Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
ередать мой почтительный
поклон миледи и надеюсь, что перемена места принесла ей пользу. Не будете ли
Вы так любезны сказать ей (ибо это ей, вероятно, будет интересно), что,
когда она вернется, я смогу сообщить ей кое-что о том человеке, который
переписывал свидетельские показания, приобщенные к делу, которое разбирается
в Канцлерском суде, и столь сильно возбудившие ее любопытство. Я его видел".
Миледи наклонилась вперед и смотрит в окно кареты.
- Вот что он просит передать, - говорит сэр Лестер.
- Я хочу немного пройтись пешком, - роняет миледи, не отрываясь от
окна.
- Пешком? - переспрашивает сэр Лестер, не веря своим ушам.
- Я хочу немного пройтись пешком, - повторяет миледи так отчетливо, что
сомневаться уже не приходится. - Остановите, пожалуйста, карету.
Карета останавливается; любимый камердинер соскакивает с запяток,
открывает дверцу и откидывает подножку, повинуясь нетерпеливому жесту
миледи. Миледи выходит так быстро и удаляется так быстро, что сэр Лестер,
при всей своей щепетильной учтивости, не успевает помочь ей и отстает.
Минуты через две он ее нагоняет. Очень красивая, она улыбается, берет его
под руку, не спеша идет с ним вперед около четверти мили, говорит, что это
ей до смерти наскучило, и снова садится на свое место в карете.
Целых три дня грохот и дребезжанье раздаются почти беспрерывно под
аккомпанемент более или менее громкого звона бубенчиков и щелканья бичей, а
кентавры и неоседланные кони с большим или меньшим усердием продолжают
рваться вперед. Сэр Лестер и миледи так изысканно вежливы друг с другом, что
в отелях, где они останавливаются, это вызывает всеобщее восхищение.
- Милорд, правда, староват для миледи, - говорит мадам, хозяйка
"Золотой обезьяны", - в отцы ей годится, - но с первого взгляда видно, что
они любящие супруги.
Подмечено, что милорд обнажает свою убеленную сединами голову, когда
помогает миледи выйти из кареты или усаживает ее в карету. Подмечено, что
миледи благодарит милорда за почтительное внимание, наклоняя прелестную
головку и подавая супругу свою столь изящную ручку! Восхитительно!
Море не ценит великих людей - качает их, как и всякую мелкую рыбешку.
Оно всегда жестоко обращается с сэром Лестером, чье лицо покрывается
зеленоватыми пятнами, подобными плесени на сдобренном шалфеем сыре-чеддере,
и в чьем аристократическом организме происходит гнетущая революция. Сэру
Лестеру море представляется "оппозиционером" в Природе. Тем не менее
сознание своей родовитости помогает баронету прийти в себя после остановки
для отдыха, и он вместе с миледи едет дальше, в Чесни-Уолд, пролежав лишь
одну ночь в Лондоне по дороге в Линкольншир.
В столь же холодный солнечный день, - который становится все более
холодным, по мере того как склоняется к вечеру, - в столь же ветреную
погоду, - которая становится все более ветреной, по мере того как отдельные
тени безлистых деревьев в лесу все больше сливаются в сумраке, а Дорожка
призрака, западный конец которой еще озарен пламенем небесного костра,
готовится исчезнуть в ночном мраке, - они въезжают в парк. Грачи,
покачиваясь в своих высоких жилищах на вязовой аллее, должно быть, решают
вопрос - кто же это сидит в карете, проезжающей под деревьями; причем одни
сходятся на том, что это сэр Лестер и миледи едут домой; другие спорят с
недовольными, которые не желают этого признать; одно время все соглашаются,
что решение вопроса следует отложить; потом снова заводят яростные споры,
подстрекаемые какой-то упрямой и заспанной птицей, которая всем противоречит
и жаждет, чтобы за ней осталось последнее карканье. Так они качаются на
ветках и каркают, а дорожная карета подкатывает к дому, где в нескольких
окнах тепло светятся огни, хоть этих освещенных окон не так много, чтобы
придать жилой вид громадному темнеющему фасаду. Впрочем, жилой вид он примет
скоро, - когда в Чесни-Уолд съедется избранный и блестящий круг.
