ук Дункеля, - сказал Андрей.
   - Так ищите же его,  -  повысил голос Демьян.  -  Пусть все ищут. Дайте
задание Угрюмому,  Челноку,  Клещу,  Косте. Всем старшим групп. С Солдатом я
переговорю сам.
   Я счел нужным сказать,  что уже предпринял кое-какие шаги -  просмотрел
списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил.
   Демьян фыркнул:
   - Зачем же  быть  наивным?  Зачем ориентироваться на  фамилию?  Каждого
человека характеризует множество мелочей,  мельчайших черт.  Эти черты могут
его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же
кто-то,  что Дункель имеет привычку с  поводом и  без него ковырять в зубах?
Да, говорил!
   - Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, - вставил я.
   - Наперсток  не  в  счет,  -  решительно отверг  Демьян.  -  На  нее  и
ориентироваться не следует.
   Девушка опустила голову.  Час  назад она решительно высказывалась,  что
будет ежедневно бродить по городу,  пока не натолкнется на Дункеля-Помазина.
Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется.
   - И никакого самоуправства,  - предупредил Демьян. - Умереть никогда не
поздно.  Это первое,  чему мы  научились.  А  Дункеля найти во  что бы то ни
стало.  И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут
мы с ним поговорим.
   Он сказал "к нам,  сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб",
где укрывался сейчас,  кроме Наперстка,  и  сам Демьян.  Из лесу ему удалось
перебраться в  город  еще  до  Нового  года.  Обстановка требовала сближения
руководства с основными силами подполья.
   История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса
в   глубине  усадьбы,   окруженной  тополями  и   березами,   стоял  большой
четырехкомнатный   рубленный   из   медно-красных   сосновых   бревен   дом,
принадлежавший "династии" Гришиных.  В  нем  когда-то  жили  прадеды и  деды
Кости, а в последнее время - отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший
брат Кости с женой.
   Улица  Щорса,  теперь  переименованная в  Кладбищенскую,  одним  концом
упиралась в  кладбище,  а  другим -  в  тупик.  Справа от усадьбы начиналась
территория завода  "Текстильмаш",  а  слева  и  позади  размещались казармы,
гараж,  служебные  помещения  и  двадцатиметровая вышка  городской  пожарной
команды.
   Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале.
   В  июле  сорок первого года  позади усадьбы Гришиных,  сразу же  за  их
забором,  пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от
друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие
вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО.
   Наметки  остались наметками.  При  первом  налете  вражеской авиации на
энский узел  и  город  от  завода и  строений пожарной команды остались лишь
развалины.   Начатое  бомбами  довершил  огонь.  На  убежище  рухнула  стена
трехэтажного  дома  и  пожарная  каланча.   Убежище  завалило,  и  настолько
основательно,  что о  расчистке нечего было и думать.  Да и надобность в нем
миновала, началась эвакуация города.
   Крепко пострадал и  дом  "династии" Гришиных.  Его  перекосило взрывной
волной,  двери и  окна высадило.  Жить в нем стало рискованно,  того и гляди
рухнет.  Тогда  дружная  рабочая  семья  Гришиных сообща  растаскала дом  по
бревнам,   рассортировала  их,   отобрала  уцелевшие  и   сложила   из   них
однокомнатную избенку с небольшими сенями.
   Избенка предназначалась Косте и  его сестре Аленке.  Родные знали,  что
они остаются в городе.
   А потом отец Кости, мастер завода "Текстильмаш", подал интересную идею.
Оказывается,  новую  избу  и  заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь
десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход?
   Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был
прорыт и замаскирован.  Под избой оборудовали погребок.  От него прорыли лаз
прямо в убежище.
   Работали  ночами.  Землю  ведрами  выносили наружу,  во  двор  пожарной
команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма.
   Летом  мы  проникали в  убежище через его  "законные" выходы,  которые,
конечно,  отыскали изнутри,  расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы
не  опасались навести на  свой  след  врагов.  Территория завода и  пожарной
команды  представляла собой  оазис  запустения.  Завалы  из  груд  бетона  и
кирпича,  искореженных железных балок,  скрюченного металла и битого стекла,
густо  поросшие сорняком и  колючкой,  не  могли служить местом прогулок.  А
зимой -  иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный
издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости.
   Погреб имел две смежные,  обшитые тесом комнаты,  по  восьми квадратных
метров каждая.  Их  разделяла железобетонная стена  с  толстенной дверью.  В
одной из этих комнат мы и сидели сейчас.
   - Еще раз говорю,  -  напомнил Демьян,  - что Дункеля надо брать живым.
Думаю,   что   вашего   Запасного   это   порадует.   Кстати,   как   насчет
оберштурмбаннфюрера? Нашли?
