грушку -  ветряную  мельницу  с  двумя
мешочками муки, чем так расположила его к себе, что он никому,  кроме  меня,
не позволил снять с него шляпу и рукавички, а когда мы сели за стол, пожелал
быть моим соседом. Кедди сидела рядом со мною с другой стороны,  а  рядом  с
нею села Ада,  которой  мы  рассказали  всю  историю  помолвки,  как  только
вернулись домой. Мы очень ухаживали за  Кедди  и  Пищиком,  и  Кедди  совсем
развеселилась, а опекун был так же  весел,  как  мы,  и  все  очень  приятно
проводили время, пока не настал вечер и Кедди  не  уехала  домой  в  наемной
карете с Пищиком, который уже сладко спал, так и не выпуская своей  ветряной
мельницы из крепко сжатых ручонок.
     Я забыла сказать - во всяком случае, не сказала, - что  мистер  Вудкорт
был тем самым смуглым молодым врачом, с которым мы познакомились  у  мистера
Беджера. Не сказала я и о том, что в тот день мистер Джарндис пригласил  его
к нам отобедать. А также о том, что он пришел. А также о том, что, когда все
разошлись и я предложила Аде: "Ну,  душенька,  давай  немножко  поболтаем  о
Ричарде!", Ада рассмеялась и сказала...
     Впрочем, неважно, что именно сказала моя прелесть.  Она  всегда  любила
подшучивать.


ГЛАВА XV

     Белл-Ярд

     Пока мы жили в Лондоне, мистера Джарндиса постоянно осаждали толпы леди
и джентльменов, которые волновались по всякому поводу  и  уже  успели  очень
удивить нас своим образом действий. Мистер Куэйл, появившийся у  нас  вскоре
после нашего приезда, участвовал во всех  этих  волнующих  мероприятиях.  Он
совал свой лоснящийся шишковатый лоб во все, что  происходило  на  свете,  а
волосы зачесывал назад, с такой силой приглаживая их щеткой, что самые корни
их,  казалось,  готовы  были  вырваться  из  головы   в   ненасытной   жажде
благотворительности. Любые объекты этой благотворительности  были  для  него
равны, но особенно охотно он хлопотал о поднесении адресов всем  и  каждому.
По-видимому, главнейшей его способностью была  способность  восхищаться  кем
угодно без всякого  разбора.  Он  с  величайшим  наслаждением  мог  заседать
сколько угодно часов, подставляя свой лоб  лучам  любого  светила.  Вначале,
видя, как беззаветно он восхищается миссис  Джеллиби,  я  подумала,  что  он
предан до самозабвения ей одной. Но я скоро заметила свою ошибку  и  поняла,
что он прислужник и глашатай целой толпы.
     Однажды миссис Пардигл явилась к нам с просьбой  подписаться  в  пользу
чего-то, и с нею пришел мистер Куэйл. Что бы  ни  говорила  миссис  Пардигл,
мистер Куэйл повторял нам ее слова, и  если  раньше  он  расхваливал  миссис
Джеллиби, то теперь расхваливал  миссис  Пардигл.  Миссис  Пардигл  написала
опекуну письмо, в котором рекомендовала  ему  своего  красноречивого  друга,
мистера Гашера. Вместе с мистером  Гашером  снова  явился  и  мистер  Куэйл.
Мистер Гашер, рыхлый джентльмен с потной кожей и глазами, столь несоразмерно
маленькими для его лунообразного лица, что казалось, будто они первоначально
предназначались кому-то другому, на первый взгляд не внушал симпатии; однако
не успел он сесть, как мистер Куэйл довольно громко спросил меня и  Аду,  не
кажется ли нам, что его спутник крупная личность - какой он, конечно, и был,
если говорить о его расплывшихся  телесах,  но  мистер  Куэйл  имел  в  виду
красоту духовную, - и не поражают ли  нас  монументальные  формы  его  чела?
Короче говоря, в среде этих людей мы слышали о  множестве  "миссий"  разного
рода,  но  яснее  всего  поняли,  что  миссия  мистера  Куэйла  сводится   к
восторженному восхищению миссиями  всех  прочих  и  что  именно  эта  миссия
пользуется наибольшей популярностью.
