собой  два  последствия.  Брошенная
подушка вдавливает череп миссис Смоллуид в мягкую боковую стенку ее  кресла,
и когда внучка извлекает бабушку на свет божий, бабушкин чепец  представляет
собой совершенно непристойное зрелище; что касается мистера  Смоллуида,  то,
потратив на бросок все силы, он валится назад в своем кресле, как  сломанная
марионетка. В подобные минуты достойный пожилой джентльмен обычно напоминает
мешок тряпья с черной ермолкой на макушке и почти не подает признаков жизни,
пока внучка не произведет над ним двух операций, -  не  встряхнет  его,  как
огромную бутыль, и  не  взобьет,  как  огромный  валик,  который  кладут  на
кровать, под подушку.  После  применения  этих  средств  у  него  появляются
некоторые признаки шеи, и тогда он и спутница заката его жизни, вернувшись в
прежнее состояние, снова сидят в своих креслах-нишах друг против друга,  как
два часовых, давно позабытых на посту Черным Разводящим - Смертью *.
     Джуди, их внучка, - достойная союзница этой четы. Она столь  неоспоримо
является сестрой мистера Смоллуида-младшего, что, если бы их обоих  смешать,
из полученного теста не удалось бы вылепить юношу  или  девушку  нормального
размера;  кроме  того,  она  представляет  собой  столь   отменный   образец
упомянутого фамильного сходства Смоллуидов с обезьяньим племенем, что, надев
платьице с блестками и шапочку, могла бы гулять по плоской крышке  шарманки,
не вызывая слишком большого удивления и не считаясь из  ряда  вон  выходящим
экземпляром. Впрочем, сейчас она одета в простое платье из коричневой ткани.
     У Джуди никогда не было  куклы,  она  никогда  не  слышала  о  3олушке,
никогда не играла ни в какие игры. Раз или два,  лет  десяти  от  роду,  она
случайно попадала в детское общество, но дети не могли поладить с  Джуди,  а
Джуди не могла поладить  с  детьми.  Она  казалась  им  существом  какого-то
другого вида, и в них это вызывало инстинктивное отвращение к ней, а в ней -
отвращение к ним. Вряд ли Джуди умеет смеяться.  Скорей  всего  не  умеет  -
слишком редко она слышала смех. А уж о  девичьем  смехе  она  безусловно  не
имеет ни малейшего понятия. Попробуй она хоть раз рассмеяться по-девичьи, ей
помешали  бы  зубы,  -  ведь  и  смеясь,  она  бессознательно  подражала  бы
безобразным беззубым  старикам,  как  подражает  им  всегда,  чтобы  она  ни
чувствовала. Такова Джуди.
     А ее  брат-близнец  никогда  в  жизни  не  запускал  волчка.  О  Джеке,
истребителе великанов *, или о Синдбаде-Мореходе * он знает не больше, чем о
жителях звезд. Он так же мало способен играть в лягушку-скакушку или  крикет
*, как превратиться в  лягушку  или  крикетный  мяч.  Но  он  все-таки  ушел
несколько дальше своей сестры, так как в узком мире его  опыта  приоткрылось
окно на более обширные области, лежащие в пределах кругозора мистера  Гаппи.
Отсюда его восхищение этим ослепительным чародеем и желание соревноваться  с
ним.
     Со стуком и звоном, громким, как звуки гонга, Джуди ставит на стол один
из своих железных чайных подносов и расставляет чашки  и  блюдца.  Хлеб  она
кладет в корpинку из железной проволоки,  а  масло  (крошечный  кусочек)  на
оловянную тарелочку. Дедушка Смоллуид, пристально следя за  тем,  как  Джуди
разливает чай, спрашивает у нее, где девчонка.
     - Какая? Чарли, что ли? - отзывается Джуди.
     - Как? - переспрашивает дедушка Смоллуид.
     - Вы про Чарли спрашиваете?
     Это задевает какую-то  пружину  в  бабушке  Смоллуид,  и,  по  привычке
ухмыльнувшись таганам, она разражается неистовым воплем:
     - За море! Чарли за море *, Чарли за море, за море к  Чарли,  Чарли  за
море, за море к Чарли!
     Вопит она с величайшей страстностью. Дедушка  смотрит  на  подушку,  но
чувствует, что еще не совсем оправился после своего давешнего подвига.
     - Ну да, про Чарли,  если  ее  так  зовут,  -  отвечает  старик,  когда
наступает тишина. - Больно много она жрет. Лучше бы  нанимать  ее  на  своих
харчах.
