устим, заметный шрам или рубец на лице, вставные зубы.
Или какой-нибудь дефект. Например, прядь седых волос, картавость, отсутствие
пальца на руке, хромота, близорукость.
   - О нет! - воскликнул Плавский. - У него все в порядке. Хотя позвольте:
такая деталь, как родинка, может служить особой приметой?
   Вот  это  нам  и  нужно было...  Сердце мое  запрыгало.  Я  взглянул на
Дим-Димыча. Тот от волнения потирал ладони.
   - Пожалуй! - внешне спокойно ответил я. - А у него была родинка?
   - Представьте себе, была.
   - Вы точно помните? - для большей ясности спросил Дим-Димыч.
   - Ну конечно!  Родинка сидела на щеке,  а вот утверждать на какой -  не
берусь. Не помню. Родинка небольшая, но яркая, если можно так сказать.
   - Так... Что же было дальше? - заторопил я Плавского.
   Он  зажег  новую  папиросу от  докуренной,  не  глядя,  бросил окурок и
заговорил с прежним жаром:
   - Вы,  я  думаю,  согласитесь,  что всегда верится в то,  во что хочешь
верить.  Я верил в хорошее.  Верил в Ларису. И я убедил самого себя, что так
будет  лучше.  Я  поверил поначалу,  что  ночной гость -  сотрудник общества
"Интурист",  что их встреча носила деловой характер,  что больше встречаться
им  нет  никакой надобности,  что  его визит был вызван неожиданным приездом
большой группы иностранцев,  и прочее,  и прочее. Я попытался зализать раны,
нанесенные мужскому самолюбию,  не ведая о том,  что готовит мне будущее.  А
оно готовило мне новые сюрпризы.
   Как-то раз,  месяца три спустя,  я  по чистой случайности проходил мимо
Новомосковской гостиницы.  К этому времени я уже успокоился, смирился и даже
начал сомневаться:  уж не придумал ли я  сам всю эту историю?  И вдруг перед
самым моим носом из  подъезда гостиницы выбежала моя  жена.  Я  едва поверил
своим глазам.  Зачем она очутилась здесь,  в  гостинице,  к которой не имела
никакого отношения,  да еще около часа ночи? Я окликнул ее. Она сделала вид,
что не  услышала,  а  быть может,  и  в  самом деле не услышала.  Она села в
машину,  стоявшую у подъезда,  и скрылась. Этот случай поколебал мою веру. Я
начал следить за женой.  Я не хотел оставаться в дураках. Измышляя различные
способы,  пользуясь телефоном,  меняя голос,  я  добился того,  что в каждую
данную  минуту знал,  где  моя  жена.  Она  продолжала встречаться с  ночным
гостем.  Я  видел их  в  лодке на Москве-реке,  на пляже "Динамо",  в  метро
"Красные  ворота",   возле  академии  Жуковского,   на  стадионе  "Спартак".
Продолжалось это  не  день,  не  неделю и  не  месяц.  Все  это меня бесило,
раздражало,  доводило до  белого каления.  Их  встречи стали источником моих
мучений.  Я стал серьезно опасаться,  что закончу буйным помешательством.  В
нашу  жизнь ворвалось,  вломилось что-то  роковое,  непреодолимое.  Чуть  не
каждый  день  происходили  объяснения,  ссоры,  сцены,  от  которых  надолго
расстраивался разум.  Тогда я  предложил Ларисе бросить службу в  гостинице.
Она отказалась.  Ко мне пришла злая, непреклонная решимость немедленно пойти
в правление "Интуриста" к секретарю парткома и попытаться выяснить,  что там
делает друг моей жены,  что  он  собой представляет.  Лариса поверила в  мое
намерение и запротестовала.  В этот раз она плакала,  умоляла меня, целовала
мои руки и просила не губить ее.  Это меня насторожило. "Не губить". Как это
понимать?
   Я стал еще более непреклонен и заявил, что отправляюсь сейчас же. И тут
она призналась мне. Она сказала: "Прости, Костя! Я говорила тебе неправду. К
"Интуристу" Андрей не имеет никакого отношения". Я окончательно рассвирепел.
"Так кто же он в  конце концов?  Доколе же ты будешь морочить мне голову?" И
вот тут под большим секретом Лариса сообщила мне, что этот Андрей работает в
"большом доме  на  горке".  Она  так  именно  и  сказала.  "Фамилия его?"  -
потребовал я.  Она  назвала,  но  попросила  тотчас  же  забыть.  А  фамилия
немудреная - Кравцов.