Миссис Раунсуэлл находится на своем посту и отвечает на освященное
обычаем рукопожатие сэра Лестера глубоким реверансом.
- Как поживаете, миссис Раунсуэлл? Рад вас видеть.
- Имею честь приветствовать вас, сэр Лестер, и надеюсь, что вы в добром
здоровье!
- В отменнейшем здоровье, миссис Раунсуэлл.
- Миледи выглядит прекрасно, донельзя очаровательно, - говорит миссис
Раунсуэлл и снова приседает.
Миледи коротко дает понять, что она чувствует себя прекрасно, только
донельзя утомлена.
Но поодаль, сзади домоправительницы, стоит Роза, и миледи, которая хоть
и победила в себе многое в борьбе с собой, но еще не притупила своей острой
наблюдательности, спрашивает:
- Кто эта девушка?
- Это моя молоденькая ученица, миледи... ее зовут Роза.
- Подойди поближе, Роза! - Леди Дедлок подзывает девушку знаком и,
кажется, даже проявляет к ней некоторый интерес. - А ты знаешь, дитя мое,
какая ты хорошенькая? - говорит она, дотрагиваясь до плеча девушки двумя
пальцами.
Роза, очень смущенная, отвечает: "Нет, с вашего позволения, миледи!" -
и то поднимает глаза, то опускает, не зная, куда их девать, но еще больше
хорошеет.
- Сколько тебе лет?
- Девятнадцать, миледи.
- Девятнадцать, - повторяет миледи задумчиво. - Берегись, как бы тебя
не избаловали комплиментами.
- Слушаю, миледи.
Миледи, потрепав ее по щеке с ямочкой своими изящными, затянутыми в
перчатку, пальчиками, направляется к дубовой лестнице, у которой дожидается
сэр Лестер, чтобы по-рыцарски проводить супругу наверх. Древний Дедлок,
написанный в натуральную величину на панно, такой же тучный, каким был при
жизни, и такой же скучный, смотрит со стены, выпучив глаза, словно не знает,
что и подумать; впрочем, он и во времена королевы Елизаветы *, должно быть,
неизменно пребывал в недоумении.
В этот вечер в комнате домоправительницы Роза только и делает, что
расточает хвалы леди Дедлок. Она такая приветливая, такая изящная, такая
красивая, такая элегантная, у нее такой нежный голос и такая мягкая ручка,
что Роза до сих пор ощущает ее прикосновение! Миссис Раунсуэлл, не без
личной гордости, соглашается с нею во всем, кроме одного, - что миледи
приветлива. В этом миссис Раунсуэлл не вполне уверена. Она никогда ни единым
словом не осудит ни одного из членов этого достойнейшего семейства, - боже
сохрани! - и осо-бе-нно миледи, которой восхищается весь свет; но если бы
миледи была "немножко более свободной в обращении", не такой холодной и
отчужденной, она, по мнению миссис Раунсуэлл, была бы более приветливой.
- Я почти готова пожалеть, - добавляет миссис Раунсуэлл (только
"почти", ибо в такой благодати, как семейная жизнь Дедлоков, все обстоит как
нельзя лучше, и думать, что это не так, граничит с богохульством), - я почти
готова пожалеть, что у миледи нет детей. Вот, скажем, будь у миледи дочь,
теперь уже взрослая молодая леди, миледи было бы о ком заботиться, а тогда,
мне кажется, она обладала бы и тем единственным качеством, которого ей
теперь не хватает.
- А вам не кажется, бабушка, что тогда она стала бы еще более гордой? -
говорит Уот, который съездил домой, но быстро вернулся - вот какой он
любящий внук!
- "Еще более" и "всего более" в приложении к какой-либо слабости
миледи, дорогой мой, - с достоинством отвечает домоправительница, - это
такие слова, которых я не должна ни произносить, ни слушать.
- Простите, бабушка. Но ведь миледи все-таки гордая; разве нет?
- Если она и гордая, то - не без основания. В роду Дедлоков все имеют
основание гордиться.
