альство не  любит промахов.  И  вот обоих докторов он неожиданно встретил
здесь.  Нельзя было жить спокойно,  когда два  человека,  знавшие его тайну,
ходили по  городу.  И  Угрюмый решил  избавиться от  них.  Заплатин умер  от
сигареты,  отравленной сильнодействующим ядом. Сигареты подарил ему Дункель.
А с Франкенбергом пришлось повозиться. Хотелось, чтобы он взлетел на воздух,
но машинка не сработала. Тогда он вызвал его к одному больному...
   О  расправах с людьми Угрюмый говорил легко,  как о чем-то необходимом,
само собой разумеющемся.  Угрызения совести его не мучили.  Он даже не делал
вида,  что тяготится совершенными преступлениями и  раскаивается в них.  Эх,
если бы мы начали проверку подпольщиков именно с него! Сколько жертв было бы
предотвращено, сколько бойцов осталось бы в строю!
   А  он  продолжал играть со  смертью и  вел себя как наш собеседник.  Ни
больше ни меньше. Он даже шутил.
   Когда вопросы иссякли, Угрюмый сказал:
   - Я  припас вам  одну преинтересную историю,  не  имеющую к  подпольным
делам никакого отношения. Желаете послушать?
   Демьян согласился.
   История выглядела так.  В  сорок  первом  году,  глубокой осенью,  наша
авиация подвергла бомбежке Энск.  Утром после налета Угрюмый заглянул в один
двор,  где бомба особенно хорошо поработала, и заметил среди остатков машин,
оружия,  каких-то  ящиков  труп  майора-танкиста.  Угрюмого заинтересовал не
столько сам майор, сколько сумка, пристегнутая к его поясу. Новая офицерская
сумка из чистой кожи.  Угрюмый был неравнодушен к  хорошим вещам,  тем более
что сумка уже потеряла своего хозяина.  Он взял ее,  а  дома поинтересовался
содержимым. В сумке оказались предметы личного туалета, несколько авторучек,
перочинный складной  нож,  карманный  фонарь,  коллекция  зажигалок,  стопка
писем,  стянутая  резинкой,  и  личные  документы покойного.  Из  документов
явствовало, что владельцем их был начальник штаба танковой дивизии майор фон
Путкамер.  Эрхард Путкамер...  Но  суть-то не в  документах,  а  в  письмах.
Точнее,  в  трех письмах из целой стопки.  Автором писем являлся родной брат
майора оберстлейтенант Конрад Путкамер,  и тоже с приставкой фон.  Письма не
имели почтовых штампов и  печатей:  видно,  они попали к  майору с  какой-то
надежной оказией, минуя цензуру. И это естественно. Посторонний глаз раскрыл
бы тайну,  имеющую прямое отношение к персоне Гитлера. Первым коснулся чужой
тайны он,  Угрюмый. Из писем стало ясно, что оба брата Путкамеры причастны к
заговору  против  фюрера.   Более   того,   в   текстах  фигурировали  такие
оппозиционно настроенные к Гитлеру лица,  как генералы Клейст,  Клюге,  Бек,
адмирал Канарис,  полковник Остер,  профессор фон Попиц, барон фон Гольдорф,
доктор Дизель,  Мольтке,  Вицлебен,  Гизениус и другие.  Речь шла о каких-то
встречах за границей,  телефонных переговорах...  Угрюмый понял,  что в  его
руки попал мешок с  золотом.  За  такие документы Кальтенбруннер не пожалеет
ничего.   Но   Угрюмый  допустил  тактическую  ошибку:   он  показал  письма
штурмбаннфюреру Земельбауэру.  Тот их немедленно упрятал в  свой сейф.  Не в
тот,  конечно, огромный сейф, что стоит в углу в его служебном кабинете, а в
маленький,  личный,  который стоит дома. И мешок с золотом выпал из его рук.
По дурости.
   На этом месте Угрюмый прервал рассказ и попросил сигарету. Прервался он
с очевидной целью проверить, какое впечатление произвела на нас эта история.
