- повторяет миледи тем же  тоном,  -  если...
вам не трудно.
     - Слушаюсь. Желаю вашей милости всего наилучшего.
     На  столе  под  рукой  у  миледи  стоит  роскошная  шкатулочка,  обитая
металлическими полосками и запертая на замок, - старинный денежный сундук  в
миниатюре. Миледи, не отрывая глаз от посетителя,  подвигает  ее  к  себе  и
отпирает.
     -  Нет,  подобные  мотивы  мне  чужды,  уверяю  вас,  ваша  милость,  -
протестует мистер Гаппи, - ничего такого я  принять  не  могу.  Желаю  вашей
милости всего наилучшего и очень вам признателен.
     Итак,  молодой  человек  откланивается  и  спускается  по  лестнице   в
вестибюль, где надменный Меркурий не считает себя  обязанным  покинуть  свой
Олимп у камина, чтобы проводить молодого человека вон из дома.
     Сэр Лестер нежится в своей библиотеке и дремлет над газетой; но нет  ли
в доме такой силы, которая может заставить его содрогнуться... больше того -
заставить даже деревья в Чесни-Уолде  всплеснуть  узловатыми  ветвями,  даже
портреты нахмуриться, даже доспехи пошевельнуться?
     Нет. Слова, рыдания, крики -  только  колебания  воздуха,  а  воздух  в
лондонском доме так основательно отгорожен от воздуха  улицы,  что  звуки  в
комнате миледи поистине должны бы стать трубными звуками,  чтобы  слабый  их
отголосок достиг ушей сэра  Лестера;  и  все-таки  в  доме  раздается  крик,
летящий к небу, и это стонет в отчаянье женщина, упавшая на колени:
     - О дитя мое, дочь моя! Значит, не умерла она в первые  же  часы  своей
жизни; значит, обманула меня жестокая моя сестра, что отреклась  от  меня  и
моего имени и так сурово воспитывала мое дитя! О дитя мое, дочь моя!


ГЛАВА XXX

     Повесть Эстер

     Вскоре после отъезда Ричарда к нам на несколько дней  приехала  гостья.
Это была пожилая дама. Это была миссис Вудкорт, - она  приехала  из  Уэльса,
чтобы погостить у миссис Бейхем Беджер,  и  написала  опекуну,  "по  просьбе
своего сына Аллена", что получила от него письмо и что он здоров и "передает
сердечный привет" всем нам, а в ответ на это опекун пригласил  ее  пожить  в
Холодном доме. Она пробыла у нас недели три. Ко  мне  она  относилась  очень
хорошо и была чрезвычайно откровенна со мною - настолько, что я этим  иногда
тяготилась. Я прекрасно понимала, что не имею никаких  оснований  тяготиться
ее откровенностью, понимала,  что  это  просто  глупо,  и  все  же,  как  ни
старалась, не могла себя побороть.
     Очень уж она была догадливая старушка, к тому же, разговаривая со мной,
она всегда сидела сложив руки и смотрела на меня до  того  пристально,  что,
может быть, это-то меня и раздражало. А может быть, мне  не  нравилось,  что
она держится слишком прямо и вся такая подобранная; но нет, вряд ли; это мне
как раз нравилось, казалось очень милым и  своеобразным.  Не  могло  мне  не
нравиться и выражение ее лица, очень живого и красивого для пожилой женщины.
Не знаю, что было мне неприятно в  ней.  Точнее  -  знаю  теперь,  но  тогда
думала, что не знаю. Еще точнее... впрочем, это неважно.
     По вечерам, когда я поднималась в свою комнату, чтобы лечь  спать,  она
приглашала меня к себе, усаживалась перед камином в огромное кресло и - боже
ты  мой!  -  принималась  рассказывать  мне  о  Моргане-ап-Керриге,  да  так
многословно, что просто наводила на меня тоску! Иногда она декламировала мне
несколько строф из Крамлинуоллинуэра  и  Мьюлинуиллинуодда  (если  только  я
правильно пишу эти названия, что весьма сомнительно) и неизменно  загоралась
чувствами, которые были выражены в этих произведениях. Я ничего не  понимала
(она декламировала на уэльском языке) и  догадывалась  только,  что  в  этих
стихах превозносится древнее происхождение Моргана-ап-Керрига.
     -  Вот  видите,  мисс  Саммерсон,  -  говорила  она   мне   с   важным,
торжественным видом, - это и есть  -  богатство,  доставшееся  в  наследство
моему сыну. Куда бы мой сын ни поехал,  он  может  гордиться  своим  кровным
родством с Ап-Керригом. Пусть у него нет денег, у него всегда будет то,  что
куда лучше денег, - родовитость, милая моя.