     Мистер Джарндис попал в их компанию по влечению своего сострадательного
сердца, повинуясь искреннему желанию делать добро по мере сил, но ничуть  не
скрывал от нас, что компания эта слишком часто кажется ему  неприятной,  ибо
ее милосердие проявляется судорожно, а  благотворительность  превратилась  в
мундир для жаждущих дешевой известности крикливых проповедников и аферистов,
неистовых на словах, суетливых и тщеславных  на  деле,  до  крайности  низко
раболепствующих перед сильными мира сего, льстящих друг другу и  невыносимых
для людей, которые стремятся без всякой шумихи предотвращать падение слабых,
вместо того чтобы с непомерным  хвастовством  и  самовосхвалением  чуть-чуть
приподымать павших, когда они уже повержены  ниц.  После  того  как  мистеру
Куэйлу однажды поднесли адрес благодаря стараниям мистера  Гашера  (которому
уже поднесли адрес стараниями мистера Куэйла), а мистер Гашер  полтора  часа
говорил об этом на митинге, где присутствовали воспитанники  двух  школ  для
бедных, причем то и дело напоминал мальчикам и девочкам о  лепте  вдовицы  и
убеждал их пожертвовать по полупенсу, - ветер, кажется,  недели  три  подряд
дул с востока.
     Я говорю об этом потому, что мне опять придется рассказывать о  мистере
Скимполе. Мне казалось,  что  по  контрасту  с  такого  рода  явлениями  его
откровенные признания  в  своей  ребячливости  и  беспечности  были  большим
облегчением для опекуна, который тем охотнее им верил, что ему было  приятно
видеть  хоть  одного  вполне  искреннего  и  бесхитростного  человека  среди
стольких людей, противоположных ему по характеру.  Я  не  хочу  думать,  что
мистер Скимпол об этом догадывался и умышленно вел  себя  таким  образом,  -
утверждать это я не имею права, ибо никогда не могла понять его  вполне.  Во
всяком случае, он со всеми на свете вел себя так же, как с моим опекуном.
     Мистер Скимпол был не совсем  здоров,  и  поэтому  мы  до  сих  пор  не
встречались с ним, хотя он жил в Лондоне. Но как-то раз утром  он  пришел  к
нам веселый, как всегда, и в приятнейшем расположении духа.
     Ну, вот он и появился, говорил он. Он  болел  желтухой;  а  ведь  желчь
часто разливается у богатых людей, поэтому он во время болезни уверял  себя,
что он богат. Впрочем, в одном отношении он действительно богат, а именно  -
благими намерениями. Своего врача он, можно сказать, озолотил  самым  щедрым
образом. Он всегда удваивал, а порой даже учетверял его гонорар. Он  говорил
доктору: "Слушайте, дорогой  доктор,  вы  глубоко  ошибаетесь,  считая,  что
лечите меня  даром.  Если  б  вы  только  знали,  как  щедро  я  осыпаю  вас
деньгами... в душе, преисполненной благих намерений!" И в самом деле, он (по
его словам) так горячо желал заплатить за  свое  леченье,  что  желание  это
считал почти равным действию. Имей он возможность сунуть доктору в руку  эти
кусочки металла и листки тонкой бумаги, которым человечество  придает  такое
значение, он вручил бы их доктору. Но раз он такой возможности не имеет,  он
заменяет действие желанием. Прекрасно! Если он действительно хочет заплатить
доктору, если его желание искренне и непритворно, - а  так  оно  и  есть,  -
значит, оно все равно что звонкая монета и, следовательно, погашает долг.
     - Возможно, мне это только кажется, - отчасти потому, что я  ничего  не
понимаю в ценности денег, - говорил мистер Скимпол, -  но  так  мне  кажется
часто. И даже представляется вполне разумным. Мой мясник  говорит  мне,  что
хотел бы получить деньги по "счетику". Кстати, он всегда говорит не  "счет",
а именно "счетик", и в этом сказывается приятная,  хоть  и  неосознанная  им
поэтичность его натуры, - тем  самым  он  стремится  облегчить  расчеты  нам
обоим. Я отвечаю мяснику: "Мой добрый друг, вам уже уплачено, и жаль, что вы
этого не понимаете. К чему вам трудиться, - ходить сюда и  требовать  уплаты
по вашему "счетику"? Вам уже уплачено. Ведь я искренне хочу этого".
     - Но предположим, - сказал опекун, рассмеявшись, - что он только  хотел
доставить вам мясо, указанное в счете, но не доставил?
     - Дорогой Джарндис, - возразил мистер Скимпол, - вы меня удивляете.  Вы
разделяете точку зрения мясника. Один мясник, с которым я как-то имел  дело,
занял ту же самую позицию. Он  сказал:  "Сэр,  почему  вы  скушали  молодого
барашка по восемнадцати пенсов за фунт?" - "Почему я скушал молодого барашка
по восемнадцати пенсов за фунт,  любезный  друг?  -  спросил  я,  натурально
изумленный  таким  вопросом.  -  Да  просто  потому,  что  я  люблю  молодых
барашков"... Не правда ли, убедительно? "Если так, сэр, - говорит он, - надо
мне было только хотеть доставить вам барашка, раз вы только хотите  уплатить
мне деньги". - "Давайте, приятель, - говорю я, -  рассуждать,  как  подобает
разумным существам. Ну, как же это могло  быть?  Это  совершенно  немыслимо.
