Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
ьзнула под сводчатый проход в глубине двора и
растворилась в суете и грохоте города, словно капля росы в океане.
ГЛАВА XVI
В "Одиноком Томе"
Миледи Дедлок не сидится на месте, никак не сидится. Сбитая с толку
великосветская хроника прямо не знает, где ее найти. Сегодня миледи в
Чесни-Уолде; вчера была в своем лондонском доме; завтра, возможно, окажется
за границей, - великосветская хроника ничего не может предсказать с
уверенностью. Даже галантный сэр Лестер с трудом поспевает за супругой. И
ему вскоре стало бы еще труднее, но вторая его верная подруга в счастье и
несчастье * - подагра - врывается в старинную дубовую спальню в Чесни-Уолде
и хватает его за ноги, зажимая их в тиски.
Сэр Лестер мирится с подагрой, как с надоедливым демоном, но демоном
патрицианским. Со времен, памятных человечеству, и даже незапамятных, все
Дедлоки по прямой мужской линии страдали подагрой. И это можно доказать,
сэр. Предки других людей, быть может, умирали от ревматизма или подвергались
низменной заразе от нечистой крови болезненного простонародья, но Дедлоки
внесли нечто особенное даже в равняющий всех процесс умиранья, ибо умирали
они только от своей родовой подагры. Она переходила от одного славного
поколения к другому, как столовое серебро, картины или лин-кбльнширское
поместье. Она - одно из их достоинств. Сэр Лестер, пожалуй, даже склонен
думать, - хотя никогда не высказывал этих дум, - что ангел смерти, исполняя
свои обязанности, когда-нибудь сообщит теням аристократов: "Милорды и
джентльмены, имею честь представить вам еще одного Дедлока, прибывшего сюда,
согласно удостоверению, по милости родовой подагры".
Итак, сэр Лестер отдает свои родовые ноги на растерзание родовому
недугу, и можно подумать, что он держит свой титул и состояние на условиях
этой феодальной повинности. Он чувствует, что кто-то позволяет себе
вольность, заставляя представителя рода Дедлоков лежать на спине и ощущать
судорожные схватки и колотье в нижних конечностях; но он рассуждает так:
"Все мы, Дедлоки, подвергались этому. Это наша отличительная особенность.
Веками принято было у нас нисходить в склеп, вырытый в парке, только из-за
нашей родовой подагры, но никак не по более низменным причинам, и я мирюсь с
этим компромиссом".
Великолепное зрелище представляет он, когда лежит с пылающими багровым
и золотым огнем щеками перед своим любимым портретом миледи, в середине
огромной гостиной, куда солнечный свет проникает через длинную вереницу окон
и ложится широкими полосами на уходящую вдаль анфиладу комнат, чередуясь с
мягкими полосами тени. За стенами дома о величии сэра Лестера
свидетельствуют могучие дубы, которые вот уже много веков раскинули свои
корни в покрытой зеленым газоном земле, не знавшей плуга и отведенной под
охотничий парк еще в те времена, когда короли ездили на войну с мечом и
щитом, а на охоту - с луком и стрелами. В доме предки сэра Лестера, глядя на
него со стен, говорят ему: "Каждый из нас был тут преходящей
действительностью, оставил здесь эту раскрашенную тень свою и превратился в
воспоминание, столь же неясное, как далекие голоса грачей, которые
убаюкивают тебя", и предки тоже утверждают его величие. И в этот день он
действительно велик. И горе Бойторну или иным дерзким наглецам, которые
самонадеянно осмелятся поспорить с ним хотя бы из-за одного дюйма!
Вместо миледи при сэре Лестере сейчас состоит ее портрет. Сама же она
умчалась в Лондон, но не намерена там оставаться и, к недоумению
великосветской хроники, вскоре примчится домой. Но лондонский дом не
подготовлен к ее приезду. Он одет в чехлы и мрачен. Только Меркурий в
пудреном парике безутешно зевает у окна в вестибюле и вчера вечером даже
сказал другому Меркурию, своему знакомому, тоже привыкшему вращаться в
хорошем обществе, что если так будет продолжаться дальше, - чего быть не
может, ибо человек с его характером этого не вынесет и нельзя ожидать от
человека с его фигурой, чтобы он это вынес, - то он честью клянется, что ему
останется только вонзить себе нож в грудь!