   Демьян и я молчали.
   - Вы,  конечно, можете счесть это мое откровение запоздалым, похожим на
холостой выстрел,  -  заговорил опять Угрюмый.  - Это как вам угодно. Но оно
таит в себе огромный, я бы сказал, значительный, смысл.
   - Быть может, мы смотрим на вещи разными глазами? - заметил Демьян.
   - Не думаю.  Я еще не закончил, - заметил Угрюмый и продолжал: - Дело в
том,  что штурмбаннфюрер Земельбауэр не дал хода этим письмам.  Они и поныне
лежат в его сейфе.  И уж, конечно, ни Кальтенбруннер, ни Гитлер не посвящены
в тайну братьев Путкамер.  В противном случае Земельбауэр не сидел бы в этой
дыре,  а скакнул бы вверх, а оберстлейтенант Конрад Путкамер не возглавил бы
школу  абвера,  что  в  шестнадцати километрах отсюда,  в  бывшем  санатории
"Сосновый".  Это я  так думаю.  Да  и  мне бы  перепало кое-что -  во всяком
случае, Земельбауэр обещал.
   Я  и  Демьян переглянулись.  Чтобы  не  дать  понять Угрюмому,  как  мы
восприняли преподнесенную им историю, я задал отвлеченный вопрос:
   - Вы пишете, что в 1935 году в Гомеле к вам явился человек?
   - С  полномочиями СД.  И  я  не назвал его?  -  спросил в  свою очередь
Угрюмый. - Вы это хотели спросить?
   - Да.
   - Я  не знаю его имени.  Это мой бывший шеф -  Аккуратный.  Он появился
неожиданно и меня учил поступать точно так же. Живет он где-то под Москвой.
   - Живет? - переспросил я.
   - Да, я хотел сказать именно это, - подтвердил Угрюмый. - И я найду его
вам. Из-под земли вытащу.
   Я   еле   сдержался,   чтобы  не   выругаться.   Так   вот  откуда  эта
самоуверенность!
   - Хорошо,  - произнес я, - к этому мы еще вернемся. А теперь вот что...
Дайте характеристику начальнику гестапо Земельбауэру.
   - Что он за человек? - подхватил Демьян.
   - С удовольствием,  - усмехнулся Угрюмый. - Земельбауэр человек жадный,
тщеславный,  завистливый и,  ко  всему прочему,  мой  дальний родственник по
матери.  Что-то  вроде троюродного дяди.  Его  брат как раз и  устраивал мне
отъезд из Германии под видом военнопленного Лизунова.
   Мы прервали допрос и вышли из убежища. С Угрюмым остался Костя.
   - Вот это фрукт, - шумно вздохнул Демьян, когда мы оказались в Костиной
избушке.
   - Редчайший, - согласился я.
   - Вы понимаете, если он сказал правду насчет этих писем, можно взять за
жабры подполковника Путкамера.
   - Почему только его?
   - А кого еще?
   - А Земельбауэра?  Уж не думаете ли вы,  что Гитлер погладит по головке
гестаповца, который прячет в своем сейфе нити заговора?
   - Вы правы... Вы правы... - проговорил Демьян. - Но письма-то не у нас.
   - Да, они в сейфе Земельбауэра.
   - Знаете что?  -  Демьян начал крутить пуговицу моего пиджака.  -  Этот
мерзавец  еще  поживет...  Сейчас  же  садитесь  и  пишите  донесение своему
полковнику.
   - Есть! - ответил я.


   27. У Гизелы

   Гизела выпила свое вино залпом, поставила стакан на стол и сказала:
   - Ты сделаешь меня пьяницей.  Мне уже начинает нравиться.  Вчера я даже
подумала: хорошо бы выпить глоток-два. Честное слово.
   - Но я-то ведь не пьяница! - возразил я.
   - Слава богу. Сейчас мы будем пить кофе. Я быстренько.