   - Минутку,  - прервал рассказчика Дим-Димыч. - Что она имела в виду под
"большим домом на горке"?
   Плавский усмехнулся его наивности и объяснил.
   Усмехнулся потом и  я.  Проработав столько лет в органах,  мы не знали,
что наше центральное учреждение на Лубянке зовут "домом на горке".
   - Теперь дальше, - нетерпеливо подтолкнул я Плавского. - Почему вы?..
   - Простите,  -  прервал он меня.  -  Я, наверное, угадал, что вы хотите
спросить. Вы хотели спросить, почему я поверил ей и на этот раз?
   - Совершенно верно.
   - Я не поверил ей. Я сделал вид, что поверил. На другой день созвонился
с другом моего отца, старым чекистом Плотниковым, и напросился к нему домой.
Я  рассказал ему все.  Он пообещал выяснить.  А  через неделю ровно позвал к
себе и сказал коротко и ясно:  "Костя,  тебя водят за нос.  Андрей Кравцов -
миф.  Сделай вывод". И я сделал. Чаша моего терпения переполнилась. Я пришел
домой и  выложил перед женой все начистоту.  Она,  как ни странно,  не стала
спорить и заявила, что уйдет к отцу. Вот тогда-то и произошел у нас разговор
о совести и пятнах на ней.  Месяца два спусти я встретил ее отца. Оказалось,
Лариса  бросила  работу  в   гостинице,   уехала  в   Орел  и   поступила  в
ветбаклабораторию...
   - После отъезда Ларисы Сергеевны вы никогда не Встречали этого типа?  -
поинтересовался я.
   - Встречал.  И совсем недавно. И помню где. Я встретил его у Сретенских
ворот.
   - Когда, когда? - допытывался я.
   Плавский начал усиленно массировать лоб.
   - Это было...  Это было... Дай бог памяти... Нет, числа я не вспомню...
Но что в первой декаде февраля - могу поручиться.
   "Хм...  Совсем недавно и  в  то же время очень давно",  -  подумал я  и
спросил:
   - Вы умеете, когда надо, молчать?
   - Да... Я член партии.
   - Этот Андрей Кравцов,  или  как  там его,  и  есть убийца вашей бывшей
жены. Да и не только ее.
   - Так я  вам могу помочь!  Неужели я  никогда его не  встречу?  Быть не
может! - воскликнул Плавский.
   - На это мы и рассчитываем, - признался я.
   Ночь мы провели у Плавского.  Не спали до четырех часов утра.  Обо всем
договорились и,  перед тем как проститься, оставили ему свои адреса и номера
телефонов.   Мы  возвращались  домой.  Плавский  вылетал  в  командировку  с
геологической партией на Дальний Восток.


   19 марта 1939 г.
   (воскресенье)

   Пока мы занимались своими делами, на международном горизонте собирались
грозовые тучи.  Гитлер готовился к большой авантюре. Седьмого марта он напал
на  Албанию и  оккупировал ее.  Четыре дня  назад  он  захватил и  расчленил
Чехословакию. Госпожа Европа явно терялась перед его наглостью.
   Обо всем этом мы не могли не думать.  И мы думали. Часто и много думали
и в то же время делали свое дело.  Я корпел над тем, что входило в круг моих
обычных обязанностей.
   Следствие по делу о загадочном убийстве Брусенцовой вошло в новый этап.
Начался всесоюзный розыск преступника -  крайне затяжная,  крайне трудоемкая
работа,  требующая усилий множества людей  в  различных краях нашей обширной
страны.
   Органы   государственной   безопасности   искали   этого   злополучного
Иванова-Кравцова по куцым описаниям его внешности.  Мы не знали точно ни его
фамилии, ни его имени и отчества, ни рода занятий, ни места жительства.
   Трудно было искать,  но надо.  Наши усилия походили на усилия человека,
ищущего иголку в стоге сена, и тем не менее мы искали.
   Нарядный желтый  чемодан продолжал преспокойно лежать на  полке  камеры
хранения ручной клади, и судьбой его никто не интересовался.
   Нам оставалось терпеливо ждать.  А время шло,  бежало, принося радости,
печали, неожиданности.
   Полной неожиданностью было присвоение,  вне  всяких сроков,  Безродному
звания капитана.
   Начальник секретариата управления поведал мне,  что, когда он ознакомил
Безродного с приказом о присвоении звания, тот обрадовался самым неприличным
образом.
   На людях он вел себя,  конечно,  иначе, делал вид, что факт этот вполне
закономерный, соответствующий его заслугам.
