ервые имел счастье увидеть вас, я  получал
один фунт пятнадцать шиллингов, и жалованье мне довольно долго не  повышали.
Потом дали прибавку в  пять  шиллингов  и  обещают  новую  прибавку  в  пять
шиллингов не позже чем через год, считая с нынешнего дня. У моей мамаши есть
небольшой доход в виде маленькой пожизненной ренты, на которую она и  живет,
хотя и скромно, но ни от кого не завися, на улице Олд-стрит-роуд. Кто-кто, а
уж она прямо создана для того, чтобы стать свекровью. Не сует носа  в  чужие
дела, не сварлива, да и вообще характер у нее легкий. Конечно,  у  нее  есть
свои слабости - у кого их нет? - но я ни разу не видел, чтоб она заложила за
галстук в присутствии посторонних лиц, - при посторонних  она  и  в  рот  не
возьмет ни вина, ни спиртного,  ни  пива  -  можете  быть  спокойны.  Сам  я
квартирую на площади Пентон-Плейс, в Пентонвилле.  Местность  низменная,  но
воздуху много - за домом пустырь; считается одной из самых здоровых  окраин.
Мисс Саммерсон! Самое меньшее, что я могу сказать, это: я вас обожаю. Может,
вы будете столь добры разрешить  мне  (если  можно  так  выразиться)  подать
декларацию... то есть сделать предложение?
     Мистер Гаппи опустился на колени. Стол  отгораживал  меня  от  него,  и
потому я не очень испугалась. Я сказала:
     - Что за нелепая поза? Немедленно встаньте, сэр, а не то  мне  придется
нарушить обещание и позвонить!
     - Выслушайте меня, мисс! - воскликнул мистер Гаппи,  складывая  руки  в
мольбе.
     - Я не выслушаю ни слова больше, сэр, - ответила я, - если  вы  сию  же
минуту не встанете с ковра и не сядете за стол; а вы это  сделаете,  если  у
вас есть хоть капля разума.
     Он жалостно посмотрел на меня, но все-таки медленно встал с колен и сел
за стол.
     - Какая насмешка,  мисс!  -  начал  он,  положив  руку  на  сердце,  и,
склонившись к подносу, меланхолически покачал головой. - Какая это  насмешка
- сидеть за столом в такой момент. Душу воротит от еды в такой момент, мисс.
     - Прошу вас прекратить этот разговор, - сказала я, - вы попросили  меня
вас выслушать, а теперь я прошу, вас прекратить разговор.
     - Прекращу, мисс, - отозвался мистер Гаппи. - Как я  люблю  и  почитаю,
так и повинуюсь. О, если б мог я дать обет тебе пред алтарем!
     - Это совершенно невозможно, - сказала я, - об этом  не  может  быть  и
речи.
     - Я понимаю, - начал мистер Гаппи, перегнувшись через  поднос  и  снова
впиваясь  в  меня  пристальным  взглядом,  который  я,   странным   образом,
почувствовала, хоть и смотрела в другую сторону, - я понимаю, что  в  глазах
света мое предложение, по всей вероятности, выглядит неавантажным. Но,  мисс
Саммерсон! ангел!.. Нет, не надо звонить... Я прошел суровую школу  жизни  и
чем-чем только не занимался! Правда, я молод, но мне уже  приходилось  вести
всякие расследования и возбуждать судебные дела, и я много  чего  повидал  в
жизни. Удостойте меня вашей ручки,  и  чего  только  я  не  придумаю,  чтобы
защитить ваши интересы и составить ваше счастье! Чего только я  не  разведаю
насчет вас! Правда, я пока ничего не знаю, но чего только я не смогу узнать,
если буду пользоваться вашим доверием и вы пустите меня по следу!
     Я сказала, что, стремясь защитить мои интересы, или, точнее, то, что он
считает моими интересами, он так же обрекает себя на неудачу, как и стремясь
завоевать мою благосклонность, а теперь он должен, наконец,  понять,  что  я
покорнейше прошу его удалиться.
     - Жестокая мисс, выслушайте еще одно лишь слово! - сказал мистер Гаппи.