   Я  развел  руками:  нам,  русским,  расспрашивать  немцев  об  эсэсовце
Андреасе было по меньшей мере глупо.  Даже с  Купейкиным или Воскобойниковым
нельзя было заводить разговор на эту тему.  Никто из нас не смог бы ответить
в  случае нужды,  чем  заинтересовала нас персона Андреаса.  Да  и  вообще -
откуда мы узнали о  его существовании?  Все надежды возлагались на Пейпера и
на случай.
   Мои объяснения удовлетворили Демьяна.
   Андрей встал и спросил:
   - Я могу идти?
   Демьян кивнул.
   Вслед за Андреем вышла и  Наперсток.  Вышла,  чтобы не мешать нам.  Она
понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела.
   Собственно,  дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он
должен был появиться с минуты на минуту.
   Демьян  выложил на  опрокинутый ящик,  который служил столом,  какие-то
заметки  и   вооружился  карандашом.   Сразу  сосредоточившись,   он  что-то
подчеркивал,  делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб
и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как
трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым
"липой".  Но  ведь Демьян не  только жил и  укрывался.  Он бродил по городу,
заходил в  дома,  встречался с людьми,  проводил заседания бюро.  Нужно было
быть не  только осторожным,  но  и  безумно смелым.  Ведь на каждом шагу его
ожидала опасность. На каждом!
   Сейчас  мне  очень  хотелось  заговорить  с  Демьяном  на  эту  тему  и
предостеречь его.  Но я  знал,  наверняка знал,  что не найду отклика в  его
душе.  Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то,
что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других
расценивал как  обычное,  само собой разумеющееся дело.  Мы  советские люди,
рассуждал он,  коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем
права поступать.
   И  вообще Демьян не  любил  откровенностей и  сердечных излияний.  Быть
может,  это его недостаток,  быть может -  достоинство. Судить не берусь. Но
упрекнуть его в чем-либо другом я не мог.
   Пришел Костя.  Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки
стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе.
   "Значит, все в порядке", - заключил я.
   Демьян оторвался от бумажек:
   - Ну как?
   - Узнал.
   Костя надул щеки,  с  шумом выпустил воздух,  прошел к  стене,  сел  на
кирпичи, сложенные столбиком.
   Я  посмотрел на  Демьяна.  Мне хотелось спросить его:  "Что вы  на  это
скажете?  Я  же заверял,  что Костя перестанет быть Костей,  если не сделает
того, что ему поручили".
   Демьян пошевелил подвижными ноздрями, собрал бумажки, отложил в сторону
и попросил:
   - Ну, рассказывайте.
   - А  что  рассказывать?  Узнал.  Через  Фролова.  Потом  сам  сходил  и
посмотрел.
   - Фролов служит в полиции? - поинтересовался Демьян.
   - Да,  у  нас.  Он  ведает квартирными делами.  До  войны в  коммунхозе
промышлял. Сволочь порядочная.
   - Ну и что же? - продолжал подбираться к главному Демьян.
   - Восточная  улица,  восемьдесят два.  Двухэтажный дом.  Деревянный.  С
подвалом,  вернее,  полуподвал.  Часовой. С улицы не подобраться. И со двора
ничего не выйдет. Ворота и калитка исправные. Сейчас телефон подводят. А вот
со двора по соседству - думаю, выйдет.
   - Поджечь? - спросил Демьян.
   - Ну да.
   - Да, это самое лучшее. Как вы считаете? - обратился Демьян ко мне.
   Я не возражал.  Дело в том,  что из информации Пейпера мы узнали, будто
представитель СД вывез из разных городов,  оккупированных немцами и  лежащих
восточнее Энска,  какие-то архивы.  Думали вначале, что эти архивы пойдут на
запад,  но они осели в  Энске.  Немцы занялись их изучением.  Нашли укромное
местечко и стали рыться в бумагах.  Где они укрылись -  никто не знал, в том
числе и Пейпер. А вот Костя сегодня выяснил.
   - Народу в доме целая орава, - сказал он. - В окна видно.
   Большая земля уже знала об архивах и предложила уничтожить их. Как? Это
уже наше дело.
   - Кому поручим? - спросил Демьян.
   - Я начал, я и кончу, - ответил Костя, нахмурив брови.
   - А если вам поможет Цыган? - осведомился Демьян. - Вдвоем сподручнее.
   - Не всегда. Ну что ж, вдвоем так вдвоем. Только по моему плану.
   Я не возражал.
   - Договорились.  Приступайте к делу немедленно.  Архивы есть архивы.  В
руках врага это находка.  Жечь их,  когда немцы разберутся во всем, не имеет
смысла.
   - Понятно, - заметил Костя.