   Девять дней я  не  видел Гизелу.  Только девять,  но они показались мне
годом.  Дважды за  это время я  подходил к  ее  дому,  но  постучать не мог.
Маскировочные шторы плотно закрывали окна, и в одном из них торчала открытая
створка  форточки.  Это  наш  условный  знак:  в  доме  кто-то  посторонний.
Подленькое  чувство  ревности  сосало  где-то  под  сердцем.   Кто?   Шуман?
Земельбауэр?
   Сегодня суббота.  Горячка последних дней  несколько приглушила душевную
боль. И вот снова покойная тишина, снова рядом Гизела.
   Когда мы распили кофе, я спросил ее:
   - А что тебе мешало выпить вчера?
   Она сощурила свои зеленые продолговатые глаза и, помешивая ложкой кофе,
сказала:
   - Клади больше сахара!
   - Не люблю сладкое.
   - Тебе это нужно.
   - Мне? Зачем?
   Она ответила на мой первый вопрос:
   - Вчера мешал Килиан,  а  до этого Шуман.  Доктор редкий пакостник.  Он
говорит,  что бросит из-за меня жену.  Ты видел мой снимок?  В спальне... Он
бесцеремонно забрал его, чтобы увеличить и оставить себе на память.
   - А откуда взялся полковник?
   - Из Берлина.  Он хуже Шумана. И опаснее. Этот может мстить. Он пытался
убедить меня,  что теперь я  нуждаюсь в защите и что этой защитой может быть
только он. Я ему просто сказала: "Разводитесь с женой, я выйду за вас".
   У меня захватило дух:
   - Ты так сказала?
   - Ну да. Я же знаю, что он никогда не разойдется.
   - А почему он оказался в Берлине?
   - Тебе интересно?
   - Хм... Как тебе сказать... Я спокоен, когда он дальше от тебя.
   Гизела понимающе кивнула и рассказала,  что полковника Килиана вызывали
в  ставку Гитлера.  Килиан получил повышение и  убыл в распоряжение генерала
Моделя. Полковник очень быстро продвигается по служебной лестнице.
   - Он сказал мне,  -  продолжала Гизела,  -  что в  самом скором времени
станет генералом. Сейчас же после начала наступления.
   - Какого наступления? - неожиданно вырвалось у меня.
   - Ты любопытен,  как женщина.  Это же военная тайна. Ты хочешь, чтобы я
попала под суд?
   - Боже упаси!
   Гизела рассмеялась:
   - Тебе интересно все: и то, о чем я рассказываю, и то, о чем умалчиваю.
Но я скажу...  Уверена,  что ты не подведешь меня. Если верить Килиану, то в
ближайшее время наступление начнут две армейские группы - "Центр" и "Юг".
   "Значит,   мы  не  ошиблись,   -  заметил  я  про  себя.  -  Бесспорно,
концентрация сил происходит в  районе Орла и  Белгорода.  Так мы и  сообщаем
Большой земле".
   Закончив ужин,  мы  сели на  диван.  Гизела подобрала под себя ноги.  Я
спросил ее:
   - Тебе хорошо со мной?
   - Очень. Ты согрел мою душу.
   - Ей было холодно?
   - Ты не веришь?
   - Верю. Но были же у тебя когда-нибудь радости?
   Гизела не  сразу ответила.  Она долго смотрела в  одну точку задумчивым
взором.  Мне почему-то  показалось,  что она не хочет говорить на затронутую
тему. Но я ошибался. Она заговорила:
   - Детские  радости  я  не  беру  в  счет.   Их  было  много.   Я  росла
счастливой...   А   когда  стала  взрослой,   самой  большой  радостью  было
возвращение отца.  А  смерть его и вслед за ним -  моего сына выбили меня из
колеи.  Мне было трудно. Трудно и очень тяжко. Хотелось умереть, но я делала
все,  чтобы жить.  Я  нужна была  матери,  сестрам...  А  теперь стала опять
сильной...  И здесь я ради них.  Отсюда можно помогать,  да и почета больше.
