ли  трубки  к
манометру и резиновой груше. Стала  накачивать  воздух,  красная  жидкость
поднялась в трубке манометра и затем мягкими толчками стала опадать.
   - Молодой челове-ек, - протянула женщина, следя за жидкостью. -  У  вас
повышено давление. Вам надо спать и гулять, гулять и спать, и ни о чем  не
думать. Кушайте фрукты, мяса и вина не употребляйте ни в коем случае.  Эта
вещь может кончиться очень плохо - не шутите с ней.
   И Дмитрий Алексеевич с этого же дня приказал себе забыть и забыл о том,
что он автор чего-то. Теперь он два раза обходил  город  по  определенному
маршруту - каждый  раз  по  пять  километров.  После  прогулки  он  глотал
несколько пилюль и ложился спать, а если его ждало письмо, то  письмо  это
летело нераспечатанным в чемодан, под кровать.
   Этот режим продолжался дней десять, и  дело  с  лечением,  быть  может,
благополучно растянулось бы до месяца, но один  случай  многое  изменил  в
судьбе Дмитрия Алексеевича. Однажды  утром  он  шел  по  своему  маршруту,
просматривая по пути свежие газеты, расклеенные на деревянных  щитах.  Все
было, как и  вчера,  все  статьи  проходили  мимо  его  сознания,  жестоко
заторможенного на время  нежданной  болезни.  Он  переходил  от  газеты  к
газете, рассматривал по пути дома, читал вывески. И  если  ему  попадалось
что-нибудь вроде "Корсеты, грации и полуграции", он улыбался,  потому  что
веселым вещам разрешено было входить и в больной дом. Так он шел, бездумно
повинуясь своей новой  ленивой  привычке,  останавливаясь  около  газет  и
ничего не читая, - и вдруг увидел на безразличном газетном фоне заголовок:
"Шире дорогу новаторам!" Это была огромная статья, целый газетный  подвал,
и подписал ее не кто иной, как заместитель министра Шутиков!
   Дмитрий  Алексеевич  удивленно  улыбнулся,  бегло  просмотрел   статью,
сказал: "Ну-ну!" - и покачал головой. Он  стал  читать  статью  сначала  и
после первого же абзаца нахмурился и угрожающе  зашептал:  "Ч-черт...  Ах,
подлец... Нет, нельзя так оставить!" Потом он  перебежал  улицу,  купил  в
киоске эту газету и широким  шагом  понесся  в  гостиницу,  останавливаясь
время от времени, чтобы записать удачную мысль.
   В номере он сел за стол и весь день, до позднего вечера,  писал  письмо
редактору газеты.
   "Почему, - писал он, - почетная возможность обобщать  достижения  нашей
техники на страницах  вашей,  всеми  уважаемой  газеты,  почему  эта  роль
предоставлена тов. Шутикову? Может быть, статья  была  заказана  ему,  как
руководителю одного из больших разделов новой техники? Но опросите  тысячу
изобретателей - тех, кто  имел  дело  с  тов.Шутиковым,  и  я  уверен,  95
процентов из них скажут, что тов.Шутиков  им  не  помогал,  а  лишь  топил
изобретения.  Большой  мастер  напускать  тумана,  он   обманул   и   вас,
тов.редактор! "Только за прошлый  год,  -  пишет  он,  -  на  предприятиях
министерства   было   внедрено   более   четырех   тысяч   изобретений   и
рационализаторских предложений".  А  спросите  его,  сколько  им  внедрено
собственно _изобретений_, то есть таких новинок, которые  в  корне  ломают
старые процессы и требуют особого внимания со  стороны  начальства?  Задав
ему этот вопрос, вы сразу поймете, почему он  объединил  рационализацию  с
изобретениями: он поступает, как интендант, который заменил мясо  сухарями
и прикрыл эту операцию словом  "продовольствие".  Автор  хорошо  сказал  в
статье о преимуществах поточного производства и  центробежного  литья.  Но
ведь еще с 1944 года..." - дальше на двенадцати  страницах  шло  подробное
описание мытарств Дмитрия Алексеевича.