     Джуди подмигивает, точь-в-точь как ее брат, кивает головой и складывает
губы для слова "нет", но не произносит его вслух.
     - Нет? - переспрашивает старик. - Почему?
     - Она тогда запросит шесть пенсов в день,  а  нам  ее  прокорм  дешевле
обходится.
     - Правда?
     Джуди  отвечает  весьма  многозначительным  кивком,   очень   осторожно
намазывает масло на хлеб, так, чтобы не намазать лишнего, и,  разрезав  хлеб
на ломтики, кричит:
     - Эй, Чарли, где ты?
     Робко повинуясь этому зову,  появляется  маленькая  девочка  в  жестком
переднике и огромной шляпе, с половой  щеткой  в  мокрых,  покрытых  мыльной
пеной руках и, подойдя, приседает.
     - Что ты сейчас делаешь? - спрашивает Джуди, по-старушечьи набрасываясь
на нее, словно злющая старая ведьма.
     - Убираю заднюю комнату наверху, мисс, - отвечает Чарли.
     - Смотри работай хорошенько, да не прохлаждайся. У меня лодырничать  не
удастся. Поторапливайся! Ступай! - кричит Джуди, топнув  ногой.  -  С  вами,
девчонками, столько беспокойства, что вы и половины его не стоите.
     Суровая матрона снова принимается за исполнение  своих  обязанностей  -
скупо намазывает масло, режет хлеб, - но вот на нее падает  тень  ее  брата,
заглянувшего в окно. Джуди с ножом и хлебом в руках  открывает  ему  входную
дверь.
     - А-а, Барт! - говорит дедушка Смоллуид. - Пришел, а?
     - Пришел, - отвечает Барт.
     - Опять проводил время с приятелем, Барт?
     Смолл кивает.
     - Обедал на его счет, Барт? Смолл опять кивает.
     - Так и надо. Пользуйся чем только можешь на его  счет,  но  пусть  его
глупый пример  послужит  тебе  предостережением.  Вот  на  что  нужен  такой
приятель... только на то он и нужен, - изрекает почтенный мудрец.
     Внук, не выслушав этого доброго наставления с должной  почтительностью,
все же удостаивает деда молчаливым ответом, еле заметно подмигнув и наклонив
голову, а потом садится за чайный стол. Все четыре старческих лица парят над
чайными чашками, словно компания страшных херувимов, причем миссис  Смоллуид
беспрестанно вертит головой  и  болтает  с  таганами,  а  мистера  Смоллуида
приходится то и дело встряхивать, как взбалтывают огромную черную склянку со
слабительной микстурой.
     - Да, да, - говорит добрый старец, продолжая мудрое поучение. -  То  же
самое посоветовал бы тебе твой отец, Барт. Не пришлось  тебе  видеть  своего
отца. А жаль. Он был весь в меня.
     Значит ли это, что на отца Барта было очень приятно смотреть, - неясно.
     - Он был весь в меня,  считать  умел  мастерски,  -  повторяет  старец,
сложив пополам ломоть хлеба с маслом у себя на коленях. - А умер  он  лет...
пожалуй, уже десятка полтора прошло.
     Миссис Смоллуид, повинуясь своему инстинкту, взвизгивает:
     - Полторы тысячи фунтов!  Полторы  тысячи  фунтов  в  черной  шкатулке,
полторы тысячи фунтов заперты, полторы тысячи фунтов убраны и припрятаны!
     Достойный ее супруг,  отложив  в  сторону  хлеб  с  маслом,  немедленно
запускает в нее подушкой, припечатывая супругу к боковой стенке  ее  кресла,
и, обессиленный, откидывается на спинку своего кресла. Теперь, то есть после
того, как он обратился к миссис  Смоллуид  с  такого  рода  увещеванием,  он
производит необычайно внушительное, но не вполне благоприятное  впечатление,
во-первых, потому, что от сделанного усилия черная его  ермолка  съехала  на
один глаз, придав  ему  вид  распутного  беса;  во-вторых,  потому,  что  он
бормочет яростные ругательства по  адресу  миссис  Смоллуид;  и,  в-третьих,
потому, что в этом контрасте между его  сильным  духом  и  бессильным  телом
угадываешь злобу старого душегуба, который наделал бы елико возможно  больше
зла, если бы только мог. Однако зрелище это столь хорошо  знакомо  семейному
кругу Смоллуидов, что ничуть не привлекает к себе внимания. В таких  случаях
старца просто встряхивают и взбивают,  словно  он  набит  пером  или  пухом;
подушку водворяют на ее обычное место рядом с ним, а старуху, чепец  которой
иногда приводят в порядок, а иногда нет, снова усаживают в кресло,  где  она
сидит, готовая к тому, что ее опять повалят как кеглю.