Какое отношение имеют линкольнширское поместье Дедлоков, их лондонский
дом, их Меркурий в пудреном парике к тем местам, где прозябает Джо,
отщепенец с метлой в руках, на которого упал слабый луч света, когда он
подметал ступеньку перед входом на кладбище? Какое отношение имели друг к
другу многие люди, которые, стоя на противоположных краях разделяющей их
бездонной пропасти, все-таки столкнулись, самым любопытным образом, на
бесчисленных путях жизни?
Джо день-деньской подметает свой перекресток, не подозревая об этой
связи, если она вообще существует. На любой заданный ему вопрос он отвечает:
"Ничего я не знаю", и этим исчерпывающе определяет свое невежество. Он
знает, что в скверную погоду очищать перекресток от грязи трудно и еще
трудней прокормиться этой работой. Никто ему не объяснил даже этого; он сам
догадался.
Джо живет, - точнее, Джо только что не умирает, - в одном гиблом месте
- трущобе, известной среди ему подобных под названием "Одинокий Том". Это
темная, полуразрушенная улица, которой избегают порядочные люди, улица, где
убогие дома, уже совсем обветшалые, попали в лапы каких-то предприимчивых
проходимцев и теперь сдаются ими под ночлежки. По ночам лачуги эти кишат
беднотой. Как на гниющем человеческом теле гнездится всякая ползучая тварь,
так в этих гнилых развалинах теснятся толпы обездоленных, - вползают и
выползают сквозь дыры в каменных и дощатых стенах, спят вповалку,
бесчисленные, как личинки, скорчившись под проникающим внутрь дождем, где-то
бродят, заражаются лихорадкой, потом заражают ею других и в каждом отпечатке
ног своих сеют столько зла, что ни лорду Кудлу, ни сэру Томасу Дудлу, ни
герцогу Фудлу, ни всем прочим стоящим у власти знатным джентльменам, вплоть
до Чудла, и в пятьсот лет не искоренить этого зла, хотя на то они и
существуют.
За последние дни в Одиноком Томе дважды раздавался грохот, и облако
пыли вздымалось, как после взорвавшейся мины, и всякий раз это означало, что
обвалился дом. В газетах появились коротенькие заметки об этих
происшествиях, а в ближайшей больнице оказались занятыми две-три лишних
койки. Зияющие провалы на улице не застраиваются, а бездомные по-прежнему
ютятся в развалинах. Вот-вот рухнет еще несколько домов, и можно думать, что
в следующий раз грохот в Одиноком Томе будет еще оглушительней.
Нечего и говорить, что это заманчивое недвижимое имущество
подведомственно Канцлерскому суду. Об этом знает каждый мало-мальски
разумный. человек, и объяснять ему это значит оскорблять его. Как возникло
название "Одинокий Том", неизвестно, - может быть, эту улицу в народе
прозвали "Томом" в честь первого истца или ответчика в тяжбе "Джарндисы
против Джарндисов"; или, может быть, - потому, что Том жил тут
один-одинешенек, когда тяжба уже опустошила всю улицу, а другие жители еще
не успели присоединиться к нему; или же это просто меткое название для
трущобы, отрезанной от порядочного общества и обреченной на безнадежность, -
никто этого, вероятно, не знает. И, конечно, не знает Джо.
- Да не знаю я, - говорит Джо. - Ничего я не знаю.