- Ну, значит, им надо вычеркнуть из своих молитвенников текст о
гордости и тщеславии, предназначенный для простонародья, - говорит Уот. -
Простите, бабушка! Я просто шучу!
- Над сэром Лестером и леди Дедлок, дорогой мой, подшучивать не
годится.
- Сэр Лестер и правда так серьезен, что с ним не до шуток, -
соглашается Уот, - так что я смиренно прошу у него прощения. Надеюсь,
бабушка, что, хотя сюда съезжаются и хозяева и гости, мне можно, как и
любому проезжему, пробыть еще день-два на постоялом дворе "Герб Дедлоков"?
- Конечно, дитя мое.
- Очень рад, - говорит Уот. - Мне ведь ужасно хочется получше
познакомиться с этой прекрасной местностью.
Тут он, должно быть случайно, бросает взгляд на Розу, а та опускает
глаза и очень смущается. Однако, по старинной примете, у Розы сейчас должны
были бы гореть не ее свежие, румяные щечки, но ушки, ибо в эту самую минуту
камеристка миледи бранит ее на чем свет стоит.
Камеристка миледи, француженка тридцати двух лет, родом откуда-то с
юга, из-под Авиньона или Марселя, большеглазая, смуглая, черноволосая
женщина, была бы красивой, если бы не ее кошачий рот и неприятно напряженные
черты лица, - от этого челюсти ее кажутся слишком хищными, а лоб слишком
выпуклым. Плечи и локти у нее острые, и она так худа, что кажется
истощенной; к тому же она привыкла, особенно когда сердится или
раздражается, настороженно смотреть вокруг, скосив глаза и не поворачивая
головы, от чего ей лучше было бы отвыкнуть. Она одевается со вкусом, но,
несмотря на это и на всякие побрякушки, которыми она себя украшает,
недостатки ее так бросаются в глаза, что она напоминает волчицу, которая
рыщет среди людей, очень чистоплотная, но плохо прирученная. Она не только
умеет делать все, что ей надлежит делать по должности, но говорит
по-английски почти как англичанка; поэтому ей не приходится подбирать слова,
чтобы облить грязью Розу за то, что та привлекла внимание миледи, а сидя за
обедом, она с такой нелепой жестокостью изливает свое негодование, что ее
сосед, любимый камердинер сэра Лестера, чувствует некоторое облегчение,
когда она, взяв ложку, на время прерывает свою декламацию.
Ха-ха-ха! Она, Ортанз, целых пять лет служит у миледи, и всегда ее
держали на расстоянии, а эта кукла, эта марионетка, не успела она поступить
сюда, как ее уже обласкала - прямо-таки обласкала - хозяйка! Ха-ха-ха! "А ты
знаешь, дитя мое, какая ты хорошенькая?" - "Нет, миледи". (Тут она права!)
"А сколько тебе лет, дитя мое? Берегись, как бы тебя не избаловали
комплиментами, дитя мое!" Ну и потеха! Лучше не придумаешь!
Короче говоря, все это так восхитительно, что мадемуазель Ортанз не
может этого забыть, и еще много дней, за обедом и ужином и даже в кругу
своих соотечественниц и других особ, служащих в той же должности у
приехавших гостей, она порой внезапно умолкает, чтобы вновь пережить
полученное от "потехи" наслаждение, и оно проявляется в свойственной ей
"любезной" манере еще сильнее напрягать черты лица, бросать вокруг косые
взгляды и, поджимая тонкие губы, растягивать до ушей крепко сжатый рот -
словом, выражать восхищение собственным остроумием при помощи мимики,
которая нередко отражается в зеркалах миледи, когда миледи нет поблизости.
Для всех зеркал в доме теперь находится дело, и для многих из них -
после длительного отдыха. Они отражают красивые лица, глупо ухмыляющиеся
лица, молодые лица, лица, что насчитывают добрых шесть-семь десятков лет, но
все еще не желают поддаваться старости, словом, весь калейдоскоп лиц,
появившихся в январе в Чесни-Уолде, чтобы погостить там одну-две недели, -
лиц, на которых великосветская хроника, грозная охотница с острым нюхом,
охотится с тех пор, как они, впервые поднятые с логовища, появились при
Сент-Джеймском дворе *, и вплоть до того часа, когда их затравят до смерти.