   "По его вызову я оставил работу, - писал он поздно вечером, - и приехал
в Москву. И здесь от него же я получил отказ; на средства, отпущенные  для
постройки моей машины, он строит машину  Авдиева,  которая  ничего,  кроме
убытков, не принесет. Сейчас я снова по  его  вызову  нахожусь  в  Москве.
Недавно тенденциозно подобранный совет забраковал мой  проект.  Я  написал
_шесть_ писем тов. Шутикову, сообщая обо всех безобразиях,  и  не  получил
_никакого_ ответа. Он  обещал  принять  меня,  я  сделал  уже  16  попыток
добиться этого свидания, но принят не был,  не  был  даже  соединен  и  по
телефону".
   Дмитрий Алексеевич  решил  сам  отнести  письмо  в  редакцию.  Начистив
пуговицы и ботинки, он точно в два  часа  дня  вошел  в  розоватое  здание
газетного комбината. Он сразу почувствовал здесь особый запах  типографии,
похожий на запах керосиновой  лавки.  Вместе  с  двумя  фоторепортерами  и
курьершей, которая несла мокрые газетные листы, он вошел в лифт и поднялся
на пятый этаж. Отдел писем был еще заперт. Дмитрий  Алексеевич  спросил  у
курьерши, когда его откроют, и получил непонятный ответ:  когда  окончится
_летучка_.
   Он решил подождать, и  пошел  куда  глаза  глядят,  с  интересом  читая
таблички на дверях. Коридор привел его в просторное помещение с  овальными
колоннами  и  стеклянной  стеной-окном.  Здесь,  у  круглого  столика  для
посетителей редакции, были  поставлены  тяжелые  кресла,  обитые  лиловым,
беспокойно мерцающим бархатом. Дмитрий Алексеевич сел в одно из них. Через
минуту из коридора быстро вышел седой изнуренный  старик  с  грязно-белыми
усами, одетый в обвислое серое пальто, связанное, как  чулок,  из  толстых
ниток. Держа за спиной серую кепку, помахивая ею, он  осмотрел  помещение,
быстро  оглядел  Дмитрия  Алексеевича  сквозь  очки  умными,   лихорадочно
сияющими глазами и, чуть заметно поведя плечом, отвернулся, сел в соседнее
кресло.
   Наступила тишина. Через полчаса Дмитрий Алексеевич мельком взглянул  на
своего соседа. Старик нервно играл  носком  черного  ботинка  с  заплатой.
"Саботаж, -  вдруг  шепнул  он.  -  Какая-то  злая  направленность!"  -  и
обернулся к Дмитрию Алексеевичу.
   - Вам, товарищ, не приходилось быть литератором?
   - А вы - литератор?
   - Вы представьте, статья была набрана, - проговорил старик, не  отвечая
на вопрос. - Стояла в номере! И редактор ее снял! - он  зло  покривился  и
покачал головой. - Все получилось, как у Шуберта в песенке: "Он снял ее  с
улыбкой, я волю дал слезам". Хотя  вы  этого  не  понимаете...  Попробуйте
придумать  что-нибудь  серьезное,  какую-нибудь  вещь,  машину,  например.
Сдайте. Пойдет на консультации. Вы увидите взоры, направленные на  вас,  -
он затряс головой, забасил, -  как  на  проходимца  и  жулика!  Вот  тогда
поймете...
   - Вы, наверно, изобретатель?
   - Дорогой мой, не надо спрашивать... Что это у вас -  письмо?  Дайте-ка
сюда...
   Он ловко выхватил из рук Дмитрия Алексеевича его листки и поднес  их  к
очкам.