Ведь у вас барашек был, а у меня денег нет. Значит,  если  вы  действительно
хотели прислать мне барашка, вы не могли его не прислать; тогда как  я  могу
хотеть и действительно хочу уплатить вам деньги, но не могу их уплатить". Он
не нашелся что ответить. Тем дело и кончилось.
     - И он не подал на вас жалобы в суд? - спросил опекун.
     - Подал, - ответил мистер Скимпол. - Но так он  поступил  под  влиянием
страсти, а не разума. Кстати, слово "страсть" напомнило мне о  Бойторне.  Он
пишет мне,  что  вы  и  ваши  дамы  обещали  ненадолго  приехать  к  нему  в
Линкольншир и погостить в его холостяцком доме.
     - Мои девочки его очень любят, - сказал мистер Джарндис, - и ради них я
обещал ему приехать.
     - Мне кажется, природа позабыла его отретушировать,  -  заметил  мистер
Скимпол, обращаясь ко мне и Аде. - Слишком уж он бурлив... как море. Слишком
уж вспыльчив... ни дать ни взять бык, который  раз  навсегда  решил  считать
любой цвет красным. Но я признаю, что достоинства его  поражают,  как  удары
кузнечного молота по голове.
     Впрочем, странно было бы, если бы эти двое высоко ставили друг друга, -
ведь мистер Бойторн так серьезно относился  ко  всему  на  свете,  а  мистер
Скимпол ни к чему не относился серьезно. Кроме того, я заметила, что  всякий
раз, как речь заходила о мистере Скимполе, мистер Бойторн  едва  удерживался
от того, чтобы не высказать о нем свое мнение напрямик. Сейчас  мы  с  Адой,
конечно, сказали только, что нам мистер Бойторн очень нравится.
     - Он и меня пригласил, - продолжал мистер Скимпол, - и если дитя  может
довериться такому человеку (а данное дитя склоняется к этому, раз оно  будет
под охраной соединенной нежности двух ангелов), то я  поеду.  Он  предлагает
оплатить мне дорогу в оба конца. Пожалуй, это будет стоить денег? Сколько-то
шиллингов? Или фунтов? Или чего-нибудь в этом роде?  Кстати,  я  вспомнил  о
"Ковинсове". Вы не забыли нашего друга "Ковинсова", мисс Саммерсон?
     Очевидно, в уме его возникло некое воспоминание, и он тотчас  же  задал
мне этот вопрос свойственным ему беспечным, легким  тоном  и  без  малейшего
смущения.
     - Как забыть! - ответила я.
     - Так вот! "Ковинсов" сам арестован  великим  Судебным  исполнителем  -
смертью, - сказал мистер Скимпол.  -  Он  уже  больше  не  будет  оскорблять
солнечный свет своим присутствием.
     Меня это известие огорчило, и я сразу вспомнила с тяжелым чувством, как
этот человек сидел в тот вечер на диване, вытирая потный лоб.
     - Его преемник рассказал мне об этом вчера, - продолжал мистер Скимпол.
- Его преемник сейчас у  меня  в  доме...  "описывает",  или,  как  это  там
называется... Явился вчера в день  рождения  моей  голубоглазой  дочери.  Я,
конечно, его урезонивал: "Это с вашей стороны неразумно и неприлично. Будь у
вас голубоглазая дочь и приди я к вам без зова в день ее рождения,  вам  это
понравилось бы?" Но он все-таки не ушел.
     Мистер Скимпол сам посмеялся своей милой шутке и, легко прикоснувшись к
клавишам рояля, за которым сидел, извлек несколько звуков.
     - И он сообщил  мне,  -  начал  мистер  Скимпол,  прерывая  свои  слова
негромкими аккордами там, где я ставлю  точки.  -  Что  "Ковинсов"  оставил.
Троих  детей.  Круглых  сирот.  И  так  как  профессия  его.  Не  популярна.
Подрастающие "Ковинсовы". Живут очень плохо.
     Мистер Джарндис встал и,  взъерошив  волосы,  принялся  ходить  взад  и
вперед. Мистер Скимпол начал играть мелодию одной из любимых песен Ады. Мы с
Адой смотрели на мистера Джарндиса, догадываясь о его мыслях.