Как это, должно быть, нелепо быть таким, как Джо! Бродить по улицам, не
запоминая очертаний и совершенно не понимая смысла тех загадочных знаков,
которые в таком изобилии начертаны над входом в лавки, на углах улиц, на
дверях и витринах! Видеть, как люди читают, видеть, как люди пишут, видеть,
как почтальоны разносят письма, и не иметь ни малейшего понятия об этом
средстве общения людей, - чувствовать себя в этом отношении совершенно
слепым и немым! Чудно, должно быть, смотреть, как прилично одетые люди идут
по воскресеньям в церковь с молитвенником в руках, и думать (ведь, может
быть, Джо когда-нибудь все-таки думает) - какой во всем этом смысл? и если
это имеет смысл для других, почему это не имеет смысла для меня? Терпеть,
когда меня толкают, пинают, гонят прочь, и подумывать иной раз: а может, мне
и вправду незачем быть ни здесь, ни там и нигде вообще, и вместе с тем
недоумевать при мысли, что ведь как-никак, а я все-таки существую, но никому
до меня никогда не было дела, вот я и стал таким! Как это, должно быть,
нелепо, не только слышать от других, что я почти не человек (как я слышал,
когда предложил себя в свидетели на дознании), но самому чувствовать это по
опыту всю жизнь! Видеть, как лошади, собаки, рогатый скот проходят мимо
меня, и сознавать, что по невежеству своему я принадлежу к ним, а не к тем
высшим существам, подобным мне с виду, чью чувствительность я оскорбляю!
Представления Джо об уголовном суде, о судьях, о епископах, о правительстве
или о своем неоцененном сокровище - конституции (если только он об этом
сокровище знает), вероятно, довольно нелепы! Вся его физическая и духовная
жизнь - сплошная нелепость, а смерть - нелепей всего.
Джо выходит из Одинокого Тома навстречу медлительному утру, которое
здесь всегда наступает с опозданием, и жует на ходу замызганный ломтик
хлеба. Ему надо пройти много улиц, и, так как двери подъездов еще не
открыты, он садится завтракать на пороге "Общества распространения слова
божия в чужих странах", а покончив с едой, подметает порог в благодарность
за приют. Восхищаясь размерами этого здания, он спрашивает себя, для кого
оно построено. Он и не подозревает, несчастный, о духовной нищете на
коралловых рифах в Тихом океане, не знает, во что обходится спасение
драгоценных душ под кокосовыми пальмами и хлебными деревьями.
Он подходит к своему перекрестку и принимается за утреннюю уборку.
Город пробуждается; огромный волчок уже запущен и будет вертеться и
крутиться весь день; люди, на несколько часов прервавшие свои занятия, снова
начинают читать и писать - неизвестно зачем. Джо и прочие живые существа
низшего разряда кое-как прозябают в этой немыслимой неразберихе. Сегодня
базарный день. Ослепленные волы, которых слишком часто подгоняли палками и
слишком тяжело нагружали, но никогда не направляли на дорогу, мечутся куда
попало, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, а когда их отгоняют
ударами, тычутся в каменные стены, часто калеча тех, кто их ничем не обидел,
и часто калеча самих себя. Очень похоже на Джо и ему подобных... очень,
очень похоже!
Подходит оркестр уличных музыкантов и начинает играть. Джо слушает.
Слушает и собака - собака гуртовщика, которая заждалась хозяина у порога
мясной лавки и, должно быть, вспоминает об овцах, с которыми возилась
несколько часов и, наконец, благополучно развязалась. Ее как будто взяли
сомнения насчет трех-четырех овец - не может понять, куда они подевались;
она оглядывает улицу, словно ждет, не объявятся ли беглянки, и вдруг
настораживает уши и вспоминает все. Это настоящая бродячая собака, привыкшая
ко всякому сброду и харчевням; страшная для овец собака, готовая по свисту
хозяина броситься на спину ослушнице и выдрать у нее клок шерсти; но вместе
с тем - обученная, выдрессированная, развитая собака, которая улилась
выполнять свои обязанности и умеет их выполнять. Она и Джо слушают музыку,
быть может, с одинаково сильным чувством животного удовольствия; да и в
отношении пробуждающихся ассоциаций, мечтаний, сожалений, печальных или
радостных представлений о том, что находится за пределами пяти чувств, он и
она, вероятно, стоят на одном уровне. Но в прочих отношениях насколько зверь
выше слушателя-человека!
Дайте потомкам этой собаки одичать, как одичал Джо, и не пройдет
нескольких лет, как они выродятся, да так, что даже разучатся лаять, хоть и
не перестанут кусаться.