   Внеслужебные связи с людьми,  стоящими ниже его по должности, Безродный
решительно  прервал.   Он  сторонился  даже  равных  себе.  Лишь  Осадчий  и
заместители начальника управления интересовала его.  Он по надобности и  без
надобности торчал у них в кабинетах.
   Кочергин,  например,  тоже  капитан  и  тоже  начальник  отдела,  живет
интересами всего коллектива.  Он,  как подметил Дим-Димыч, отлично понимает,
что  начальник силен своими подчиненными,  а  подчиненные,  в  свою очередь,
сильны при  умном и  хорошем начальнике.  Кочергин искренне радовался успеху
каждого оперативного работника,  печалился его неудачами. Если он прибегал к
наказанию,  то оно доставляло ему не меньше неприятностей,  чем виновному. И
наказания эти были неизбежны и  справедливы.  Они только возвышали Кочергина
во  мнении подчиненных.  Новый человек в  коллективе,  он удивительно быстро
смог создать себе авторитет и вызвать уважение окружающих.
   А  Безродный?  Он  по-прежнему упивался властью.  В  его кабинете часто
слышались крик и брань. Брань служила приправой к речи Безродного, стала его
привычкой. "Я не могу с вами работать! - орал он на подчиненных. - Я сниму с
вас петлицы!.. Я испорчу вам биографию".
   Знал ли об этом Осадчий?  Думаю, что знал. А вот почему прощал, на этот
вопрос я ответить не могу.
   Сегодня по управлению прошел слух,  что Безродный собирается в  отпуск,
на  курорт,  лечить отсутствующие у  него недуги.  В  связи с  этим я  решил
предпринять кое-какие шаги делового порядка.
   Я пришел к Кочергину и сказал:
   - Если  вы  помните,  московская бригада предложила товарищу Безродному
передать нам материал на Кошелькова.
   - Отлично помню,  товарищ лейтенант,  - ответил Кочергин. Он пододвинул
настольный  календарь,  перевернул  листок  и  продолжал:  -  Прочтите!  Это
касается вас.
   Я   прочел:   "Т.Трапезникову.   Принять  от  Безродного  материалы  на
Кошелькова и др.".
   - Можно взять?
   - Да.  Безродный получил уже приказание майора Осадчего... Ознакомьтесь
с материалами и доложите мне во вторник. Успеете?
   - Постараюсь.
   Я  тотчас отправился выполнять поручение.  Дело на Кошелькова оказалось
тонким по объему, но довольно интересным по содержанию.
   В  тридцать четвертом году в нашем городе появился некто Кошельков.  Он
поступил  работать  экономистом  на  местный  ликеро-водочный  завод.  Через
некоторое время из управления Минской области прислали материалы,  в которых
указывалось,  что в двадцать восьмом и двадцать девятом годах Кошельков имел
несколько законспирированных встреч с активным германским разведчиком.  Этот
разведчик -  назовем его  "Икс" -  в  тридцать третьем году был  арестован и
осужден.  На  следствии он не назвал в  числе сообщников Кошелькова,  и  тот
избежал репрессии.
   Полгода   спустя   после    ареста   Икса    Кошелькова   задержали   в
непосредственной близости от  пограничной зоны.  И  на  этот раз  Кошелькову
повезло. Он выставил какие-то убедительные доводы и вышел сухим из воды.
   Вот, по сути, и все, что сообщалось в материалах из Белоруссии.
   Летом  тридцать  шестого  года  в   поле  зрения  наших  органов  попал
Глухаревский. Прошлое его просвечивалось с большим трудом. По мобилизации он
служил у  белых,  потом был взят в  плен махновцами,  после этого оказался в
Красной Армии и,  наконец,  стал  коммунистом.  В  двадцать третьем году его
исключили  из  партии  за  сокрытие  социального  происхождения и  уголовную
судимость Собственно,  важны были не  эти  подробности Глухаревский,  как  и
Кошельков,   в  свое  время  встречался  с  немецким  агентом  Иксом.  Такое
совпадение наводило на размышления.  Оба знали Икса,  оба из Белоруссии, оба
оказались в нашем городе. Случайно ли?
   Глухаревский приехал в  середине июля и  устроился работать механиком в
артель  "Гарантия".  В  августе  Кошельков и  Глухаревский встретились возле
загородного лесного пруда, где любители-рыболовы обычно таскали окуней.
   Сотрудники отдела Безродного не  придали особого значения этой встрече.