     Опекун ходил по комнате, останавливался, ерошил волосы, оставлял  их  в
покое, опять ерошил и вдруг положил руку на клавиши и прекратил игру мистера
Скимпола.
     - Мне это не нравится, Скимпол, - сказал он озабоченно.
     Мистер Скимпол, начисто позабывший о своих  словах,  взглянул  на  него
удивленно.
     - Человек этот занимался нужным делом, - продолжал опекун, шагая взад и
вперед по очень ограниченному пространству между роялем  и  стеной  и  ероша
волосы от затылка к макушке, так что казалось, будто  их  раздувает  сильный
восточный ветер. - Мы сами виноваты - сами вызываем необходимость в подобной
профессии нашими собственными ошибками и безумствами, недостатком  житейской
мудрости или неудачами, а значит, мы не должны мстить  тем,  кто  занимается
ею. В ней нет ничего дурного. Этот человек кормил своих детей.  Хотелось  бы
узнать о нем побольше.
     - О "Ковинсове"? - воскликнул мистер Скимпол,  наконец,  поняв,  о  чем
идет речь. - Нет ничего легче. Сходите  в  штаб-квартиру  самого  Ковинса  и
узнаете все, что хотите знать.
     Мистер Джарндис кивнул нам, а мы только и ждали этого знака.
     - Ну, мои дорогие, пойдемте-ка прогуляемся туда. Эта прогулка  ведь  не
хуже всякой другой, правда?
     Мы быстро собрались и  вышли.  Мистер  Скимпол  пошел  вместе  с  нами,
положительно наслаждаясь своим участием в нашей экспедиции. Он говорил,  что
это для него так ново и свежо -  разыскивать  "Ковинсова",  после  того  как
"Ковинсов" столько раз разыскивал его самого.
     И вот он повел нас по Карситор-стрит, выходящей на Канцлерскую улицу, и
указал  нам  дом  с  забранными  решеткой  окнами,  который  назвал  "замком
Ковинса". Когда мы подошли к подъезду и позвонили,  из  какого-то  помещения
вроде конторы вышел уродливый  малый  и  уставился  на  нас  из-за  железной
калитки с заостренными прутьями.
     - Вам кого нужно? - спросил малый, опершись подбородком на два острия.
     - Здесь служил один сыщик, или агент судебного исполнителя, или  кто-то
в этом роде, - тот, что недавно умер, - сказал мистер Джарндис.
     - Да, - отозвался малый. - Ну и что?
     - Скажите, пожалуйста, как его фамилия?
     - Его фамилия Неккет, - ответил малый.
     - А адрес?
     - Белл-Ярд, -  ответил  тот.  -  Мелочная  лавка  Блайндера,  на  левой
стороне.
     - Скажите, был он... не знаю как выразиться, - запнулся опекун,  -  был
он трудолюбив?
     - Неккет? - переспросил малый. - И очень даже. В слежке устали не знал.
Уж если возьмется следить за кем-нибудь, так, бывало, часов  по  восемь,  по
десять кряду проторчит на углу у афишного столба.
     - Могло быть и хуже, - проговорил опекун, ни к  кому  не  обращаясь.  -
Если бы, например, он брался за дело, но не выполнял  его.  Спасибо.  Только
это мы и хотели узнать.
     Мы  простились  с  малым,  который  стоял,  склонив  голову  набок,  и,
облокотившись на калитку, поглаживал и посасывал ее острые  прутья,  а  сами
вернулись в Линкольнс-Инн, -  там  нас  поджидал  мистер  Скимпол,  которому
отнюдь не хотелось приближаться к дому судебного исполнителя Ковинса.  Затем
мы все вместе направились в Белл-Ярд, узкую уличку, находившуюся поблизости.
Вскоре мы нашли мелочную лавку. В ней сидела  добродушная  с  виду  старуха,
страдавшая водянкой или астмой, а может быть, и той и другой болезнью.
     - Дети Неккета? - отозвалась она в ответ на мой вопрос. - Да, мисс, они
живут здесь. Пройдите, пожалуйста, на четвертый  этаж.  Дверь  прямо  против
лестницы. - И она протянула мне ключ через прилавок.
     Я взглянула на ключ и взглянула на нее; но у нее, очевидно, и в  мыслях
не было, что я не  знаю,  зачем  он  мне  может  понадобиться.  Догадавшись,
однако, что это, должно быть, ключ от комнаты детей, я,  не  задавая  больше
никаких вопросов, пошла вперед по  темной  лестнице.  Мы  шли,  стараясь  не
шуметь, но нас было четверо, ветхие деревянные ступени скрипели под нами,  и
когда мы поднялись на третий этаж,  оказалось,  что  наш  приход  потревожил
какого-то человека, и тот выглянул из своей комнаты.