В линкольнширском поместье жизнь бьет ключом. Днем в лесах гремят
выстрелы и звучат голоса; на дорогах в парке оживленное движение: скачут
всадники, катят кареты; слуги и прихлебатели заполонили деревню и постоялый
двор "Герб Дедлоков". Ночью издалека сквозь просветы между деревьями видны
освещенные окна продолговатой гостиной, где над огромным камином висит
портрет миледи, и эти окна - как цепь из драгоценных камней в черной оправе.
По воскресеньям в холодной церковке становится почти тепло - столько в нее
набирается молящихся аристократов, и запах, напоминающий о склепе Дедлоков,
теряется в аромате тонких духов.
В этом избранном и блестящем кругу можно встретить немало людей
образованных, неглупых, мужественных, честных, красивых и добродетельных. И
все-таки, несмотря на все его громадные преимущества, есть в нем что-то
порочное. Что же именно?
Дендизм? Но теперь уже нет в живых короля Георга Четвертого* (и тем
хуже!), так что некому поощрять моду на Дендизм; теперь уже нет
накрахмаленных галстуков, которыми обматывали шею, как полотенца навертывают
на валики; теперь уже не носят фраков с короткой талией, накладных икр,
мужских корсетов. Теперь уже нет карикатурных женоподобных модников, которые
все это носили и, восседая в ложах оперного театра, падали в обморок от
избытка восторга, после чего их приводили в чувство другие изящные создания,
совавшие им под нос нюхательную соль во флаконах с длинным горлышком. Теперь
не найдешь такого светского льва, который вынужден звать на помощь четырех
человек, чтобы впихнуть его в лосины, который ходит смотреть на все
публичные казни и горько упрекает себя за то, что однажды скушал горошину.
Но, быть может, избранный и блестящий круг все-таки заражен Дендизмом и
- Дендизмом гораздо более опасным, проникшим вглубь и порождающим менее
безобидные причуды, чем удушение себя галстуком-полотенцем или порча
собственного пищеварения* против чего ни один разумный человек не станет
особенно возражать?
Да, это так. И этого нельзя скрыть. В нынешнем январе в Чесни-Уолде
гостят некоторые леди и джентльмены именно в этом новейшем вкусе, и они
вносят Дендизм... даже в Религию. Томимые мечтательной и неудовлетворенной
жаждой эмоций, они за легким изысканным разговором единодушно сошлись на
том, что у Простонародья не хватает веры вообще, - то есть, скажем прямо, в
те вещи, которые подверглись испытанию и оказались не безупречными, - как
будто простолюдин почему-то обязательно должен извериться в фальшивом
шиллинге, убедившись, что он фальшивый! И эти леди и джентльмены готовы
повернуть вспять стрелки на Часах Времени и вычеркнуть несколько столетий из
истории, лишь бы превратить Простой народ в нечто очень живописное и
преданное аристократии.
Здесь гостят также леди и джентльмены в другом вкусе, - не столь
новомодные, зато чрезвычайно элегантные и сговорившиеся наводить ровный
глянец на весь мир и скрывать все его горькие истины. Им все должно казаться
томным и миловидным. Они изобрели вечную неподвижность. Ничто не должно их
радовать или огорчать. Никакие идеи не смеют возмутить их спокойствие. Даже
Изящные Искусства, которые прислуживают им в пудреных париках и в их
присутствии пятятся назад, как лорд-камергер в присутствии короля, обязаны
одеваться по выкройкам модисток и портных прошлых поколений, тщательно
избегать серьезных вопросов и ни в малейшей степени не поддаваться влиянию
текущего века.