- Полагаю, вы заметили, как поражен я был  вашими  прелестями  в  тот  день,
когда ждал вас у "Погреба белого коня". Полагаю, вы заметили, что я  не  мог
удержаться от того, чтобы не отдать должного этим прелестям, когда откидывал
подножку кареты. То была лишь ничтожная дань Тебе, но дань искренняя, "С той
поры образ Твой запечатлен в моей груди. Не раз я целыми вечерами ходил взад
и вперед по улице, против дома Джеллиби, для того лишь,  чтобы  смотреть  на
кирпичные  стены,  за  которыми  некогда  пребывала  Ты.  Сегодня  мне  было
абсолютно не нужно являться сюда, и если  я  все  же  явился  под  предлогом
деловых переговоров, то этот предлог придумал я один ради Тебя одной. Если я
говорю об интересах, то лишь для того, чтобы  зарекомендовать  себя  и  свою
почтительную скорбь. Любовь была и есть превыше всего.
     - Мне было бы больно обидеть вас, мистер Гаппи, - сказала я, вставая  и
берясь за шнурок от звонка, - как,  впрочем,  и  любого  другого  правдивого
человека; и я не могу отнестись  пренебрежительно  ни  к  какому  искреннему
чувству, как бы неприятно оно ни проявлялось. Если вы  действительно  хотели
убедить  меня  в  вашем  добром  мнении  обе  мне,  пусть  несвоевременно  и
неуместно, я все же нахожу, что мне следует  вас  поблагодарить.  Мне  нечем
гордиться; и я не гордая. Надеюсь, - добавила я,  не  зная  хорошенько,  что
говорю, - вы сейчас же удалитесь, забудете о том, что вели  себя  совершенно
неразумно, и займетесь делами господ Кенджа и Карбоя.
     - Полминуты, мисс! - воскликнул мистер Гаппи, останавливая меня,  когда
я потянулась к звонку. - Значит, все это не послужит мне во вред?
     - Я никому ничего не скажу, - ответила я, -  если  только  вы  сами  не
подадите мне к этому повода.
     - Четверть минуты, мисс! На случай, если вы передумаете - когда угодно,
хотя бы в далеком будущем, неважно, ведь мои чувства все  равно  никогда  не
изменятся, - если вы иначе отнесетесь к моим словам, особенно  насчет  того,
чего бы я ни сделал для вас... запомните адрес: мистер Уильям Гаппи, площадь
Пентон-Плейс, дом восемьдесят семь, а в случае моего  переезда  или  кончины
(от  погибших  надежд  и  тому  подобное),  пишите  в  адрес  миссис  Гаппи,
Олд-стрит-роуд, дом триста два.
     Я позвонила, вошла горничная, а  мистер  Гаппи  положил  на  стол  свою
визитную карточку и удалился  с  горестным  поклоном.  Когда  он  уходил,  я
подняла глаза и снова увидела, как он, уже на пороге, оглянулся и  посмотрел
на меня.
     Я просидела в столовой еще час или  больше,  подводя  итоги  записям  в
книгах и счетам, и много  успела  сделать.  Потом  привела  в  порядок  свой
письменный стол и разложила все по местам, и была так спокойна и бодра,  что
мне даже казалось, будто я окончательно выбросила из головы этот неожиданный
эпизод.  Но,  поднявшись  в  свою  комнату,  я,  к  собственному  удивлению,
рассмеялась, потом,  к  еще  большему  удивлению,  расплакалась.  Словом,  я
немного поволновалась, как будто в моей душе задели какую-то  чувствительную
струнку, связанную с моим прошлым, - задели так  грубо,  как  этого  еще  не
случалось ни разу с тех пор, как я зарыла в саду свою милую старую куклу.


ГЛАВА X

     Переписчик судебных бумаг

     На восточной стороне Канцлерской улицы, точнее - в переулке  Кукс-Корт,
выходящем на Карситор-стрит, торговец канцелярскими принадлежностями, мистер
Снегсби, поставщик блюстителей закона, ведет свое дозволенное законом  дело.
Под сумрачной сенью Кукс-Корта, почти всегда погруженного в  сумрак,  мистер
Снегсби торгует всякого  рода  бланками,  потребными  для  судопроизводства,
листами и свитками  пергамента;  бумагой  -  писчей,  почтовой,  вексельной,
оберточной,  белой,  полубелой  и  промокательной;  марками;   канцелярскими
гусиными перьями, стальными  перьями,  чернилами,  резинками,  копировальным
угольным порошком, булавками, карандашами;  сургучом  и  облатками;  красной
тесьмой и зелеными закладками; записными  книжками,  календарями,  тетрадями
для дневников и списками  юристов;  бечевками,  линейками,  чернильницами  -
стеклянными  и  свинцовыми,  перочинными  ножами,  ножницами,  шнуровальными
иглами  и  другими  мелкими   металлическими   изделиями,   потребными   для
канцелярий, - словом, товарами столь разнообразными, что их не  перечислить,
и торгует  он  ими  с  тех  пор,  как  отбыл  срок  ученичества  и  сделался
компаньоном Пеффера. По этому случаю  в  Куке-Корте  произошла  своего  рода
революция - новая вывеска, намалеванная свежей краской и гласившая:  "Пеффер
и Снегсби",  заменила  старую,  с  надписью  "Пеффер"  (только),  освященную
временем, но уже неразборчивую. Потому  неразборчивую,  что  копоть  -  этот
"плющ Лондона"  -  цепко  обвилась  вокруг  вывески  с  фамилией  Пеффера  и
прильнула  к  его  жилищу,  которое,  словно  дерево,  сплошь  обросло  этим
"привязчивым паразитом".