   - Понятно! Значит, вы имеете авторское  свидетельство?  -  приговаривал
он, читая. - Значит, Лопаткин? Дмитрий Алексеевич? - он  прямо  на  глазах
добрел, менялся с удивительной быстротой. - Вы  написали  дельное  письмо,
Дмитрий... Дмитрий Алексеевич. Будь я начальником, - он  усмехнулся,  -  я
сразу наложил бы резолюцию: "к исполнению". Только я  посоветовал  бы  вам
учесть мой опыт и не тратить сил.
   - Но ведь слушайте... Я же не в НИИЦентролит пришел, я в газету!..
   - Дорогой мой. Дорогой мой! Кто же здесь сможет разобраться в том,  кто
прав - вы или ваш Шутиков?  Пока  прав  Шутиков:  он  -  лицо,  облеченное
доверием  государства,  а  вы  -  улица  многоликая.  Вопрос  ваш   сугубо
специфический. Это не жилищная тяжба...  Чтобы  решить  ваш  вопрос,  надо
послать письмо на консультацию к знающим. А много ли их! А где они? В  том
же вашем Центролите! Вы только переменили иглу, Дмитрий Алексеевич, - так,
кажется, вас звать? А пластинка старая-престарая, и она будет петь одно  и
то же: "отказать, отказать, отказать..."
   Дмитрий Алексеевич нахмурился.
   - Вы на меня-то не сердитесь! - старик стал  еще  мягче,  повернулся  к
нему. - Вы посудите: письмо поступает к самому заву отдела писем. Он хочет
вам  помочь,  он   хороший   человек.   А   письмо   непонятно:   какой-то
ферростатический напор,  какие-то  свойства  чугуна...  Надо  послать  для
апробации. Кому? Тут вы предупреждаете, что в Центролите - монополисты. Но
кто возьмется это расследовать и, главное,  кто  сумеет  доказать?  А  без
авторитетного доказательства здесь  не  обойтись.  Разве  Красная  шапочка
может знать, что в бабушкиной кроватке лежит  волк?  Попробуйте,  назовите
почтенную бабушку волком! Вы еще не выступали в роли клеветника?
   - Н-нет...
   - Это все закономерно. Вы даете новое,  а  на  консультацию  это  новое
пойдет к старому!
   - А почему не к новому?
   - Потому что около новорожденных всегда хлопочут старухи. Ведь  вы  же,
вы - новое!
   - В общем, все это мне понятно. Я особых надежд  на  это  письмо  и  не
возлагаю.  Вот  если  бы  вы  мне  сумели  на   основании   своего   опыта
предсказать...
   В это время коридор наполнился быстро идущими, жестикулирующими  людьми
- "летучка", видимо, окончилась. Старик встал.
   - Предсказать не трудно, товарищ.  Давайте  через  полчаса  встретимся.
Здесь!
   Он быстро ушел, по-молодому стуча ботинками, свернул в коридор. Дмитрий
Алексеевич  подождал  немного,  потом  поднялся  и  с  равнодушным,   даже
беспечным видом  прошел  в  отдел  писем.  Пожилая  женщина,  должно  быть
заведующая, усадила его  против  себя,  внимательно  выслушала,  прочитала
письмо.
   - Будем  проверять,  товарищ,  -  сказала  она,  задумчиво,  словно  бы
издалека, рассматривая его. - Пока ничего не скажу... Мы напишем вам.
   Когда он вернулся к своему бархатному креслу, там уже  сидел  старик  в
очках и, закусив кулак, напряженно думал о чем-то.
   - Куда ни пойдешь, словно черт перед тобой бежит, - басисто шепнул  он,
глядя в сторону. - Гоните, мол, его в три шеи! Нет приема.
   Потом старик поднялся, и они молча пошли по коридору.