     Я  сомневалась,  чтобы  в  Индии  или  Китае  так  уж  глубоко  уважали
Моргана-ап-Керрига, но, конечно, не говорила этого, а соглашалась, что иметь
столь великих предков очень важно.
     - Очень важно, милая моя, - подчеркивала миссис Вудкорт. - Конечно, тут
есть свои минусы; так, например, это сужает выбор невесты для моего сына, но
когда вступают  в  брак  члены  королевской  семьи,  выбор  невест  для  них
ограничен примерно так же.
     И она слегка похлопывала меня  по  плечу  и  разглаживала  мое  платье,
видимо желая показать, что, хотя нас и разделяет  огромное  расстояние,  она
все-таки хорошего мнения обо мне.
     - Покойный мистер Вудкорт, милая моя, - говорила она не  без  волнения,
ибо, несмотря на ее древнюю  родословную,  сердце  у  нее  было  любящее,  -
происходил из знатного шотландского рода Мак-Куртов из Мак-Курта. Он  служил
королю и отечеству - был офицером Королевского полка  шотландских  горцев  и
пал на поле брани. Мой сын - один из последних представителей двух старинных
родов. Даст бог, он восстановит их прежнее положение  и  соединит  их  узами
брака с другим древним родом.
     Тщетно пыталась я переменить тему разговора, а я пыталась, хотя  бы  из
желания услышать что-нибудь новое, и даже, может быть, затем... впрочем,  не
стоит останавливаться на таких подробностях. Но миссис  Вудкорт  никогда  не
позволяла мне поговорить о чем-нибудь другом.
     - Милая моя, - обратилась она ко мне как-то вечером, -  у  вас  столько
здравого смысла, и вы смотрите на жизнь гораздо более  трезво,  чем  девушки
ваших лет; вот почему мне приятно разговаривать  с  вами  о  своих  семейных
делах. Вы не очень близко познакомились с моим сыном, милая моя, но все-таки
довольно хорошо его знаете и, надеюсь, помните, правда?
     - Да, сударыня. Я его помню.
     - Прекрасно. Так вот, милая моя, я считаю, что вы  правильно  судите  о
людях, и мне хочется, чтобы вы сказали мне, какого вы мнения о моем сыне.
     - Но, миссис Вудкорт, - отозвалась я, - это так трудно.
     - Отчего же трудно, милая моя? - возразила она. - По-моему, ничуть.
     - Сказать, какого я мнения...
     - О столь мало знакомом вам человеке, милая  моя?  Да,  вы  правы,  это
действительно трудно.
     Я совсем не то хотела сказать - ведь мистер Вудкорт часто бывал у нас и
очень подружился с опекуном. Так я и сказала, добавив,  что  мистер  Вудкорт
прекрасно знает свое дело, как считали мы все... а к мисс Флайт он относился
с такой добротой и мягкостью, что это было выше всяких похвал.
     - Вы отдаете ему должное! - сказала миссис Вудкорт, пожимая мне руку. -
Вы правильно его оцениваете. Аллен славный малый, и работает он  безупречно.
Это я всегда говорю, хоть он и мой сын. И все-таки, моя  прелесть,  я  вижу,
что и у него есть недостатки.
     - У кого их нет? - заметила я.
     -  Конечно!  Но  свои  недостатки  он  может  и  должен  исправить,   -
проговорила догадливая старушка, покачивая головой с догадливым видом.  -  Я
так привязана к вам, милая  моя,  что  могу  вам  довериться,  как  третьему
совершенно беспристрастному лицу: мой сын - воплощенное легкомыслие.
     Я сказала, что, судя по его репутации, вряд ли можно допустить, что  он
не любит своей профессии и работает не добросовестно.
     - И тут вы правы, милая моя, - согласилась старушка, - но я говорю не о
его профессии, заметьте себе.
     - Вот как! - проговорила я.
     - Да, - отозвалась она. - Я,  милая  моя,  говорю  о  его  поведении  в
обществе. Он любит слегка поухаживать за молодыми девицами, всегда любил - с
восемнадцати лет. Но, милая моя, он ни к  одной  из  них  никогда  не  питал
истинного чувства и не имел никаких серьезных намерений; ухаживал просто так
- из вежливости и любезности, считая, что  в  этом  ничего  дурного  нет.  А
все-таки это, знаете ли, нехорошо; ведь правда?