     Самого Пеффера теперь в Куке-Корте не видно. Да  и  нечего  искать  его
здесь, ибо вот уже четверть столетия,  как  он  покоится  на  кладбище  Сент
Эндрью, близ Холборна, под грохот подвод и наемных карет,  раздающийся  весь
день и половину ночи и подобный реву громадного дракона.  Если  в  те  часы,
когда дракон спит, мертвец и вылезает проветриться,  если  он  и  гуляет  по
Кукс-Корту,  пока  его  не  заставит  вернуться  на   кладбище   кукареканье
жизнерадостного петуха, который почему-то,  -  интересно  знать,  почему?  -
неизменно предчувствует рассвет, хотя обитает в погребе  маленькой  молочной
на Карситор-стрит, а значит, не может иметь почти никакого  представления  о
дневном свете, - если  Пеффер  и  навещает  когда-нибудь  скудно  освещенный
Кукс-Корт,  -  чего  ни  один  владелец   писчебумажной   лавки   не   может
категорически отрицать, - то он приходит незримо, никому не мешая,  и  никто
об этом не знает.
     Когда Пеффер еще не отжил своего  срока,  а  Снегсби  семь  долгих  лет
"отбывал срок ученичества", у Пеффера, в той же  писчебумажной  лавке,  жила
его племянница - низенькая, хитрая племянница, перетянутая, пожалуй, слишком
туго, и с острым  носом,  напоминающим  о  резком  холоде  осеннего  вечера,
который тем холоднее, чем он ближе к концу. Жители Кукс-Корта  поговаривают,
будто маменька этой племянницы, побуждаемая слишком ревностной заботливостью
о том, чтобы фигура ее дочки достигла совершенства, с детских лет  шнуровала
ее сама каждое утро, упершись своей материнской ногой в  ножку  кровати  для
большей устойчивости; а еще говорят, будто  она  заставляла  дочь  принимать
целыми пинтами уксус и лимонный сок,  каковые  кислоты,  по  общему  мнению,
"ударили" в нос и характер пациентки.
     Но какой бы из многих языков Молвы ни породил эти вздорные  слухи,  они
либо не дошли до ушей юного Снегсби, либо  он  пропустил  их  мимо  ушей,  а
возмужав,  посватался  к  обольстительному  предмету  этих  слухов,  получил
согласие и заключил два союза сразу - и брачный и коммерческий. Итак, мистер
Снегсби  и  племянница  покойного  Пеффера  совместно  проживают  теперь   в
Кукс-Корте, переулке, выходящем на Карситор-стрит, и племянница  по-прежнему
дорожит своей фигурой, да и как не дорожить? - ведь эта фигура, правда, быть
может, и не всем по вкусу, но бесспорно должна считаться  драгоценной,  хотя
бы потому, что она так миниатюрна.
     Мистер и миссис Снегсби, как муж и жена,  считаются  "единой  плотью  и
кровью", а по мнению их соседей, и "единым  голосом".  Этот  голос,  впрочем
звучащий из уст одной лишь миссис Снегсби, частенько  слышен  в  Куке-Корте.
Мистера Снегсби же почти совсем не слышно, ибо чуть не  все,  что  он  хочет
сказать, говорит за  него  своим  сладостным  голосом  миссис  Снегсби.  Это
смирный, лысый, робкий человек с блестящей плешью и крошечным пучком  черных
волос, торчащим на затылке. Он склонен к уступчивости и к полноте. Поглядите
на него, когда он стоит на своем пороге в Кукс-Корте, одетый в серый рабочий
сюртук с черными коленкоровыми нарукавниками, и созерцает облака, или  когда
он стоит в своей полутемной лавке с  тяжелой  плоской  линейкой  в  руках  и
разрезает пергамент ножницами или ножом в обществе двух своих "мальчиков"  -
подмастерьев,  -  поглядите  на  него  только,  сразу   скажете,   что   это
исключительно скромный, непритязательный человек. В такие часы из-под  пола,
на котором он стоит, словно из  могилы  визгливого  призрака,  мятущегося  в
гробу, нередко раздаются крики и вопли, испускаемые  тем  самым  голосом,  о
котором  говорилось  выше,   и   когда   звуки   эти   становятся   необычно
пронзительными, мистер Снегсби говорит своим подмастерьям:
     - Должно быть, это моя крошечка распекает Гусю!