   - Одно время я применял неправильную тактику,  -  заговорил  старик  на
лестнице. - Шумел, врывался в кабинеты. Теперь спохватился,  но  поздно  -
везде меня знают как облупленного. Учтите это. Да...  так  вы  спрашивали,
что вас ждет. Опушайте, вот ваш путь: вы  будете  бегать,  хлопотать  -  и
добегаетесь: ваше изобретение упорхнет за границу, -  последние  слова  он
прошептал, таинственно блеснув глазами.
   - Ну-у, этого как раз я меньше всего боюсь. Чепуха.
   -  Не  зарекайтесь!  -  старик  приблизил  свои  усы  к   уху   Дмитрия
Алексеевича.  -  Перед  вами  человек,  который  недооценил  экономический
шпионаж и пострадал от этого.
   - Да ну! - говоря это,  Дмитрий  Алексеевич  невольно  осмотрел  своего
нового знакомца, его обвислое пальто, похожее на вязаную кофту, его  серое
лицо, водянистый нос и  изжелта-седые  усы.  -  Даже  пострадали?  Скажите
пожалуйста!
   Старик показал глазами: "Выйдем на  улицу".  Они  молча  спустились  по
лестнице вниз, прошли через зеркальный лабиринт подъезда,  и  на  тротуаре
этот странный человек схватил Дмитрия Алексеевича под руку.
   - Я не спрашиваю у вас документов,  -  сказал  он,  бегло  взглянув  по
сторонам. - Я изучил ваше лицо. Это  прекрасный  паспорт  изобретателя,  в
котором зарегистрировано все, в том числе и стаж. Так вот, я вам расскажу.
Я  всю  жизнь  нахожусь  под  наблюдением  иностранной  разведки.  Но  они
действуют очень грубо. Одно мое лучшее изобретение  им  удалось  выкрасть.
Остальное я надежно сохраняю.
   - Вы разве не литератор?
   - Вы же видите, какой я литератор! Я  попробовал,  написал  сюда  обзор
технических  журналов.  Чуть  не  стал  было  литератором,   но   редактор
спохватился вовремя - послал на консультацию к  моим  друзьям.  Да...  Так
давайте  сначала  познакомимся,  раз  на  то  пошло.  Меня  зовут  Бусько,
профессор Бусько, Евгений Устинович.
   Дмитрий Алексеевич, предчувствуя интересную беседу, свернул  цигарку  и
протянул кисет профессору, - закурить по случаю  знакомства.  Но  тут  они
поравнялись с ларьком, около которого в свободных  позах  стояли  пьяницы.
Старик попросил прощения, подбежал к окошку, сосчитал  деньги  на  ладони,
помешкал немного, уплатил и быстро что-то выпил.
   -  Знаете,  добегался!  Все  там  простужено,  хрипит,  -  сказал   он,
возвращаясь к Дмитрию Алексеевичу и держась за  грудь.  -  С  чего  же  мы
начнем? Да, так вот: моя специальность - огонь...
   Так он начал свой обстоятельный рассказ.  И  так  же  неторопливо,  как
текла их беседа, они двинулись в свою первую прогулку по городу.
   К вечеру Дмитрий Алексеевич узнал третью часть истории своего спутника:
как был найден двадцать пять лет назад порошок, мгновенно  гасящий  пламя,
как это изобретение начали браковать консультанты и рецензенты  и  о  том,
наконец, как за границей появились огнетушители с этим порошком. Было  уже
шесть часов; оба собеседника брели по темному от  сумерек,  узкому  Ляхову
переулку, что возле Сивцева вражка. Дмитрий Алексеевич  мог  бы  подумать,
что сюда их завели ноги, которые во время  беседы  ученых  или  мыслителей
сами выбирают маршрут.  Но,  пройдя  несколько  домов,  профессор  Бусько,
умиротворенный рассказом о своих страданиях, вдруг  остановился,  протянул
руку к двухэтажному, облупленному дому,  зажатому  с  двух  сторон  серыми
каменными гигантами, и сказал:
   - Вот этот дом был построен еще до московского пожара. Не сгорел,  хотя
и деревянный. Ну, а сейчас и подавно не  сгорит,  -  старик  засмеялся.  -
Потому что в нем живу я.