Все-таки фронт.
   - Ты ответишь на мой вопрос откровенно? - спросил я.
   Она утвердительно кивнула головой.
   - Когда я тебе понравился?
   - На новогоднем вечере.  Впрочем, не скажу, чтобы ты понравился. Просто
произвел впечатление.  Назвать тебя красавцем нельзя,  да  ты  в  это  и  не
поверишь. Ты обычный. Я имею в виду, конечно, лицо. Но настоящий разведчик и
не  должен  иметь  ярко  выраженной внешности,  как,  допустим,  борец,  или
гиревик, или актер.
   Меня обдало холодом. Быть может, мне показалось? Что она сказала?
   Гизела не  дала мне опомниться и  с  милой,  по-детски невинной улыбкой
спросила:
   - Ты молчишь! Ты потрясен!
   Я  и в самом деле был потрясен.  Я не знал,  что ответить.  Если бы это
сказал кто-то другой, но не Гизела! Потребовалась долгая пауза, прежде чем я
ответил:
   - Настоящий разведчик? Почему ты пришла к такому странному выводу?
   - А ты предпочел бы имя предателя своей Родины, пособника Гильдмайстера
или платного агента Земельбауэра? - смело ответила Гизела.
   Я едва не смешался.
   - Но я ни то, ни другое. Почему тебе...
   Гизела решительно покачала головой:
   - Или то, или другое. Иначе быть не может.
   Я  хотел  возразить,  но  она  закрыла мне  рот  своей  теплой рукой  и
потребовала:
   - Замолчи! Ты можешь помолчать?
   Я  кивнул с  очень  глупым,  вероятно,  видом.  Но  возможно,  и  лучше
помолчать и  выслушать.  Она,  кажется,  хочет  сказать  еще  что-то.  Пусть
говорит.  Не надо волноваться и выдавать себя. Это же Гизела! Близкий, почти
родной мне человек.
   Она  сняла руку с  моих губ  и,  глядя мне прямо в  глаза,  заговорила.
Заговорила взволнованно, горячо:
   - Если бы ты оказался не тем,  за кого я тебя принимаю, мы никогда - ты
понимаешь?  -  никогда не сидели бы вот так. Я презираю всех твоих земляков,
которые хотя бы  молчанием своим поддерживают фашистов.  Да,  ты произвел на
меня впечатление.  Это правда. Но окажись ты тем, за кого себя выдаешь, - та
новогодняя встреча была бы нашей первой и последней встречей. Но я убедилась
в другом... У тебя есть сигарета?
   Я  вынул  сигарету,  мы  закурили.  Я  хотел  воспользоваться паузой  и
спросить,  в  чем  другом  она  убедилась,  но  Гизела  с  упреком в  голосе
произнесла:
   - Ты же сказал, что помолчишь.
