя буквами: "Р.В.С.".
   - Вроде как "Реввоенсовет", - объяснил хозяин.
   Это было все, чем отметил здесь свое пребывание Филин.
   - А как его зовут? - спросил Дим-Димыч.
   - Валентином. Полностью: Валентин Серафимович Рождественский.
   Меня будто что-то  обожгло.  Рождественский Валентин Серафимович.  Ведь
это  тот самый,  которого Филин в  свое время собственными руками отправил в
бессрочную командировку на тот свет.
   - Вы уверены, что его фамилия Рождественский? - спросил я.
   - Господи!  Что же я, безглазый, что ли? Паспорт его в руках держал. Он
просил: "Пропишите!" А стоит ли? На пять суток-то? Волокита одна.
   Дим-Димыч разглядывал буквы на портсигаре.  Переглянулись.  Поняли друг
друга.  В словах не было нужды. Мы встали, предупредили хозяина о соблюдении
паспортного режима и распрощались.
   Половицы захлюпали под нашими ногами,  когда мы шли к  выходу.  Пожилая
женщина,  видимо  жена  хозяина,  с  подобранным подолом старательно смывала
грязь с наслеженных ступенек крыльца.
   - Ожидал ты что-либо подобное? - спросил Дима уже на улице.
   - Что угодно, но не это, - признался я.


   24 октября 1939 г.
   (вторник)

   Сегодня   московские  чекисты  получили  санкцию  прокурора  на   арест
Филина-Рождественского.   Понадобился  почти  месяц,  чтобы  собрать  о  нем
необходимые сведения.
   Под  фамилией Филин он  был  прописан в  Москве и  жил на  юго-западной
окраине,  в Арсенальном переулке,  а документами Рождественского пользовался
при выездах из столицы. По возрасту он оказался старше, чем мы предполагали.
Ему стукнуло сорок два года.
   Филин  нигде  не  служил и  занимался частной медицинской практикой как
фельдшер.  Часть клиентуры принимал у  себя,  часть обслуживал у  больных на
дому:  делал лечебные массажи,  внутривенные вливания, ставил банки, пиявки.
Его хорошо знали завсегдатаи Сандуновских бань,  где он  раз в  неделю делал
массажи.
   Жил холостяком,  увлекался музыкой,  дома играл на виолончели.  Никаких
сборищ в  квартире не устраивал и у хозяев пользовался репутацией спокойного
и солидного жильца.
   Получив санкцию прокурора на арест Филина,  капитан Решетов -  работник
центрального аппарата НКГБ - провел узкое совещание, на которое вызвал меня.
   О капитане Решетове я много слышал, но увидел его впервые лишь сегодня.
Имя его в кругах чекистов было овеяно романтикой. Он отчаянно дрался в рядах
Интернациональной бригады в Испании.  О его храбрости рас сказывали легенды.
Внешне он был хмур,  суров,  говорил спокойно и умел заставить себя слушать.
Все участники совещания, в том числе и я, ловили каждое его слово.
   Когда все было оговорено, Решетов помял кисть своей левой раненой руки,
кровь в которую,  как я понял, поступала не совсем нормально, и сказал, ни к
кому персонально не обращаясь:
   - Ждать больше нельзя,  а надо бы.  Ой, как надо бы... Трудно поверить,
что Филин над собой никого не имеет. Невероятно!
   В десять вечера старший лейтенант Аванесов,  лейтенант Гусев и я сели в
машину и отправились на операцию.
   Задача наша состояла в  том,  чтобы застать Филина врасплох.  Известно,
что    преступнику   достаточно   нескольких   секунд,    чтобы   уничтожить
неопровержимые улики и приготовиться к самообороне.
   В комнате Филина,  двумя окнами выходящей во двор,  горел неяркий свет.
Но  разглядеть,   что  происходило  внутри,   было  нельзя:  плотные  шторы,
закрывавшие окна,  оставляли лишь узкие щели.  Сквозь одну из них мы увидели
стену, сквозь вторую - угол платяного шкафа.
   Расположение комнат в  доме было заранее изучено.  Через ход со двора и
коридор можно пройти прямо к Филину,  а с улицы - только минуя две хозяйские
комнаты.  Лейтенант Гусев остался на  улице,  а  я  и  Аванесов поднялись на
ступеньки крыльца.
   Дверь, как и следовало ожидать, была заперта. Мой спутник достал что-то
из кармана и  бесшумно вставил в замочную скважину.  Два осторожных поворота
кисти руки -  и створка подалась. Мы оказались в совершенно темном коридоре,
замерли,  прислушались.  Я включил карманный фонарик.  Все правильно:  левая
дверь ведет в кухню, правая - к Филину. Интересно, заперта она или нет? Если
заперта,  придется прибегать к содействию хозяина. Но прежде надо проверить,
не производя никакого шума.  Аванесов протянул уже руку к двери,  как за нею
послышались шаги,  шум переставленного стула, опять шаги и скрип задвинутого
ящика. Мы, точно по команде, попятились, и я погасил фонарик.
   Дверь открылась,  и в рамке света показался Филин.  На нем была военная
форма со шпалой на петлицах.  Держа пистолет на изготовку, мы надвинулись на
него, и Аванесов негромко скомандовал:
   - Спокойно! Поднимите руки! Так.
   Тесня Филина, мы заставили его вернуться в комнату.
   Я прикрыл дверь,  спрятал пистолет и стал обшаривать карманы Филина.  В
них  оказался  пистолет  "браунинг",   большой  складной  нож,  два  кожаных
бумажника - один с документами, другой с деньгами - и разная мелочь.
   - Можете опустить руки, - разрешил Аванесов. - Садитесь и отдыхайте.
   Филин опустился на  стул.  Лицо  его  оставалось совершенно спокойным и
ничего не выражало: ни страха, ни растерянности, ни волнения. Он сидел между
дверью и единственным столом, на котором горела настольная лампа, освещавшая
комнату.
   - Пригласите хозяина и лейтенанта, - приказал мне Аванесов.
   Я  направился к  двери,  открыл ее,  шагнул через  порог  и,  повинуясь
какой-то неожиданной мысли,  оглянулся.  В этот момент Филин сделал прыжок к
столу.  Я тоже прыгнул,  взмахнул рукой и угодил ему в челюсть. Без звука он
рухнул на пол и на мгновение потерял сознание.
   Аванесов,  стоявший  к  нему  вполоборота  и  рассматривавший бумажник,
удивленно взглянул на меня, потом на лежавшего Филина.
   - Что, собственно, он хотел сделать?
   - По-моему, разбить лампу, - ответил я.
   - Лампу? Зачем? - Аванесов подошел к выключателю на стене и щелкнул им.
Загорелся верхний свет. - Нет, тут что-то другое.
   Филин  легонько простонал,  зашевелился.  Аванесов наклонился над  ним,
помог подняться.
   - Мы  же  с  вами договорились отдыхать,  а  вы  нарушаете порядок.  Не
годится, гр