     На сей раз прошло некоторое время, прежде  чем  престарелый  джентльмен
почувствовал себя достаточно остывшим, чтобы продолжать прерванную речь; но,
начав ее, он и тут примешивает к этой речи назидательные вставки, обращенные
к своей выжившей из ума подруге жизни, которая ни с кем в мире не  общается,
если не считать таганов. Вот примерно что он говорит:
     - Поживи твой отец подольше, Барт, он нажил бы кучу  денег  -  болтунья
зловредная! - но как раз, когда он начал возводить здание,  основу  которого
закладывал много лет, - сорока ты беспутная, галка, попугаиха,  что  ты  там
мелешь? - он заболел и умер от лихорадки,  причем  до  последнего  издыхания
оставался бережливым человеком, ничего лишнего себе не позволял, а только  и
думал что о делах, - кошкой бы в тебя швырнуть, а не подушкой, да и  швырну,
раз уж ты такая несусветная дура! - а твоя  мать  -  благоразумная  женщина,
сухая, как щепка, зачахла, истлела, как трут, после того как родила  тебя  и
Джуди. Ах ты старая свинья! Чертова свинья! Свиная башка!
     Джуди, ничуть не интересуясь тем, о чем она не раз слышала,  сливает  в
полоскательницу недопитый чай из чашек, блюдец и чайника на  ужин  маленькой
поденщице. Затем она ссыпает в железную хлебную корзинку  все  те  крошки  и
обгрызанные корки хлеба, которые  уцелели,  несмотря  на  строгую  экономию,
царящую в доме.
     - Мы с твоим отцом были компаньонами, Барт, - продолжает  старик,  -  и
когда я скончаюсь, вам с Джуди достанется все, что у меня есть. Повезло вам,
что оба вы рано вступили в жизнь - Джуди пошла по цветочной части, а  ты  по
судебной. Наследство-то вам и тронуть не придется. Вы и без него заработаете
себе на жизнь да еще приложите к нему  сколько-нибудь.  Когда  я  скончаюсь,
Джуди опять примется за цветочное дело, а ты по-прежнему  будешь  заниматься
судебным.
     Поглядеть на Джуди, можно подумать, что она имеет дело скорее с шипами,
чем с цветами; но она действительно научилась ремеслу и тайнам  изготовления
искусственных цветов. Когда же почтенный дед Джуди и  ее  братца  говорил  о
своей будущей кончине, внимательный наблюдатель, быть может,  заметил  бы  в
глазах внуков довольно нетерпеливое желание узнать, когда  же,  наконец,  он
скончается, и смешанное с затаенной обидой убеждение, что  пора  бы  уж  ему
покончить счеты с жизнью.
     - Ну, если все наелись, - говорит Джуди, закончив свои приготовления, -
я позову сюда девчонку пить чай. Позволь ей только пить  одной  на  кухне  -
этому конца не будет.
     Итак, Чарли вызвана в  гостиную  и  под  жестоким  обстрелом  хозяйских
взглядов садится хлебать чай из полоскательницы и  жевать  объедки  хлеба  с
маслом, напоминающие друидические развалины *. Занятая  бдительным  надзором
за этой  молодой  особой,  Джуди  Смоллуид  приняла  вид  существа  поистине
геологического  возраста,  родившегося  в  отдаленнейшую   эпоху.   Достойна
удивления ее способность то и дело налетать и  накидываться  на  девочку  по
всякому поводу и без всякого,  зря  и  не  зря,  ибо  в  искусстве  помыкать
служанками Джуди достигла такого совершенства, какого лишь  редко  достигают
самые старые и опытные мастерицы этого дела.
     - Нечего день-деньской глазеть по сторонам, - визжит, тряся  головой  и
топая ногой, Джуди, успев поймать взгляд девочки, измерявший глубину  чая  в
полоскательнице, - ешь скорей да принимайся за работу.
     - Слушаю, мисс, - говорит Чарли.
     - Нечего твердить "слушаю", - кричит мисс Смоллуид, - я вас,  девчонок,
насквозь вижу! Делай, что говорят, без лишних слов, может  я  тогда  тебе  и
поверю.
     В доказательство своей покорности Чарли делает большой глоток чаю и так
спешит управиться с  друидическими  развалинами  хлеба,  что  мисс  Смоллуид
приказывает ей  не  объедаться,  подчеркивая,  что  в  этом  отношении  "вы,
девчонки, прямо противные". В дальнейшем Чарли, пожалуй, было бы еще труднее
приспособиться ко взглядам Джуди  на  вопрос  о  девчонках  вообще,  но  тут
раздается стук в дверь.