Здесь гостит и милорд Будл, который считается одним из самых видных
членов своей партии, который изведал, что такое государственная служба, и с
величайшей важностью заявляет сэру Лестеру Дедлоку после обеда, что
решительно не понимает, куда идет наш век. Дебаты уже не те, какими они были
когда-то; Парламент уже не тот, каким он некогда был; даже Кабинет министров
не тот, каким он был прежде. Милорд Будл, недоумевая, предвидит, что, если
теперешнее Правительство свергнут, у Короны при формировании нового
Министерства будет ограниченный выбор, - только между лордом Кудлом и сэром
Томасом Дудлом, конечно, лишь в том случае, если герцог Фудл откажется
работать с Гудлом, а это вполне допустимо, - вспомните о их разрыве в
результате известной истории с Худлом. Итак, если предложить Министерство
внутренних дел и пост Председателя палаты общин Джудлу, Министерство
финансов Зудлу, Министерство колоний Лудлу, а Министерство иностранных дел
Мудлу, куда же тогда девать Нудла? Пост Председателя Тайного совета ему
предложить нельзя - он обещан Пудлу. Сунуть его в Министерство вод и лесов
нельзя - оно не очень нравится даже Квудлу. Что же из этого следует? Что
страна потерпела крушение, погибла, рассыпалась в прах (а это ясно, как
день, патриотическому уму сэра Лестера Дедлока) из-за того, что никак не
удается устроить Нудла!
С другой стороны, член парламента достопочтенный Уильям Баффи
доказывает кому-то через стол, что в крушении страны, - в котором никто не
сомневается, спорят лишь о том, почему оно произошло, - в крушении страны
повинен Каффи. Если бы с Каффи, когда он впервые был избран в Парламент,
поступили так, как надлежало с ним поступить, и помешали ему перейти на
сторону Даффи, можно было бы объединить его с Фаффи, заполучить для себя
столь красноречивого оратора, как Гаффи, привлечь к поддержке предвыборной
кампании громадные средства Хаффи, в трех графствах провести своих
кандидатов - Джаффи, ЗаФФи и Лаффи и укрепить власть государственной
мудростью и деловитостью Маффи. А вместо всего этого мы теперь очутились в
зависимости от любой прихоти Паффи!
По этому, как и по менее важным поводам, имеются разногласия, однако
весь избранный и блестящий круг отлично понимает, что вопрос только в Будле
и его сторонниках, а также в Баффи и его сторонниках. Вот те великие актеры,
которым предоставлены подмостки. Несомненно, существует и Народ - множество
статистов, которых иногда угощают речами, в уверенности, что эти статисты
будут испускать восторженные клики и петь хором, как на театральной сцене,
но Будл и Баффи, их приверженцы и родственники, их наследники,
душеприказчики, управляющие и уполномоченные родились актерами на главные
роли, антрепренерами и дирижерами, и никто, кроме них, не посмеет выступить
на сцене во веки веков.
И в этом отношении в Чесни-Уолде столько Дендизма, что избранный и
блестящий круг когда-нибудь найдет это вредным для себя. Ибо даже с самыми
окаменелыми и вылощенными кругами может случиться то, что бывает с
магическим кругом, которым обводит себя волшебник, - за их пределами тоже
могут возникнуть совершенно неожиданные призраки, действующие весьма
энергично. Разница в том, что это будут не видения, но существа из плоти и
крови, и - тем опаснее, что они ворвутся в круг.
Как бы то ни было, в Чесни-Уолде людей полон дом, - так полон, что
жгучее чувство обиды вспыхивает в сердцах приехавших с гостями, неудобно
размещенных камеристок, и погасить это чувство невозможно. Только одна
комната не занята никем. Расположенная в башенке, предназначенная для гостей
третьестепенных, просто, но удобно обставленная, она носит какой-то
старомодный деловой отпечаток. Это комната мистера Талкингхорна, и ее не
отводят никому другому, потому что он может приехать в любое время. Но он
еще не появлялся. В хорошую погоду он, доехав до деревни, обычно идет в
Чесни-Уолд пешком через парк; входит в свою комнату с таким видом, словно и
не выходил из нее с тех пор, как его видели здесь в последний раз; просит
слугу доложить сэру Лестеру о его прибытии, на случай если он понадобится, и
появляется за десять минут до обеда у входа в библиотеку