ыла у меня знакомая, которая
мечтала выйти замуж. И вот как-то в поезде в нее  влюбился  некий  молодой
человек. Да так решительно, что предложил ей сойти  с  поезда  и  ехать  к
нему, стать его женой. Она: "Как же? Как это так, сразу?" -  обывательница
и притом москвичка, а тут надо было сойти где-то в  Белгороде,  на  другом
конце земли. "Небось там и хлеба-то нет", - подумала она и  отказалась.  А
он ей нравился, и весьма. И так они расстались, и она жалела об этом очень
долго. И сейчас, по-моему, жалеет. Между прочим, так и осталась и девах. И
он, конечно, жалел. А если бы я его  встретил,  я  сказал  бы:  "Это  ваше
счастье, что вам не удалось ее убедить. Вашей женой будет  та,  которая  с
радостью, смело прыгнет с вами со своего поезда". Да, кстати, -  профессор
вдруг подвинулся на диване к маленькой этажерке, сплошь набитой книгами. -
Это у вас Бальзак? Ага!  -  Взяв  одну  из  книг,  он  раскрыл  ее,  потом
опомнился, поискал близорукими глазами свою чашку, придвинул к себе  чашку
Нади и отхлебнул глоток. -  Ага!  Это  "Утраченные  иллюзии"!  Здесь  есть
чудеснейшие места!
   Дрожащими пальцами он стал перелистывать книгу, а Дмитрий Алексеевич  и
Надя вдруг остались наедине.
   - Сыграть вам что-нибудь? - спросила она тихо.
   - Да, да, - согласился Дмитрий Алексеевич,  словно  пригибаясь  под  ее
взглядом.
   - Что же вам сыграть?.. - Она подошла к пианино и,  открыв  его,  стала
играть. - Вы знаете, что это?
   Дмитрий Алексеевич узнал. Это был  второй  концерт,  вторая  часть.  То
место, где начинается грустное раздумье героя,  где  Шопен,  верящий,  что
есть на свете человек, открытый для звуков, рассказывает ему  о  том,  как
иногда бывает нелегко и как прекрасно сочувствие друга...
   Если бы Дмитрий Алексеевич в эти минуты поднял глаза, он увидел  бы  за
пианино странное существо, очень похожее на Надю, которое,  грустно  сияя,
смотрело прямо на него. Но он не поднял глаз.  Он  собрал  на  лбу  резкие
морщины и даже опустил голову, глядя словно бы под стол.
   - Повторите, пожалуйста, это место, - попросил он.
   И Надя повторила - еще и еще раз, потому  что  и  самой  ей  это  место
нравилось. Она _размышляла_ для Дмитрия  Алексеевича  и,  с  мягкой  силой
нажимая на клавиши, глядела на него, как бы говоря ему звуками то, чего не
могла сказать словами. И он слушал, понимал эти звуки  почти  так  же.  Но
где-то чувства его и Нади расходились врозь. Ему  казалось,  что  это  его
умершая в одиночестве мать, забыв о своих горестях, с  лаской  смотрит  на
него,  роняя  слезы,  радуясь  на  своего  большого  и   такого   славного
единственного сына...
   - Вот! - перебил их профессор, и  Надя  остановилась.  -  Прекраснейшее
место. - И он стал читать, не замечая улыбок Дмитрия Алексеевича и Нади. -
"Не все изобретатели отличаются хваткой бульдога, который издохнет, но  не
выпустит из зубов добычи". Каково сказано? Какая сила! - Тут  он  взглянул
на Дмитрия Алексеевича, на Надю, увидел их улыбки. Сказав "эх", он  потряс
книгой и опять сгорбился на диване. Он в литературе понимал только то, что
относится к изобретателям.
   Надя мягко опустила руки на клавиши.
   - Я знаю, что вам нравится, - сказала она. - Вам нравится вот это!