Близясь к концу, день меняется, тускнеет, сыреет. Джо работает на своем
перекрестке, увязая в уличной грязи, увертываясь от колес, лошадей, бичей,
зонтов, чтобы получить гроши, которых хватит лишь на плату за отвратительный
ночлег в Одиноком Томе. Смеркается; в лавках один за другим вспыхивают
газовые рожки; фонарщик с лестницей бежит по улице у самого тротуара. Хмурый
вечер близок.
Мистер Талкингхорн сидит в своем кабинете и обдумывает прошение о
выдаче ордера на арест, которое хочет подать завтра утром местному судье.
Гридли - один недовольный сутяга - сегодня приходил сюда и угрожал ему.
Никто не имеет права запугивать других, и этого зловредного субъекта
придется снова посадить в тюрьму. С потолка кабинета смотрит Аллегория - в
виде написанного в ракурсе неправдоподобного, опрокинутого вверх ногами
римлянина, - и громадной, как у Самсона *, рукой (вывихнутой и нелепой)
настойчиво указывает на окно. Но с какой стати мистеру Талкингхорну смотреть
в окно по такому пустячному поводу? Ведь эта рука всегда указывает туда.
Поэтому он не смотрит в окно.
А если б он и посмотрел, если б увидел проходящую мимо женщину, так на
что она ему? На свете женщин много; по мнению мистера Талкингхорна, -
слишком много, и они - источник всяческого зла, но, правда, тем самым дают
заработок юристам. Зачем ему видеть женщину, проходящую мимо, даже если она
ушла из дому тайком? Все они что-нибудь да утаивают. Мистеру Талкингхорну
это очень хорошо известно. Но не все они похожи на ту женщину, которая
сейчас прошла мимо него и его дома, - женщину, чье скромное платье
разительно не вяжется с ее утонченным обликом. По платью ее можно принять за
служанку высшего ранга, но по осанке и поступи, торопливой и вместе с тем
гордой (насколько можно быть гордой на грязных улицах, по которым ей так
непривычно идти), она - светская дама. Лицо ее закрыто вуалью, но тем не
менее она себя выдает, и - настолько, что многие прохожие, обернувшись,
внимательно смотрят ей вслед.
Она ни разу не оглянулась. Дама она или служанка, у нее есть какая-то
цель, и она умеет добиваться этой цели. Она ни разу не оглянулась, пока не
подошла к перекрестку, на котором Джо усердно работает метлой. Он переходит
улицу вместе с нею и просит у нее милостыни. Но она по-прежнему не
оглядывается, пока не переходит на другую сторону. Здесь она делает Джо едва
заметный знак и говорит:
- Подойди ближе!
Джо следует за нею, и, пройдя несколько шагов, они входят в безлюдный
двор.
- Ты - тот мальчик, о котором я читала в газетах? - спрашивает она, не
поднимая вуали.
- Не знаю, - отвечает Джо, хмуро уставившись на вуаль, - не знаю я ни
про какие газеты. Ничего я не знаю ни об чем.
- Тебя допрашивали на дознании?
- Ничего я не знаю ни... это вы про то, куда меня водил приходский
надзиратель? - догадывается вдруг Джо. - А мальчика на дознании звали Джо,
что ли?
- Да.
- Ну, так это я! - говорит Джо.
- Пройдем немного дальше.
- Вы насчет того человека? - спрашивает Джо, следуя за нею. - Того, что
помер?
- Тише! Говори шепотом! Да. Правда ли, что при жизни вид у него был
совсем больной, нищенский?
- Ну да! - отвечает Джо.
- У него был вид... не такой, как у тебя? - спрашивает женщина с
отвращением.
- Ну нет, не такой скверный, - отвечает Джо. - Я-то настоящий нищий, уж
это да! А вы его знали?
- Как ты смеешь об этом спрашивать?
- Не обижайтесь, миледи, - смиренно извиняется Джо: теперь даже он
заподозрил, что она дама.
- Я не леди, я служанка.
- Служанка! Черта с два! - говорит Джо, ничуть не желая ее оскорбить, а
просто выражая свое восхищение.