     Уменьшительное имя, упоминаемое в подобных случаях мистером Снегсби, не
раз возбуждало остроумие кукс-кортовцев,  отмечавших,  что  имя  это  больше
подошло  бы  к  самой  миссис  Снегсби,  которая  столь  криклива,  что   ее
закономерно и очень метко можно было бы прозвать "гусыней". Однако  это  имя
принадлежит и, если не считать жалованья - пятьдесят шиллингов в  год  -  да
крошечного сундучка с тряпками, является единственной собственностью  некоей
тощей  молодой  девицы  из  работного  дома  (как  полагают,  ее   окрестили
Августой), которая еще подростком была  взята  на  воспитание,  а  точнее  -
напрокат или в аренду, одним добродушным благодетелем, обитающим в  Тутинге,
и, значит, несомненно, росла и развивалась в самых  благоприятных  условиях,
но тем не менее "подвержена припадкам", а почему -  этого  приходский  совет
никак не может понять.
     Гусе года двадцать три - двадцать четыре, но  выглядит  она  на  добрых
десять лет старше, жалованье получает ничтожное - из-за своего необъяснимого
недуга - и так боится вновь попасть в лапы своего бывшего  покровителя,  что
работает без передышки, кроме как в те часы, когда лежит, уткнувшись головой
в бадью, в помойное ведро, в котел,  в  блюдо,  приготовленное  к  обеду,  -
словом, в то, что было поблизости, когда ее "схватило". Ею довольны родители
и опекуны подмастерьев мистера Снегсби, ибо нечего бояться, что  она  внушит
нежные чувства юным сердцам; ею  довольна  миссис  Снегсби,  которая  всегда
имеет возможность уличить ее в какой-нибудь оплошности;  ею  доволен  мистер
Снегсби, убежденный, что держит ее у себя только из  милости.  В  глазах  же
Гуси жилище торговца канцелярскими принадлежностями - это  храм  изобилия  и
блеска. Маленькую гостиную наверху, с которой, если  можно  так  выразиться,
никогда не снимают папильоток и  передника,  иначе  говоря  -  чехлов.  Гуся
почитает  самой  роскошной  комнатой  во  всем   христианском   мире.   Вид,
открывающийся из окон этой гостиной - с одной стороны на Кукс-Корт  (и  даже
на  кусочек  Карситор-стрит),  а  с  другой  -  на  задний  двор   судебного
исполнителя Ковинса, - кажется Гусе  не  имеющим  себе  равных  по  красоте.
Висящие в этой гостиной написанные - и очень  густо  написанные  -  масляной
краской портреты мистера Снегсби, взирающего на  миссис  Снегсби,  и  миссис
Снегсби, взирающей на мистера Снегсби, в ее глазах - все равно  что  шедевры
Рафаэля или Тициана. Итак,  Гуся  все-таки  получает  кое-какую  награду  за
многие свои лишения.
     Мистер Снегсби предоставил миссис Снегсби ведать всеми теми их  делами,
которые не имеют  отношения  к  таинствам  его  торгового  предприятия.  Она
расходует деньги по  своему  усмотрению,  бранится  со  сборщиками  налогов,
назначает время и место воскресных молений, контролирует развлечения мистера
Снегсби и не желает  признавать  себя  ответственной  за  провизию,  которую
выбирает к обеду; поэтому ей завидуют жены во всем околотке, -  то  есть  по
обеим сторонам Канцлерской  улицы  на  всем  ее  протяжении  и  даже  за  ее
пределами, на Холборне, - и жены эти во время всех домашних сражений  обычно
просят своих мужей заметить, как отличается их (жен) положение от  положения
миссис Снегсби, а также их (мужей) поведение от поведения  мистера  Снегсби.