3

   Обе  стороны  Ляхова  переулка  были  застроены  громадными  домами   и
маленькими, оштукатуренными по дереву домиками. Старая Москва  тихонько  и
упрямо жила рядом с новой Москвой, у подъездов  которой  стояли  блестящие
автомобили, с Москвой, построенной из стали, железобетонных блоков, одетой
в сухую штукатурку и блистающей  полированным  гранитом  цоколей.  Дмитрий
Алексеевич и профессор подошли к высокому  дому  с  несколькими  десятками
обелисков на крыше и над подъездами. На боковой стене этого дома  Лопаткин
увидел громадный плакат с  надписью:  "Страхование  имущества".  Там  была
изображена пара - прилично одетые мужчина и женщина неуверенно  сидели  на
диване по обе стороны открытого патефона. Слева и справа  были  нарисованы
радиоприемник и зеркальный шкаф.
   - Клавдию Шульженко слушают, -  сказал  Бусько,  смеясь,  беря  Дмитрия
Алексеевича под руку. - Несколько лет  все  у  патефона  сидят.  У  нас  в
квартире есть такая пара.
   Старик провел его под высокой аркой во двор, и они очутились  в  старой
Москве - среди флигелей и сараев с голубятнями. Они сделали еще  несколько
поворотов и опять увидели  тот  же  ветхий  барский  дом,  его  колонны  и
каменные ступеньки, вросшие в землю. Поднялись  на  второй  этаж,  и  пока
старик звенел в кармане ключами, Дмитрий Алексеевич  в  раздумье  осмотрел
высокую, изрезанную дверь, облепленную  без  малого  десятком  кнопок  для
звонков.  "Звонить  только  Петуховым",  "Только  Завише  и   Тымянскому",
"Бакрадзе", - читал  он  надписи  на  бумажках  под  кнопками.  "Газеты  -
Петуховым", - было написано на железном ящике для писем.
   Наконец старик открыл дверь, и Дмитрий Алексеевич,  озираясь,  вошел  в
длинный, сумрачный коридор с очень высоким потолком. Только этот  высокий,
закопченный потолок  и  остался  от  господских  покоев.  Все  здесь  было
разгорожено на комнатки и комнатушки. Старая Москва была больна, и жильцы,
переполнившие ее, даже те, кто любит старину,  открыто  мечтали  о  новых,
хоть и с низком потолком, но зато отдельных квартирах.
   - Между прочим, мое первое изобретение было посвящено этому,  -  сказал
старик, угадав мысли Дмитрия Алексеевича, - кирпич и керамика.
   - Между прочим, и мое... - Дмитрий  Алексеевич  вздохнул.  -  Мое  тоже
имеет отношение к строительству домов - трубы...
   - Вы не обратили внимания на потолок? - сказал профессор.  -  Это  ведь
старинная лепка.
   И пока Дмитрий Алексеевич  силился  рассмотреть  эту  лепку,  профессор
ловко выхватил что-то прямо из стены, оклеенной  желтыми  обоями.  Дмитрий
Алексеевич заметил только, как мелькнул в  руке  Бусько  крюк  из  толстой
проволоки. Старик повернулся спиной к  своему  гостю,  что-то  таинственно
сделал этим крюком, и низенькая дверь открылась. На внутренней стороне  ее
был прилажен громадный деревянный запор с винтами и пружинами.
   - Снип-снап-снурре... - страшным  голосом  сказал  Дмитрий  Алексеевич,
разглядывая этот механизм.
   - А?.. - профессор опешил, затих. Потом растерянное лицо его дернулось,
неуверенно улыбнулось. - Это вы, кажется, из Андерсена? По  моему  адресу?
Смейтесь! Это мой надежный сторож, а здесь есть что сторожить.