- Слушай и молчи. Не разговаривай со мной и отойди подальше! Можешь ты
показать мне все те места, о которых писали в газетах? Место, где ему давали
переписку, место, где он умер, место, куда тебя водили, место, где он
погребен? Ты знаешь, где его похоронили?
Джо отвечает кивком; да и на все вопросы женщины он отвечал кивками.
- Ступай вперед и покажи мне все эти ужасные места. Останавливайся
против каждого и не говори со мной, пока я сама с тобой не заговорю. Не
оглядывайся. Сделай, что я требую, и я тебе хорошо заплачу.
Джо внимательно слушает ее слова; повторяет их про себя, постукивая по
ручке метлы, и находит не совсем понятными; молчит, размышляя о их значении;
наконец, уразумевает их смысл и, удовлетворенный, кивает лохматой головой.
- Ладно! - говорит Джо. - Только чур - без обману. Не вздумайте дать
стрекача!
- Что говорит этот противный мальчишка? - восклицает служанка,
отшатнувшись.
- Не вздумайте улепетнуть, вот что! - объясняет Джо.
- Ничего не понимаю. Ступай вперед! Я дам тебе столько денег, - сколько
у тебя никогда в жизни не было.
Джо складывает губы трубочкой и свистит, скребет лохматую голову, сует
метлу под мышку и шагает впереди женщины, ловко переступая босыми ногами
через острые камни, через грязь и лужи.
Кукс-Корт. Джо останавливается. Молчание.
- Кто здесь живет?
- Который давал ему переписывать, а мне полкроны дал, - отвечает Джо
шепотом и не оборачиваясь.
- Иди дальше.
Дом Крука. Джо опять останавливается. Долгое молчание.
- А здесь кто живет?
- Он здесь жил, - отвечает Джо все так же шепотом. После недолгого
молчания его спрашивают:
- В какой комнате?
- В задней, наверху. Окно отсюда видать, с угла. Вон там, наверху!
Там-то я и видел, как он лежал - вытянулся весь. А вот и трактир - это куда
меня водили.
- Иди к месту, где его похоронили.
До этого места довольно далеко, но Джо, теперь уже доверяя своей
спутнице, выполняет все ее требования и не оглядывается. Они долго идут по
кривым проулкам, омерзительным во многих отношениях, и, наконец, подходят к
сводчатому проходу, ведущему в какой-то двор, к газовому фонарю (уже
зажженному) и к железным решетчатым воротам.
- Тут его и зарыли, - говорит Джо, ухватившись за решетку и заглядывая
во двор.
- Где? Ох, какое страшное место!
- Здесь! - отвечает Джо, показывая пальцем. - Вон там. Где куча костей
- как раз под кухонным окном! Да, почитай, и не зарывали. Пришлось ногами
его топтать, чтобы в землю запихнуть. Я бы вам его метлой отрыл, кабы ворота
были открыты. Должно, потому их и запирают, - объясняет он, дергая за
решетку. - День и ночь запертые. Глядите, крыса! - возбужденно вскрикивает
Джо. - Эй! Глядите! Туда шмыгнула! Ого! Прямо в землю!
Служанка отшатывается в угол, - в угол этой отвратительной подворотни,
пачкая платье о мерзкие пятна на стене; в волнении приказывает Джо отойти в
сторону, потому что он ей противен, и, протянув руки вперед, на несколько
минут замирает. Джо стоит и смотрит на нее во все глаза, даже после того,
как она уже пришла в себя.
- Эта трущоба - освященная земля?
- Не знаю я ни об какой "освеченной" земле, - отвечает Джо, по-прежнему
не отрывая глаз от женщины.
- Благословляли ее?
- Кого? - спрашивает Джо, совершенно сбитый с толку.
- Благословляли ее?
- Чтоб меня черти благословили, если я знаю! - говорит Джо, все шире
раскрывая глаза. - Должно быть, что нет. Благословляли? - повторяет он
оторопело. - А хоть бы и так, все равно толку мало. Благословляли? Похоже,
скорей проклинали. Ничего я не знаю!
Служанка так же плохо слышит его слова, как и свои собственные. Она
снимает перчатку, чтобы вынуть деньги из кошелька. Джо молча думает, какая
белая и маленькая у нее ру