Молва, которая, словно летучая мышь, вечно носится над  Кукс-Кортом,  шмыгая
из окна  в  окно,  утверждает,  будто  миссис  Снегсби  ревнива  и  въедливо
любопытна, а мистера Снегсби она изводит так, что ему  иной  раз  приходится
бежать вон из дому, и обладай он хотя бы мышиной храбростью, он бы этого  не
потерпел. Говорят даже, будто  жены,  которые  ставят  его  в  пример  своим
своевольным мужьям, сами в глубине души смотрят на него  свысока,  а  больше
всех его презирает некая госпожа, чей господии и повелитель не без основания
заподозрен в том, что он иной раз "учит" свою супругу, причем орудием  этого
"учения" ему служит собственный зонт. Но все эти смутные слухи, быть  может,
возникли  потому,  что  мистер  Снегсби,  в  своем   роде   человек   скорее
созерцательного  и  поэтического  склада,  -  летней  порой  он   не   прочь
прогуляться по Степл-Инну и отметить, что воробьи и листва "выглядят  совсем
как в деревне"; а по воскресным дням он любит прохаживаться по Ролс-Ярду * и
(если он в хорошем расположении духа) разглагольствовать о том, что  некогда
были древние времена, и чтоб ему провалиться,  если  под  этой  часовней  не
окажется парочки каменных гробов, стоит только копнуть поглубже.  Далее,  он
тешит свое  воображение  мыслями  о  бесчисленных,  уже  усопших  канцлерах,
вице-канцлерах и государственных архивариусах и так остро  ощущает  прелесть
сельской природы, рассказывая обоим подмастерьям о том, что некогда, как  он
слышал своими ушами, ручей "прозрачный,  как  "христалл",  бежал  посередине
Холборна, а на  Рогатке  *  действительно  была  рогатка,  и  дорога  оттуда
пролегала прямо по лугам, - так остро ощущает прелесть сельской природы, что
не испытывает никакого желания очутиться среди этой природы.
     День подходит к концу, газ зажжен, но светит он не очень ярко, так  как
еще не совсем стемнело. Мистер Снегсби стоит у дверей своей лавки, взирая на
облака, и видит поздно вылетевшую куда-то ворону, которая мчится на запад по
кусочку неба, принадлежащему Кукс-Корту. Ворона пересекла Канцлерскую  улицу
и  сад  Линкольнс-Инна  и  теперь  летит  прямо  на  Линкольнс-Инн-Филдс   -
Линкольновы поля *.
     Здесь  в  большом  доме,  некогда  роскошном  особняке,  живет   мистер
Талкингхорн. Теперь особняк сдается внаем под юридические конторы, и в  этих
обшарпанных обломках его величия, как черви  в  орехах,  засели  юристы.  Но
просторные  его  лестницы,  коридоры  и  вестибюли   остались   неизменными;
сохранились и расписные потолки, в том числе потолок, на котором  изображена
некая "Аллегория" - воин в римском шлеме и небесно-голубой тоге, разлегшийся
среди  балюстрад,  колонн,  цветов,  облаков  и  толстоногих   младенцев   и
раздражающий зрителя до головной боли, что в той или иной  степени,  видимо,
является целью всех Аллегорий. Здесь, среди  своих  многочисленных  железных
ящиков, на которых  начертаны  знатнейшие  имена,  всегда  пребывает  мистер
Талкингхорн, если не считать тех  дней,  когда  он  гостит,  помалкивая,  но
чувствуя себя как дома,  в  поместьях,  где  великие  мира  сего  до  смерти
замучены скукой. Здесь он и нынче спокойно сидит за столом. Устрица  старого
закала, раковины которой никто не может открыть.
     В сумерках этого вечера жилище его смахивает на него самого. И он и оно
обветшали, не гонятся за модой, не бросаются в глаза, - они могут  позволить
себе все это. Мистера Талкингхорна окружают тяжелые, старомодные, с широкими
спинками, набитые волосом кресла красного дерева, сдвинуть которые  нелегко;
старинные столы  с  веретенообразными  тонкими  ножками,  покрытые  пыльными
суконными скатертями; полученные в подарок гравированные портреты  носителей
громких титулов -  и  ныне  здравствующих  носителей  и  их  отцов.  Толстый
полинявший турецкий ковер устилает пол под столом, за которым  сидит  хозяин
при свете двух свечей  в  старомодных  серебряных  подсвечниках,  -  свечей,
слишком скудно освещающих эту большую комнату. Названия его книг на корешках
скрыты переплетом; все, что можно  запереть,  заперто;  нигде  не  видно  ни
одного ключа. На виду лишь две-три бумаги. На  столе  под  рукой  у  мистера
Талкингхорна лежит какая-то рукопись, но он на нее не смотрит.  Вооружившись
круглой крышкой от  чернильницы  и  двумя  кусочками  сургуча,  он  молча  и
неторопливо старается решить какую-то еще  не  решенн