     - Посмотри, кто пришел, да не жуй,  когда  будешь  отпирать!  -  кричит
Джуди.
     Как только предмет ее неусыпных забот  убегает,  чтобы  открыть  дверь,
мисс Смоллуид пользуется  возможностью  убрать  остатки  хлеба  с  маслом  и
швырнуть две-три грязных чашки в чайное мелководье  полоскательницы  в  знак
того, что она считает еду и питье оконченными.
     - Ну? Кто там и чего ему нужно? - спрашивает раздражительная Джуди.
     Оказывается, это некий  "мистер  Джордж".  Без  дальнейших  докладов  и
церемоний мистер Джордж входит в комнату.
     - Ого! - говорит мистер Джордж. - Жарковато здесь у вас.  Неужто  вы  и
летом камин топите, а? Что ж! Пожалуй, вам  не  худо  заранее  приучиться  к
огоньку.
     Последнее суждение мистер Джордж бормочет себе под нос,  кивая  дедушке
Смоллуиду.
     - Хо! Это вы! - восклицает старик. - Как дела? Как дела?
     - Помаленьку, - отвечает мистер Джордж, усаживаясь на  стул.  -  Я  уже
имел честь познакомиться с вашей внучкой; готов служить вам, мисс.
     - А это мой внук, - говорит дедушка Смоллуид. - Его вы еще  не  видели.
Он пошел по судебной части и дома бывает редко.
     - Готов служить и ему! Он похож  на  сестру.  Очень  похож  на  сестру.
Чертовски похож на сестру, - говорит  мистер  Джордж,  делая  сильное  и  не
вполне лестное ударение на этом наречии.
     - А вам как живется, мистер  Джордж?  -  спрашивает  дедушка  Смоллуид,
медленно потирая ноги.
     - Да по-прежнему. Вроде как футбольному мячу.
     Мистер Джордж - смуглый и  загорелый  мужчина  лет  пятидесяти,  хорошо
сложенный и красивый, с вьющимися темными волосами, живыми глазами и широкой
грудью. Его мускулистые, сильные руки,  такие  же  загорелые,  как  и  лицо,
поработали, должно быть, не мало. Бросается  в  глаза  его  странная  манера
садиться на самый краешек стула, словно он с давних пор привык  оставлять  у
себя за спиной место для запасной одежды  или  снаряжения,  которого  теперь
никогда не носит. И походка у него ровная и твердая - к ней очень  пошли  бы
бряцанье тяжелой сабли и громкий звон шпор. Теперь он гладко выбрит, но губы
складывает так, словно много лет носил пышные усы; об  этом  говорит  и  его
привычка время от времени трогать верхнюю губу ладонью широкой смуглой руки.
В общем, можно догадаться, что мистер Джордж - отставной кавалерист.
     Трудно представить себе большую противоположность, чем мистер Джордж, с
одной стороны, и члены семейства Смоллуид - с другой. Вряд ли случалось хоть
одному кавалеристу на свете квартировать у людей, столь непохожих  на  него.
Рядом с ними он точно палаш рядом  с  устричным  ножичком.  Его  мускулистая
фигура - и их чахлые тельца; его широкие движения, которым нужно  как  можно
больше свободного пространства, - и их напряженные ужимки; его звучная  речь
- и их скрипучие, тонкие голоса - все это никак не вяжется  одно  с  другим,
представляя чрезвычайно  резкий  и  странный  контраст.  Когда  он  сидит  в
середине мрачной гостиной, слегка наклонившись вперед, уперев руки в бока  и
расставив локти, кажется, будто стоит ему  остаться  здесь  подольше,  и  он
поглотит все семейство и весь четырехкомнатный  дом,  включая  выходящую  во
двор кухоньку и прочее.
     - Вы трете себе  ноги,  чтобы  их  оживить?  -  спрашивает  он  дедушку
Смоллуида, окинув взглядом комнату.
     - Да так, знаете ли, мистер Джордж, отчасти  по  привычке,  и...  да...
отчасти это помогает кровообращению, - отвечает тот.
     - К-ро-во-о-бра-щению! - повторяет мистер  Джордж,  складывая  руки  на
груди и как будто становясь вдвое шире. - С этим у вас  дело  плохо,  должно
быть.
     - Что и говорить, мистер  Джордж,  стар  стал,  -  соглашается  дедушка
Смоллуид. - Но для своих лет я еще крепкий. Я старше  ее,  -  он  кивает  на
жену, - а видите, какая она! Ах ты трещотка зловредная! - снова вспыхивает в
нем ярость.