   Итак,  мне предстоит выполнить операцию вместе с Костей. Это и удобно и
в  то  же  время  сложно.  Сложно потому,  что  Костя  очень  своеобразен по
характеру.  В свои девятнадцать лет он необычно самостоятелен. И неизвестно,
откуда эта самостоятельность: воспитана ли в семье или приобретена работой в
подполье.  В войну он вошел прямо со школьной скамьи.  Отец его говорил, что
таких,  как его сын, в городе хоть пруд пруди, а толку от них никакого. Отец
ошибался.  Теперь это можно сказать точно.  Если бы  в  Энске отыскались еще
три-четыре хлопца таких,  как Костя,  было бы чудесно,  сила нашего подполья
увеличилась бы намного.
   Город он  знал как  свои пять пальцев.  В  нем провел детство,  юность.
Разводил голубей, удил рыбу, играл в "белых" и "красных", лазил в чужие сады
за яблоками и  грушами,  имел друзей и недругов.  Своенравный,  избалованный
хорошей  жизнью,   достатком  в   доме,   Костя  привык  спорить,   дерзить,
пререкаться. Он любил командовать над сверстниками, огрызался отцу и матери,
ни во что ставил старшего брата.
   Когда оккупанты приблизились к Энску, Костя пошел в военкомат и сказал,
что останется в городе. Отговорить его было трудно. И военкому, и родителям.
Все равно он поступит по-своему.  Костя остался,  а  с  ним,  для присмотра,
осталась его сестра Аленка.  Ее  мы нарочно не вовлекали ни в  какую работу.
Она сидела дома, шила, готовила еду, топила печь.
   Немцы пришли,  и  Костя словно вырос.  Будто возмужал лет на десять.  Я
диву  давался  такому  огромному приливу энергии.  Полная  отдача  большому,
светлому и опасному делу захватила его целиком.
   Его завербовали в полицаи.  Толковый,  способный,  грамотный,  он через
месяц  стал  дежурным по  караулам.  Полиция охраняла управу,  казначейство,
магазины,  редакцию газеты и  типографию,  радиоузел,  лесной склад  и  дома
наиболее видных ставленников оккупантов.
   Костя мотался ночи напролет по городу,  проверял посты и  в то же время
обделывал  свои  подпольные дела.  Он  работал  под  моим  началом.  Задания
принимал охотно.  Я  не  помню случая,  чтобы он  возразил:  "Это не  просто
сделать" - или: "Это невозможно сделать". Но у него было всегда свое мнение,
свой взгляд на вещи.  Он прекрасно понимал,  что к одной и той же цели можно
идти разными путями,  и шел своим, особым и часто неожиданным для нас путем.
Если ему навязывали чужое мнение,  ссылаясь на  опыт или знания старших,  он
отвечал:  "Вы  лучше понимаете,  так сами и  выполняйте!"  Так Костя однажды
сказал и мне.
   У  него  было  отличное  чутье,  хладнокровие,  колоссальная  выдержка.
Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно.
   Не кто иной,  как Костя,  в свое время посмел ночью явиться на квартиру
Демьяна,  "арестовать" его,  провести чуть ли не через весь город,  укрыть в
своем погребе, а затем передать партизанам.
   Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города
ухитрился швырнуть гранату  в  проходившую штабную  машину.  Сам  уцелел,  а
шестерых фашистов уложил наповал.
   А ликвидация начальника полиции Пухова?  Когда начальник полиции выехал
на  вокзал,  на  пожар,  по  пути в  машину сел  Костя.  Ему надо было якобы
добраться до типографии и  проверить часовых.  В  машине он поставил мину на
боевой взвод и опустил на заднее сиденье.  Не доезжая казино, Костя вышел, а
"майбах" помчался дальше.  Через две-три  сотни метров внутри машины грохнул
взрыв - и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что
видела,   как  кто-то  садился  в   машину  и  покидал  ее.   А  мертвые  не
разговаривают.
   Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости. А сколько их на его
счету?!
   Своими делами Костя убедил меня,  что подвиги совершаются не рассудком,
а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат.
И архивам, конечно, не уцелеть.
   - Ну что ж, действуйте. Благословляю, - заключил Демьян.
   Я встал и спросил Костю:
   - Восточная, восемьдесят два?
   - Точно. Бывшая Калининская.
   - Хотите лично посмотреть? - спросил Демьян.
   - Имею такую привычку.
   - Это неплохо.
   Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу.
   Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как
описал Костя.  С  улицы часовой -  подобраться нельзя,  он не подпустит и на
сотню шагов.  А надо сделать все тихо и,  главное,  выбраться живыми. Демьян
правильно заметил,  что умирать мы  сразу научились,  будто всю жизнь только
этим и  занимались.  Но умереть никогда не поздно.  Заглянул я  и в соседний
двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
   Я  шел по  улице,  думал,  прикидывал и  вдруг увидел впереди мужчину и
женщину.  Немцев.  Оба в  шинелях,  он  с  погонами,  она без них.  Это были
начальник гестапо  штурмбаннфюрер Земельбауэр и  Гизела.  Та  самая  Гизела,
которую я видел на встрече Нового года.