     -  Конечно,  -  сказал  я,  потому  что  старушка,  по-видимому,  ждала
утвердительного ответа.
     - И это, милая моя, знаете ли,  может  подать  повод  к  необоснованным
надеждам.
     Я сказала, что, вероятно, может.
     - Поэтому я не раз говорила ему, что он обязан вести себя  поосторожнее
и ради самого себя и ради других. А у него  один  ответ:  "Матушка,  я  буду
вести себя осторожнее; но кому же и знать меня, как не вам, а вы знаете, что
в подобных случаях у меня нет никаких дурных намерений...  Короче  говоря  -
вообще никаких намерений!" И все это очень  верно,  милая  моя,  но  это  не
оправдание. Так ли, этак ли, но раз уж он теперь уехал за тридевять земель и
бог знает как долго пробудет в чужих  краях,  где  ему  представятся  всякие
блестящие возможности и удастся завести знакомства,  значит  можно  считать,
что с прошлым покончено. Ну, а вы, милая  моя,  -  сказала  вдруг  старушка,
расплываясь в улыбке и кивая головой, - что вы скажете о себе, моя прелесть?
     - О себе, миссис Вудкорт?
     - Нельзя же мне быть такой эгоистичной - вечно болтать о сыне,  который
уехал искать свою долю и найти себе жену... вот я и спрашиваю:  вы-то  сами,
когда же вы собираетесь искать свою долю и найти себе мужа, мисс  Саммерсон?
Эх, смотрите-ка! Вот вы и покраснели!
     Вряд ли я покраснела, - во всяком случае, если и покраснела, то это  не
имеет никакого значения, - но я сказала,  что  моя  теперешняя  доля  вполне
удовлетворяет меня, и я вовсе не хочу ее менять.
     - Хотите, я скажу, чтО именно я всегда  думаю  о  вас  и  о  той  доле,
которая вас ждет, прелесть моя? - спросила миссис Вудкорт.
     - Пожалуйста, если вы считаете себя хорошим пророком, - ответила я.
     - Так вот:  вы  выйдете  замуж  за  человека  очень  богатого  и  очень
достойного, гораздо старше вас, -  лет  этак  на  двадцать  пять.  И  будете
прекрасной женой, глубоко любимой и очень счастливой.
     - Что ж, это действительно счастливая доля, - промолвила я. - Но почему
она должна быть моей?
     - Милая моя, - ответила она, - это к вам так подходит - ведь  вы  такая
деловитая, такая аккуратная, и у вас такое своеобразное положение,  что  это
самое для вас  подходящее;  и  это  сбудется.  И  никто,  прелесть  моя,  не
поздравит вас с таким замужеством искреннее, чем я.
     От этого разговора у меня остался какой-то неприятный  осадок;  как  ни
странно, но, кажется, так оно и было. Наверное так. В ту ночь я  заснула  не
сразу, и мне было очень не по себе. Я так стыдилась своей глупости, что  мне
не хотелось сознаться в ней даже Аде; но тем больше мне было не по себе. Все
что угодно  я  отдала  бы  за  то,  чтобы  эта  умная  старушка  была  менее
откровенной со мною, но я никак не могла избежать ее откровенности.  Поэтому
я то и дело меняла свое мнение о миссис Вудкорт. То я думала, что она  любит
фантазировать, то - что она воплощение правдивости.  Иной  раз  подозревала,
что она очень хитрая, но в ту  же  секунду  уверяла  себя,  что  ее  честное
уэльское сердце совершенно невинно и простодушно. Впрочем, какое  это  имеет
значение для меня, думала я, и почему это все-таки имеет значение? Почему бы
мне, когда я перед сном поднимаюсь к  себе,  забрав  корзиночку  с  ключами,
самой не зайти к старушке, не посидеть с нею  перед  камином,  не  поболтать
немножко о том, что интересует ее, - ведь я же умею  так  говорить  с  любым
другим человеком, - и почему  не  могу  я  не  огорчаться  теми  безобидными
пустяками, о которых она рассказывает мне? Если меня влечет к ней, -  думала
я, - а меня, конечно, влечет, так как мне очень хочется ей понравиться  и  я
рада, что нравлюсь  ей,  -  почему  же  я  с  душевной  болью,  с  отчаянием
вдумываюсь в каждое слово, которое она  произносит,  и  все  вновь  и  вновь
взвешиваю его на двадцати весах? Почему меня так тревожит, что она  живет  у
нас в доме и каждый вечер разговаривает со мной по душам, если  я  чувствую,
что для меня лучше и спокойнее, чтобы она жила у  нас,  а  не  где-нибудь  в
другом месте? Все это были недоумения и противоречия, в которых я  не  могла
разобраться. То есть, может быть,  и  могла  бы,  но...  впрочем,  я  вскоре
расскажу и об этом, а сейчас это не к месту.