   Она неумело раскурила сигарету,  смела крошки табака с губ и заговорила
вновь:
   - Да,  я  убедилась в  другом.  Не  сразу,  конечно.  Ты совсем недавно
поведал  мне  историю  своей  жизни.   Отличная  история.   Но  в  ней  есть
существенный дефект: в нее нельзя поверить. Сейчас нельзя поверить. Началось
все с пожара. Когда раздались выстрелы, я вышла на крыльцо и услышала крики,
топот.  Было  очень  темно,  но  потом вспыхнула ракета,  и  я  увидела двух
бегущих.  Я вошла в коридор и прижала дверь спиной.  Я поняла, что те двое в
смертельной опасности и им надо помочь. Мне хотелось позвать их, но они сами
вскочили на крыльцо. Я слышала их дыхание, слышала, как они говорили, хотя и
не понимала ни слова.  Затем узнала тебя.  Ты держал в  руке гранату.  В чем
дело,  думаю, почему граната у переводчика управы? И еще спросила себя: "Что
заставило переводчика управы, человека, пользующегося расположением гестапо,
и  его  приятеля полицейского убегать от  тех,  кому они преданно служат?  В
самом деле:  что?  Стоило им показать документы, и недоразумение устранилось
бы".  А на другой день я узнала,  что двоих заметили в то время, когда пожар
только начался. Они убегали в сторону нашего квартала. Это один факт. Я была
несказанно рада, что пришла к такому выводу. Но этого мне показалось мало. Я
решила проверить себя и  тебя.  Ты не обижайся...  Я  позвала тебя и в книгу
Ремарка  положила  письмо  полковника  Килиана.   Конечно,   запомнила,  как
положила.  Когда ты ушел, я убедилась, что письмо разворачивали, а значит, и
читали.  Потом ты знаешь, что случилось. Десант встретили, хотя он опустился
в  очень  глухом  месте.  Дальше...  Зажги  мне  сигарету.  Спасибо.  Слушай
дальше...  Однажды ты подошел ко мне, когда я прохаживалась у почты. Со мной
поздоровался один неприятный субъект.  Я сказала тебе, что это платный агент
Земельбауэра.  Этого было довольно.  Вскоре его уничтожили.  Я проверила это
без труда.  Ведь он портной. И когда недели две спустя после встречи с тобой
я  выразила  желание  переделать шинель,  Земельбауэр ответил,  что  поздно.
Портной найден мертвым около своего же дома.  Я ликовала.  Я была рада,  что
рассказала тебе историю Иванова-Шайновича.  Я  гордилась тобой.  А тут налет
вашей авиации.  Если бы ты мог знать, какой ты был в тот вечер! Ты звал меня
к себе...  Хорошо!  Но почему позже ни разу не повторил приглашения?  Плохо!
Нельзя быть таким непоследовательным.  Я поняла одно:  ты знал о предстоящем
налете и опасался за мою жизнь.  Ты страшно волновался. А я... я готова была
тебя расцеловать.  В ту ночь ты впервые поцеловал меня. Если бы ты не сделал
этого,  то  сделала бы  я.  Ну,  а  затем эта  твоя просьба узнать о  судьбе
Булочкина.  Ты пришел на другой день после его допроса,  и я увидела то, что
не  успел заметить еще ты сам:  вот эту прядь седых волос.  Седые волосы без
причины за одни сутки не появляются.  Я сообразила,  что ты не безразличен к
Булочкину.  Это главное. А сколько мелочей... Все, что для любого другого не
имело абсолютно никакого значения,  для  тебя было важно.  Редко встречаются
люди, настолько безразличные к своим делам, службе, своему прошлому, как ты.
Твои мысли заняты.  Я знаю,  что тебе трудно отвечать мне. Не надо! Я ничего
не хочу.  Я требую одного:  чтобы ты оставался таким,  какой ты есть. И если
станешь отрицать все,  я не поверю,  но и не стану осуждать. И еще я требую:
береги себя!  Хорошего человека смерть всегда ищет.  Так говорил отец. Ну, а
если тебе или  мне  когда-нибудь будет очень плохо,  трудно...  У  меня есть
средство.
   - Какое? - спросил я, готовый к новому сюрпризу.
   - После... завтра.
   - Но я могу не дожить до завтрашнего дня.
   - Тогда сейчас. - Положив потухшую сигарету в пепельницу, Гизела прошла
в  другую  комнату.  Вернулась она  с  маленькой квадратной коробочкой,  где
когда-то,  видимо, хранилось кольцо. Раскрыла - и я увидел небольшой комочек
темно-коричневого цвета, напоминающий опий. Мне захотелось пощупать его, как
всякому русскому, но Гизела быстро закрыла коробочку.
   - Нельзя!   Это  яд.   Кураре.   Самый  сильный.   Действует  быстро  и
безболезненно.  Достаточно укола булавкой.  Одного укола - и конец. Чудесно,
правда?
   - Не нахожу ничего чудесного. Откуда он у тебя?