А спустя почти год выяснилось, что у Кошелькова есть еще знакомый - массовик
Дома культуры Витковский.  Его видели с  Кошельковым в  тире Осоавиахима,  в
платной поликлинике,  на спектакле "Без вины виноватые". Глухаревский в этих
встречах не участвовал.  Все трое имели много знакомых, и определить, кто из
этих знакомых заслуживает нашего внимания, было чрезвычайно трудно.
   За последнее время ничего нового в дело внесено не было,  и оно лежало,
ожидая своей  участи.  И  вот  передо мной  встала задача -  как  решить его
судьбу...


   21 марта 1939 г.
   (вторник)

   Сегодня утром,  точнее, в полдень в буфете за одним столиком завтракали
Фомичев, Дим-Димыч и я. Завтракали и болтали.
   В  буфет  неожиданно вошел  капитан Безродный.  С  той  поры  как  стал
начальником отдела,  он обычно требовал завтрак и  ужин в  кабинет,  а тут -
пришел.
   Все  поняли,  что  пришел он  лишь ради того,  чтобы показать новенькую
форму и знаки различия капитана.
   - Привет!  -  бросил он  всем сразу и  на  ходу обвел взглядом комнату.
Единственное свободное место было за  нашим столиком.  Безродный занял его и
громко сказал буфетчице" - Как всегда!
   Это означало: стакан сметаны, два яйца всмятку и чай.
   - Идут слухи, - заговорил я, - что вы решили отдохнуть?
   - Пора! - снисходительно ответил Безродный.
   Я  искоса взглянул на  Дим-Димыча.  В  его  глазах прыгали чертики.  Он
нарочито медленно отхлебывал чай и энергично дул в стакан.
   Буфетчица подала Геннадию еду.
   На тумбочке в  углу задребезжал телефон.  Кто-то из ребят снял трубку и
ответил:
   - Да... буфет... Здесь! Хорошо. - И, положив трубку, сказал: - Капитана
Безродного к майору Осадчему.
   Геннадий шевельнул бровями, встал и, ни слова не говоря, вышел.
   - Жаль!  - произнес Дим-Димыч. - Я только хотел подбросить ему вопросик
для поднятия настроения...
   - Ох и штучка ты! - крутнул головой Фомичев. - Какой же вопросик?
   Дим-Димыч охотно ответил:
   - Я хотел спросить у Безродного,  почему его мать,  приехавшая в город,
остановилась не у него, а у брошенной им жены.
   - В самом деле? - удивился Фомичев.
   Я и Дим-Димыч подтвердили. Это была правда.
   - А в чем же дело? - допытывался Фомичев.
   Я  объяснил.  Мать Безродного,  узнав о  разводе сына с  женой,  решила
приехать и  попросила сына выслать денег на дорогу.  Безродный отвечал,  что
сейчас у  него  с  деньгами затруднения и  что  выслать он  не  может.  Мать
обратилась к невестке. Оксана заняла деньги у меня, у Дим-Димыча, добавила к
ним  немного своих и  сделала перевод.  Старуха приехала прямо к  Оксане,  а
когда узнала подробности развода,  сказала:  "Будем считать, что ты потеряла
мужа, а я сына. Я останусь с тобой и с внучкой".
   - Затруднения!  -  зло бросил Дим-Димыч.  -  Получает в два раза больше
прежнего, алименты не платит и - затруднения!
   Явно заинтересованный, Фомичев спросил:
   - Как вы все это узнали?
   Ответил Дим-Димыч:
   - Видели  его  мать.  Тихое,  хрупкое  создание  со  скорбным  лицом  и
отрешенным от  мира  взглядом.  Непостижимо,  как  такая кроткая лань  могла
породить шакала?
   Разговор  прервался:  вернулся Безродный.  И  тут  же  меня  вызвали  к
Кочергину.
   Обычно  вызов  к  начальнику отдела бывает неприятен.  Неприятен прежде
всего своей "таинственностью".  Подчиненный не знает,  зачем он понадобился,
и,  чувствуя за  собой определенные промахи (а у  кого их нет?),  волнуется,
заранее ожидает выговор или головомойку. Перед дверью кабинета он спрашивает
у секретаря:  "Как начальник сегодня?  С какой ноги встал?" Именно так ведут
себя подчиненные Безродного и некоторых других.  Так вел себя раньше и я. Но
с  тех пор как стал работать под началом Курникова,  а потом Кочергина,  все
изменилось.
   Курников и Кочергин были,  по меткому выражению Дим-Димыча,  "чекистами
особого  склада".   Они  не   переносили  свои  настроения  на  отношения  с
оперативными работниками.  Их  невозможно было "взвинтить",  как Безродного,
одной неудачной фразой,  заставить кричать и  стучать кулаком по столу.  Они
умели уважать людей,  ценить в  них главное -  их  человеческое достоинство.