   Я  уступил  им  дорогу  и  приветствовал наклоном  головы.  Гестаповец,
конечно,  узнал меня,  а что касается ее - не скажу. Мне пришлось напомнить,
что мы уже знакомы.
   - Ах да,  верно, - заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно
или неприятно было мое напоминание.
   Больше она не произнесла ни слова.
   Земельбауэр тоже,  видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару
стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
   "Кто же она,  эта зеленоглазая фея? - думал я, удаляясь от них. - Каким
ветром занесло ее  в  Энск?  Где  она  обитает и  что  делает?  Куда девался
полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?"
   И другая мысль пришла мне в голову:
   "Если  завтра  или  послезавтра тут  запылает огонь,  какие  ассоциации
вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика
из управы?  Могут вспомнить.  Значит,  с операцией надо повременить. Немного
повременить".
   В  сумерках  я  прошел  мимо  знакомого  дома  Карла  Фридриховича.  Из
замаскированных окон  сквозь  тоненькие щелки  просачивался свет.  Явственно
доносился стук молотков и визг пилы.
   Да,  дом  цел.  Стоит он  полвека и  бог  весть сколько еще  простоит и
сколько перепадет на его долю хозяев.  А доктора нет. Нет Карла Фридриховича
- и не будет. И никто его не заменит.


   19. Наши будни

   Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.
   Опять меня пригласил к  себе штурмбаннфюрер СС  Земельбауэр.  Но теперь
дочь бургомистра ничем не болела.  Я это знал точно, и мне это не нравилось.
Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез,
видимо,  решила,  что  я  хочу отбить у  нее  кусок хлеба и  сам набиваюсь в
переводчики гестапо.  Не  нравилось это  и  бургомистру господину Купейкину.
Сегодня он уже не дал мне свой горбатый "штейр". Я пришел пешком.
   По  обе  стороны  длинного  коридора  шли  нумерованные  двери,  обитые
войлоком и  дерматином.  За дверями шла своя особая,  страшная,  недоступная
постороннему взгляду жизнь.
   Когда  я  вошел  в  кабинет начальника гестапо,  он  стоял  у  окна  и,
поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
   На  нем не  было мундира.  Узкоплечий,  в  тонком шерстяном свитере,  с
подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно,
насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.
   - Ну вот мы и опять встретились, - провозгласил он вместо приветствия и
направился к  вешалке,  где  красовался его мундир с  регалиями и  шевронами
эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как
футляр, мундир и стал похож на манекен.
   - Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? - осведомился я.
   - Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! - Он водворился на свое место -
за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив
один глаз, и продолжал: - А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.
   - Кто "она"?
   - Та молодая дама, с которой вы меня встретили.
   - Ах эта, как ее... - Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.
   - Вот-вот,  именно она.  Вы угадали, - проговорил он. - Красивая особа,
ничего не скажешь.  Высший класс.  Все на своем месте.  Все буквально.  Даже
язык,  что редко бывает у  дам.  Признаюсь,  ее  прелести действуют на  меня
неотразимо. Но всему мешает маленькое "но".
   Неужто между ним и  Гизелой может что-то быть?  Неужели этот косоплечий
ублюдок всерьез рассчитывает,  что такая женщина откроет ему свои объятия? А
собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?
   Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:
   - Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?
   - Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.
   - Да, правильно. А что понимать под вашим "но"?
   Интимное  вдохновение  покинуло  гестаповца.   Он  поднял  малюсенький,
коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:
   - Никаких вопросов.  Со  мной  любопытным делать  нечего.  Нихт  зихер.
Небезопасно.
   Гестаповец указал этим на дистанцию,  разделяющую нас.  Я ругнул себя в
душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.
   Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:
   - В городе листовки.
   Земельбауэр побагровел:
   - Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?
   - Так точно.
   - Много?
   - Тут сказано: десять тысяч.
   - Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?
   - Никак  нет,   только  что   принесли.   Но   кажется,   речь  идет  о
Сталинградской крепости.
   - Ну-ка,  дайте  сюда!  -  Он  взял  листок,  который прошел через руки
Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: - Ну-ка... о чем тут?
   Я    знал   наизусть   "о    чем    тут".    Речь   шла   о    разгроме
трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она
капитулировала  во   главе   с   фельдмаршалом  Паулюсом  Армия   продолжает
наступление.  Бои идут под Воронежем,  на  Дону,  на  Северном Кавказе,  под
Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.
   Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
   - Блеф? Бахвальство! - воскликнул штурмбаннфюрер.
   Прозвучало это неубедительно -  и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя
официальная печать и  радио фашистов еще  не  уведомили мир  и  свой народ о
катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них
и  немецкие солдаты.  Узнали  и  о  том,  что,  вопр