   - Яд привез мужу его дядя с берегов Амазонки.  -  Она вскинула руки мне
на  плечи,  пылко  расцеловала  меня  и  сказала:  -  А  теперь  иди!  Скоро
двенадцать.
   Я смотрел на Гизелу,  и,  наверное, в глазах моих была такая молчаливая
мольба, что она, встряхнув волосами, просто сказала:
   - Оставайся.


   28. Угрюмому везет!

   На рассвете, когда я вернулся домой, Трофим Герасимович сказал мне, что
вчера вечером за мной приходил Костя. Его присылал Демьян.
   - Что ты сказал ему? - спросил я.
   - Как ты наказывал, так и сказал.
   - Значит, они знают, где я был?
   - Ну да.
   - Правильно!
   Никодимовна разогрела и подала мне что-то отдаленно напоминающее гуляш.
Поскольку Трофим  Герасимович продолжал смело  разнообразить домашнюю  кухню
бычьими хвостами,  конскими копытами и  всякое летающей дрянью,  я  так и не
разобрал, что съел.
   День был воскресный и,  следовательно,  свободный от работы в управе. Я
отправился в убежище.
   На  улице,  несмотря на  ранний час,  стояла жара.  Уже  давно не  было
дождей,  и земля иссохлась,  пылила, наполняла воздух горячей духотой. А над
городом висело идеально чистое, без единого облачка, небо. Держась в тени, я
прошел до пустыря,  что окружал дом Кости,  и торопливо шмыгнул в прохладное
подземелье.
   Меня поразила картина,  которую я  застал в  убежище.  Челнок и Угрюмый
играли   в   шахматы,   Странная   пара:   арестованный  предатель   и   его
охранник-патриот.
   Я  кивнул им  и  прошел на  половину Наперстка.  Свернувшись калачиком,
похожая  на  подростка,   она  лежала  на  своем  твердом  ложе  с  какой-то
потрепанной книжонкой в  руках.  Увидев  меня,  она  вскочила  с  топчана  и
поправила платье.
   - Где Демьян? - спросил я.
   - Наверху.  Он ждет вас.  Вот телеграмма, - вынула она из-под матраца и
подала мне листок бумаги, усыпанный ровненькими кругленькими цифрами.
   Уж  сколько  времени Демьян  вынужден был  деловые встречи и  разговоры
проводить в  избе  Кости.  Угрюмый явно  мешал  нам.  Другого места для  его
содержания мы не имели, а Решетов молчал.
   Подземным ходом я  добрался до избы.  Она была пуста.  Тогда я прошел в
сенцы,  выходящие дверьми к  забору,  ограждающему двор,  и  увидел Демьяна,
Русакова и  Костю.  Они напряженно глядели в чистое небо,  откуда доносилось
разноголосое  завывание  моторов.  На  мое  приветствие  никто  не  ответил.
Пришлось молча присоединиться к  ним  и  тоже  задрать вверх голову.  Одного
взгляда было достаточно,  чтобы разобраться в  происходившем:  шел воздушный
бой.  Наш разведчик,  решивший нарушить воскресный покой оккупантов, попал в
переделку:  он  отбивался от  трех  "мессеров".  Глухо  доносились до  земли
короткие пулеметные очереди и пушечные выстрелы. Моторы работали на пределе.
И вот наш самолет свалился на левое крыло, перевернулся и ринулся к земле.
   - Правильно!  Молодчага! - проговорил Русаков, вытирая тыльной стороной
ладони покрывшийся испариной лоб. - Хитрый... Конечно, надо уходить!
   Демьян и Костя молчали, не отрывая глаз от неба.
   Немецкие  истребители  крутыми   спиралями  кружили  вокруг   падающего
разведчика.  Вначале и я подумал, что наш самолет предпринял маневр. Не было
видно ни  огня,  ни  дыма.  Но  он  падал по наклонной крутой,  и  его мотор
захлебывался на критических оборотах.
   Страшно было глядеть,  как целый, непо