     - Вам кого... Гридли? - спросил он, устремив на меня сердитый взгляд.
     - Нет, сэр, - ответила я, - я иду выше.
     Он посмотрел на Аду,  на  мистера  Джарндиса  и  на  мистера  Скимпола,
устремляя сердитый взгляд на всех троих поочередно, по  мере  того  как  они
проходили мимо, следуя за мной. Мистер Джарндис сказал ему: "Добрый день".
     - Добрый день! - отозвался тот отрывисто и гневно.
     Это  был  высокий,  изжелта-бледный,  изможденный  мужчина,   с   почти
облысевшей головой, лицом,  изборожденным  глубокими  морщинами,  и  глазами
навыкате. Крупный и сильный, хотя уже стареющий,  он  говорил  раздраженным,
вызывающим тоном и даже немного напугал меня своей воинственностью.  В  руке
он держал перо, и, проходя мимо его комнаты, я  мельком  заметила,  что  она
завалена бумагами.
     Он остался на площадке, а мы поднялись на самый  верх.  Я  постучала  в
дверь, и чей-то звонкий голосок послышался из комнаты:
     - Мы заперты на замок. Ключ у миссис Блайндер.
     Вложив ключ в замочную скважину, я открыла дверь. В убогой  комнатке  с
покатым потолком и очень скудной обстановкой  стоял  крошечный  мальчик  лет
пяти-шести, который нянчил и укачивал на руках  тяжелого  полуторагодовалого
ребенка. Погода стояла холодная, а комната была не топленная;  правда,  дети
были закутаны в какие-то ветхие шали и пелеринки.  Но  одежда  эта,  видимо,
грела плохо - дети  съежились  от  холода,  а  носики  у  них  покраснели  и
заострились, хотя мальчуган без отдыха  ходил  взад  и  вперед,  укачивая  и
баюкая малютку, склонившую головку к нему на плечо.
     - Кто запер вас здесь одних? - естественно, спросили мы.
     - Чарли, - ответил мальчик, останавливаясь и глядя на нас.
     - Чарли - это твой брат?
     - Нет. Сестра - Чарлот. Папа называл ее Чарли.
     - А кроме Чарли, сколько вас всего детей?
     - Я, - ответил мальчик, -  да  вот  Эмма,  -  он  дотронулся  до  слабо
завязанного чепчика ребенка, - и еще Чарли.
     - А где же Чарли?
     - Ушла стирать, - ответил  мальчик  и  снова  принялся  ходить  взад  и
вперед, неотрывно глядя на нас  и  не  замечая,  что  головенка  в  нанковом
чепчике вот-вот ударится о кровать.
     Мы смотрели то на детишек, то друг на друга, но вот в  комнату  вбежала
девочка очень маленького роста с совсем еще детской фигуркой, но умным,  уже
недетским личиком, - хорошеньким личиком,  едва  видным  из-под  широкополой
материнской шляпы, слишком большой для такой крошки, и в широком  переднике,
тоже материнском, о который она вытирала голые  руки.  Они  были  в  мыльной
пене, от которой еще шел пар, и девочка стряхнула  ее  со  своих  пальчиков,
сморщенных и побелевших от горячей воды. Если бы не эти пальчики,  ее  можно
было бы принять за смышленого, наблюдательного  ребенка,  который  играет  в
стирку, подражая бедной женщине-работнице.
     Девочка, очевидно, работала по соседству и домой бежала во  всю  прыть.
Поэтому, как она ни была легка, она все-таки запыхалась и вначале  не  могла
выговорить ни слова, - только  спокойно  смотрела  на  нас,  тяжело  дыша  и
вытирая руки.
     - А вот и Чарли! - воскликнул мальчик.
     Малютка, которую он нянчил, потянулась к Чарли и закричала,  просясь  к
ней "на ручки". Девочка взяла ее совершенно  по-матерински  -  это  движение
было под стать шляпе и переднику - и посмотрела на нас поверх своей ноши,  а
малютка нежно прижалась к сестре.
     - Неужели, - прошептал опекун, когда  мы  пододвинули  девочке  стул  и
усадили ее вместе с  малюткой,  а  мальчик  прильнул  к  старшей  сестренке,
уцепившись за ее передник,  -  неужели  эта  крошка  содержит  своим  трудом
остальных? Посмотрите на них! Посмотрите на них, ради бога!
     И правда, на них стоило посмотрет