   Профессор зажег  яркий  свет,  и  они  вошли  в  комнатку,  холодную  и
запущенную, как будто в ней никто не жил. Прежде всего Дмитрий  Алексеевич
увидел большую фарфоровую ступу на  столе  посреди  комнаты,  а  рядом  со
ступой - сковородку с голубоватым салом. К  этому  салу  пристыла  обложка
раскрытой книги с латинским шрифтом, брошенной на сковороду.  Тут  же,  на
столе, около немытого стакана лежали листы рукописи, развернутые веером  и
придавленные тяжелыми  керамическими  плитками  и  кубиками  -  это  были,
видимо, изделия профессора: На полу и  на  стульях  пылились  сваленные  и
сложенные стопами книги, на подоконнике тускло блестели грязные  пробирки,
причудливо изогнутые склянки, тарелки, чайник и  были  сложены  пирамидкой
такие же, обожженные плитки и  кубики.  Половину  стены  закрывал  большой
чугунный станок - "чертежный комбайн", а за ним на  длинном  сундуке  была
смятая, неубранная постель хозяина комнаты.
   Дмитрий Алексеевич, как в  музее,  рассматривал  все  подробности  этой
комнаты, а старик включил тем временем электрическую плитку, зажег керогаз
и повесил на гвоздь пальто. Теперь он был в  черном  коротком  пиджаке,  с
блеском на спине и локтях. Он  остановился  против  своего  гостя,  быстро
потирая руки, мелькая желтоватыми манжетами и старинными запонками.
   - Вот и тепло. Садитесь. Дайте-ка вашего табачку, мы сейчас  закурим  и
продолжим нашу беседу. Да, так вот...
   И, положив Дмитрию Алексеевичу в руку тяжелый  керамический  кубик,  он
стал рассказывать о своем втором  открытии  -  о  керамике,  не  требующей
специальных глин. Можно было надеяться, что открытие это еще не попало  за
границу, - во всяком случае, у автора не было таких сведений. Но зато  как
были похожи все эти истории одна на другую!
   - ...Пишу потом на  него  жалобу  в  высшие  инстанции,  она,  конечно,
возвращается к Фомину,  и  тот  организует  техсовет,  чтобы  окончательно
угробить. Тридцать послушных Фомину человек без меня принимают  решение  -
все  под  его  диктовку.  "Бусько  -  хулиган,  Бусько  должен   научиться
разговаривать с людьми". Так ты же государственный человек, у тебя  должен
быть  и  подход!  Изобретатель  не  нравится  -  но  изобретение-то  может
понравиться? А они вместо ad rem - ad hominem - не "что изобрел",  а  "кто
он?" А потом те же члены совета растащили мою технологию по кускам...
   - Да, - сказал Дмитрий Алексеевич, неопределенно  вздыхая,  больше  для
порядка. Он и верил и не верил старику.
   - Вижу, что вы еще ничего не знаете, - профессор выхватил у него из рук
кубик и с досадой бросил на  стол.  -  Здоров,  талантлив,  жизнерадостен!
Разбираетесь вы хоть немножко в людях?
   - Надо активнее  разоблачать  ловкачей,  -  сказал  Дмитрий  Алексеевич
шутливым тоном, все еще с удивлением посматривая по сторонам.
   - Активнее! Ученый не всегда приспособлен к такой борьбе. Иного за  уши
тащи бороться, а он не может...
   - Евгений Устинович, а вы куда-нибудь писали? Не о журналах, а о себе?
   Не ответив, в молчании старик прошел в угол, порылся  там  в  книгах  и
бросил на стол пачку конвертов с черными и цветными штампами.
   - Вот, пожалуйста. Здесь, кажется, восемь писем, я не считал.  Ми-илый,
ведь это только штампы!  Вы  не  на  штампы  смотрите,  а  вот  сюда,  кто
подписывает. Кто такой, например, этот Минаев? Я его не знаю. А по  ответу
видно, что это юноша, который  то