     Когда миссис Вудкорт уехала,  мне  было  жаль  расставаться  с  нею,  и
все-таки я почувствовала облегчение. А потом к нам приехала Кедди Джеллиби и
привезла с собой такую кучу семейных новостей, что они  поглотили  все  наше
внимание.
     Кедди прежде всего заговорила о том (и на первых порах только о  том  и
твердила), что лучшей советчицы, чем я, во всем мире не сыщешь. "Ну, это  не
новость", - сказала моя Ада, на что я, понятно,  ответила:  "Чепуха!"  Потом
Кедди объявила, что выйдет замуж через месяц, и если мы  с  Адой  согласимся
быть подружками у нее на свадьбе, она будет счастливейшей девушкой на свете.
Вот это действительно была новость, и я думала, что  мы  никогда  не  кончим
говорить о ней - так много нам хотелось сказать Кедди,  а  Кедди  так  много
хотелось сказать нам.
     Оказалось, что бедный отец Кедди был объявлен не злостным  банкротом  -
он "прошел через газету" *, как выразилась Кедди, точно газета -  это  нечто
вроде туннеля, а кредиторы отнеслись к нему мягко и сострадательно,  поэтому
он, к счастью, выпутался, - хотя так и не сумел разобраться в своих делах, -
отдал все, что имел (очевидно, не  так  уж  это  было  много,  судя  по  его
домашней обстановке), и убедил всех заинтересованных лиц в том,  что  ничего
больше сделать не может, бедняга. Ну, его отпустили с миром,  честь  его  не
пострадала, и он поступил на службу, чтобы начать жизнь заново. Что это была
за служба, я так  никогда  и  не  узнала.  Кедди  говорила,  что  теперь  он
"таможенный и общий агент"; я же поняла  только  то,  что,  когда  ему  были
особенно нужны деньги, он  уходил  добывать  их  куда-то  в  доки,  но  ему,
кажется, никогда не удавалось ничего добыть.
     Как только отец Кедди примирился с тем, что его остригли  как  овцу,  и
вся семья переехала в меблированную квартиру на Хэттон-гарден (в которой  я,
зайдя туда впоследствии, увидела, как дети  выдергивают  из  кресел  конский
волос,  жуют  его  и   давятся),   Кедди   познакомила   отца   с   мистером
Тарвидропом-старшим, и бедный мистер Джеллиби, человек донельзя  застенчивый
и кроткий, так покорно поддался влиянию хорошего  тона  мистера  Тарвидропа,
что старики прямо-таки  подружились.  Мало-помалу  мистер  Тарвидроп-старший
свыкся с мыслью о женитьбе своего сына и, настроив свои родительские чувства
на высокий лад, согласился на то, чтобы знаменательное событие совершилось в
ближайшее  время,  а  жениху  и  невесте  милостиво   разрешил   обзавестись
хозяйством в танцевальной академии на Ньюмен-стрит, когда им будет угодно.
     - А ваш папа, Кедди? Что сказал он?
     - Ах, бедный папа, - ответила Кедди, - он  только  заплакал  и  выразил
надежду, что мы с Принцем поладим лучше, чем ладил он  с  мамой.  Он  сказал
это, когда Принца не было, - только мне одной. И еще он сказал: "Бедная  моя
девочка, плохо тебя учили вить уютное гнездо для мужа, но если  ты  сама  не
стремишься к этому всем сердцем, лучше тебе убить своего жениха,  чем  выйти
за него замуж... если только ты искренне любишь его".
     - И как же вы его успокоили, Кедди?
     - Вы понимаете, мне было очень тяжело видеть папу таким расстроенным  и
слышать от него такие страшные вещи; ну, и я тоже не удержалась от слез.  Но
я сказала ему, что, право же, всем сердцем стремлюсь свить уютное гнездо,  а
когда он будет приходить к нам по вечерам,  ему  будет  хорошо  у  нас  и  я
постараюсь заботиться о нем лучше, чем заботилась в своем родном доме. Потом
я обещала взять Пищика к себе, а папа опять прослезился и сказал, что дети у
него - индейцы.
     - Индейцы, Кедди?