Поэтому даже в те дни, когда меня постигала в работе неудача, я шел на вызов
начальника спокойно.
   В  кабинете,  кроме  Кочергина,  никого не  оказалось.  Ответив на  мое
приветствие,  он  глотнул какую-то  таблетку,  запил  ее  минеральной водой,
предложил мне сесть и спокойно потребовал:
   - Докладывайте о Кошелькове.
   Возвращаясь от Кочергина,  я услышал,  как захлебывается телефон.  Меня
охватила тревога.  Быстро щелкнув ключом,  я вбежал и схватил трубку. Но тут
же успокоился:  говорила Оксана.  Она просила меня зайти к  ней в  обеденный
перерыв.  Ей  нужно было посоветоваться по  личному,  но очень важному делу.
Какому делу? По телефону она объяснить не хотела.
   Тон Оксаны да и сама просьба удивили меня.  Что могло произойти важное,
требующее срочного решения?  Уж  не вздумала ли Оксана выйти вторично замуж?
Но почему понадобился в таком случае мой совет?
   В обеденный перерыв я забежал на несколько минут домой,  поел на скорую
руку и отправился к Оксане.  У нее, к моему удивлению, оказались Дим-Димыч и
Варя Кожевникова. Действительно, намечалось что-то серьезное.
   Я  поздоровался,  разделся,  сел и всем своим видом показал,  что готов
слушать.
   Оксана приступила к делу без особых предисловий.
   - Сегодня я узнала, что арестован мой отец... - сказала она.
   Мы трое уставились на нее. Я ощутил, как по спине моей пробежал мелкий,
очень неприятный холодок.
   Первым заговорил Дим-Димыч.
   - Как ты узнала?
   Ей сообщила,  оказывается,  свекровь.  По приезде она смолчала,  а  вот
сегодня не выдержала, открыла тайну.
   - Где он работал? - заинтересовался я.
   Отец Оксаны,  старый коммунист,  комиссар полка в гражданскую войну, до
ареста работал начальником политотдела одной из  железных дорог на  Украине.
Что он ног совершить -  ни ей,  ни свекрови,  ни тетке Оксаны, у которой жил
отец, неведомо.
   - Я  знаю одно:  на  подлость отец не  способен,  -  закончила она свой
рассказ.
   Я  подумал:  "Не  слишком ли  спокойно восприняла Оксана  эту  страшную
весть?  Ведь речь идет об отце,  о  самом близком,  родном человеке!  Как бы
повел себя я,  случись такая беда?  Трудно сказать... Во всяком случае, я не
смог бы  держаться так спокойно...  И  почему Оксана решила сказать об  этом
именно нам? Она говорила по телефону, что хочет посоветоваться..."
   Я  перевел взгляд  на  Варю.  Та  сидела,  положив руки  на  колени,  и
увлажненными глазами смотрела в  одну точку.  Глаза ее сейчас косили.  На ум
мне пришел разговор с Дим-Димычем.  Я как-то сказал ему, что между Оксаной и
Варей много сходства.  Он  возразил:  "Все равно что луна и  солнце.  Первая
только светит,  а вторая и светит, и греет". Дим-Димыч, кажется, прав. С ним
это часто случается. Он лучше разбирается в людях.
   В  это  время  Оксана,  стоявшая у  окна,  резко повернулась.  Вся  она
дрожала,  и  крупные зерна слез сыпались из  ее  глаз.  Впервые я  увидел ее
такой,  и мне стало не по себе от моих недавних подозрений.  Опершись обеими
руками о подоконник, она все тем же спокойным и ровным голосом заговорила:
   - Вы   помогли  мне  устроиться  на   работу...   С   вами  я   хочу  и
посоветоваться.  Как мне поступить?  Должна ли я  сказать об этом начальнику
госпиталя?
   "Вот это характер! Вот это выдержка!" - подумал я и поспешно сказал:
   - Глупо! Тебя никто за язык не тянет...
   - Правильно!  - решительно поддержала меня Варя Кожевникова. - Ты могла
и не знать ничего...  Отец -  отцом,  а дочь - дочерью... Ты самостоятельный
человек...
   Дим-Димыч  резанул рукой воздух и,  сжав  кулак,  ударил им  по  своему
колену.
   - А ты как думаешь? - спросил он Оксану.
   - Мне думается, что я обязана сказать...
   - Правильно!  - одобрил Дим-Димыч и, встав с