     - Несчастная старушенция!  -  говорит  мистер  Джордж,  повернувшись  в
сторону миссис Смоллуид. - Не надо ругать бабушку. Поглядите на нее:  чепчик
набок съехал - вот-вот с головы свалится; волосы спутались.  Ну-ка,  мамаша,
сядьте-ка попрямее! Вот так лучше.  Совсем  молодцом!..  Вспомните  о  своей
матери, мистер Смоллуид, - говорит мистер Джордж, усадив как следует старуху
и возвращаясь на место, - если вам мало, что эта женщина ваша жена.
     - А вы сами, конечно, были примерным  сыном,  мистер  Джордж?  -  язвит
старик, косясь на него.
     - Да нет. Я примерным не  был,  -  отвечает  мистер  Джордж,  заливаясь
густым румянцем.
     - Это меня удивляет.
     - Меня тоже. А мне следовало быть хорошим  сыном,  да,  помнится,  я  и
хотел этого. Но не вышло. Да, я был чертовски  плохим  сыном,  и  родные  не
могут мной похвалиться.
     - Поразительно! - восклицает старик.
     - Но теперь чем меньше об этом говорить, тем лучше, - продолжает мистер
Джордж. - Приступим к делу! Помните наше условие? Всякий раз,  как  я  плачу
проценты за два месяца, вы угощаете меня трубкой.  Не  беспокойтесь!  Все  в
порядке. Бояться вам нечего - можете подать мне трубку. Вот новый вексель, а
вот деньги - проценты за два месяца;  принес  полностью,  хоть  и  чертовски
трудно скопить такую сумму, когда занимаешься тем, чем занимаюсь я.
     Мистер Джордж сидит, скрестив руки  на  груди  и  словно  поглощая  всю
гостиную вместе со всем семейством,  а  дедушка  Смоллуид  с  помощью  Джуди
отпирает конторку и достает два черных кожаных бумажника; в один из  них  он
кладет только что полученный документ, из другого вынимает другой  такой  же
документ и передает его мистеру Джорджу, который скручивает его, чтобы потом
раскурить им трубку. Прежде чем  выпустить  один  документ  из  его  кожаной
тюрьмы и заключить в нее другой, старик, надев очки, проверяет каждую  букву
и каждый знак препинания в  обоих,  трижды  пересчитывает  деньги,  требует,
чтобы Джуди не менее двух раз повторила каждое произнесенное  ею  слово,  и,
весь дрожа, говорит и действует так медлительно, что эта  операция  отнимает
уйму времени. Только после того как она закончена вполне,  старик,  наконец,
отрывает жадные глаза и пальцы от бумаг и  денег  и  отвечает  на  последнее
замечание мистера Джорджа следующими словами:
     - Бояться набить трубку? Мы вовсе не так скупы, сэр. Джуди,  сейчас  же
подай трубку и стакан холодного грога мистеру Джорджу.
     Игривые близнецы все это время смотрели  прямо  перед  собой,  если  не
считать той минуты, когда  внимание  их  было  приковано  к  черным  кожаным
бумажникам; теперь же оба они удаляются, полные  презрения  к  посетителю  и
бросая его на произвол старика, подобно тому  как  удирают  два  медвежонка,
оставив путешественника в лапах папаши-медведя.
     - Так, значит, вы тут и сидите целый день?  -  говорит  мистер  Джордж,
скрестив руки на груди.
     - Именно, именно, - кивает старик.
     - И ничем не занимаетесь?
     - Присматриваю за камином, чтоб огонь  не  погас,  чайник  не  выкипел,
жаркое не пережарилось...
     - Когда оно есть, - вставляет мистер  Джордж  весьма  многозначительным
тоном.
     - Вот именно. Когда оно есть.
     - Неужто вы ничего не читаете, не просите, чтобы вам почитали вслух?
     Старик качает головой с жестким, коварным торжеством.
     - Нет, нет. В нашем семействе охотников до чтения  не  было.  Читать  -
только время терять. Чтением денег не заработаешь. Ни  к  чему.  Бесполезное
занятие. Нет, нет!
     - Не знаешь, кому из вас двоих лучше живется, - говорит посетитель  так
тихо, что глуховатому старику трудно расслышать эти слова, и переводит глаза
с него на старуху. - Послушайте! - произносит он громко.
     - Слушаю.
     - А ведь вы, наверное, распродадите мое имущество, если я хоть на  день
опоздаю внести проценты, - говорит мистер Джо