     - Да, - подтвердила Кедди. - Дикие индейцы. А еще папа сказал, - и  тут
она всхлипнула, бедняжка, а это  уж  вовсе  не  подобало  "самой  счастливой
девушке на свете", - а еще сказал, что для них будет  лучше,  если  их  всех
зарубят томагавками.
     Ада заметила, что на этот счет можно не беспокоиться - мистер Джеллиби,
очевидно, не всерьез высказал столь кровожадное пожелание.
     - Конечно, я знаю, что папе вовсе не  хочется  видеть  родных  детей  в
лужах их собственной крови, - согласилась Кедди, - но он хотел сказать,  что
им очень не повезло с такой матерью, а ему очень не повезло с такой женой, и
это, бесспорно, правда, хоть мне, как дочери, и не следует этого говорить.
     Я спросила Кедди, известно ли миссис  Джеллиби,  что  день  свадьбы  ее
дочери уже назначен.
     - Ах, Эстер, вы же знаете маму, - ответила она. - Разве можно  сказать,
известно ей что-нибудь или нет? Я ей не раз говорила, но сколько ни  говори,
она только бросит на меня равнодушный взгляд, словно  я...  не  знаю  что...
какая-нибудь отдаленная колокольня, - внезапно придумала Кедди сравнение,  -
а потом покачает головой и скажет: "Ах, Кедди, Кедди, какая ты надоедливая!"
- и опять примется за свои бориобульские письма.
     - А платьев у вас достаточно, Кедди?  -  спросила  я.  Я  считала  себя
вправе задать этот вопрос потому, что она всегда откровенно говорила с  нами
обо всем.
     - Что вам на это сказать, дорогая Эстер? - ответила она, вытирая слезы.
- Буду всячески стараться одеться поприличнее и хочу верить, что  мой  милый
Принц никогда не попрекнет меня тем, что я вошла в его дом такой замарашкой.
Если б меня снаряжали в Бориобулу, мама отлично бы знала, что надо делать, и
пришла бы в полный восторг. А в приданом она ничего не  понимает,  да  и  не
интересуется такими вещами.
     Кедди любила мать, но говорила она все  это  со  слезами,  как  горькую
правду, и вовсе не преувеличивала. Мы так жалели бедняжку,  так  восхищались
тем, что она осталась хорошей девушкой, несмотря на подобное невнимание, что
обе (то есть Ада и я)  сразу  же  предложили  ей  небольшой  план  действий,
которому она очень обрадовалась. А именно: она прогостит у нас  три  недели,
потом я поживу с неделю у нее, и мы втроем будем придумывать фасоны, кроить,
переделывать, шить, чинить и всячески постараемся, чтобы приданое у нее было
как можно лучше. Опекун не менее самой Кедди обрадовался нашей выдумке, и мы
на другой же день  отвезли  девушку  домой,  чтобы  все  устроить,  а  потом
торжественно привезли ее назад вместе с  ее  сундуками  и  всеми  покупками,
какие только можно было выжать из  десятифунтовой  бумажки,  которую  мистер
Джеллиби, быть может, добыл где-то в доках, а может быть, и не в  доках,  но
так или иначе подарил дочери. Чего только не надарил бы ей опекун,  если  бы
мы ему не помешали, сказать трудно, но мы уговорили  его  купить  ей  только
подвенечное платье и шляпу. Он согласился на этот компромисс,  и  тот  день,
когда Кедди села за шитье, был, пожалуй, самым счастливым в ее жизни.
     Бедняжка не умела держать иголку в руках и колола себе  пальцы  так  же
часто, как, бывало, пачкала  их  чернилами.  Время  от  времени  она  слегка
краснела, то ли от боли, то ли от досады, что шитье у нее  не  ладилось,  но
это скоро прошло, и она быстро начала делать успехи. Итак, все мы  -  Кедди,
Ада, моя маленькая горничная Чарли, портниха из города и я -  день  за  днем
усердно работали в самом радостном настроении.
     Однако больше всего Кедди стремилась "выучиться домоводству",  как  она
выражалась. Но, господи твоя воля! Одна  лишь  мысль  о  том,  чтоб  учиться
домоводству у столь опытной хозяйки, как я, показалась мне такой нелепостью,
что, когда Кедди завела  об  этом  разговор,  я  рассмеялась,  покраснела  и
смутилась самым комичным образом. Тем не менее я сказала:
     - Кедди, я охотно помогу вам, дорогая, научиться всему, чему вы  можете
научиться у меня.
     И я показала ей все мои записи, объяснила, как веду хозяйство, и вообще
посвятила ее во все мелочи своей домашней суеты. Можно было подумать, что  я
показываю ей какие-т