   И, сжав губы, ударила по клавишам -  это  было  то  место,  где,  после
минутной  слабости,  герой,  выпрямясь,  бросается   вперед.   И   Дмитрий
Алексеевич через несколько секунд сам, почти неслышно, угрожающе  загудел,
исполняя партию оркестра, помогая герою.
   Битва кончилась, Надя опустила руки, и Дмитрий Алексеевич на  этот  раз
не  попросил  ее  повторить,  потому  что  такие  вещи  повторять  нельзя.
Наступила тишина.
   - Ах ты, асбойник!  -  отчетливо  раздалось  вдруг  около  дивана.  Это
Николашка подошел наконец к дяде. Он уже несколько раз трогал его колено и
теперь теребил его, приглашая поиграть.
   - Ага-а! - Дмитрий Алексеевич, рыча, схватил малыша, поднял, посадил  к
себе на колено и открыл рот, чтобы проглотить.  Николашка  зажмурился,  но
все же хихикнул, показав редкие, молочные зубки. Потом  уселся  у  Дмитрия
Алексеевича на колене и стал серьезно рассматривать большого дядю и Щупать
его пуговицы.
   - Он вам теперь  покоя  не  даст!  -  сказала  Надя  и  стала  тихонько
наигрывать что-то незнакомое: она задумалась.
   - Вот! - закричал торжествующий Евгений Устинович. - Да слушайте же вы!
Дмитрий Алексеевич - ваши слова! "Куэнте наживутся  на  моем  изобретении;
но, в сущности, что я такое в сравнении с родиной?.. Обыкновенный человек.
Если мое изобретение послужит на пользу всей стране,  ну  что  ж,  я  буду
счастлив!"
   Отхлебнув из Надиной чашки, старик опять словно  исчез  из  комнаты,  и
тогда-то, под тихий говор пианино, щекоча носом затылок Николашки, Дмитрий
Алексеевич вдруг спросил себя: "Что же это я? Зачем?" И он  увидел  Жанну,
ее слезы и растерянность. Он любил ее когда-то, любит и сейчас,  и  нельзя
же так просто изменить ей и бросить девчонку, которая никак не найдет себе
места! Она погибнет! Там сейчас  же  этот  капитан...  женится,  купит  ей
чернобурку и заставит целыми днями вышивать салфеточки...  "Но  почему  же
меня тянет к этой, к той, что вон там сидит?.. Она позвала меня в гости, и
я обрадовался!" И он хмуро взглянул на  Надю.  Она  прочитала  его  мысли,
сразу опустила глаза - тише воды - и продолжала играть.
   "Мы не поздно засиделись? - кашлянув, показал он ей рукой и бровями.  -
Не мешаем начальству отдыхать?"
   "Начальства нет дома",  -  покачала  Надя  головой.  И,  не  переставая
играть, шепотом добавила:
   - Уехал в Музгу. Машину строят.
   "И он?" - показал бровями Дмитрий Алексеевич.
   - Неофициально, но уже возглавил, - отчетливо сказала Надя.
   "Надо поторапливаться", - подумал Дмитрий Алексеевич и вдруг неожиданно
для себя встал, чуть не уронив Николашку. Он спешил к чертежной  доске,  и
ничто, не могло его задержать.



10

   В середине марта Дмитрий Алексеевич закончил  свой  новый  проект.  Это
было вечером. Он встал, схватился за  стойку  чертежного  станка  и  мощно
потянулся, сдвинув станок с  места,  впервые  за  несколько  месяцев  ясно
улыбнулся Наде.
   - Все, - сказал он и, выйдя на середину комнаты, взял утюг  и  стал  им
размахивать.  -  Теперь  опять  начнем  канитель.  Заново!  Начнем  новую,
прекрасную, многолетнюю канитель! -  весело  запел  он,  крутя  утюгом.  -
Завтра мне стукнет тридцать три года. Дядя Женя, - крикнул он, - я  теперь
тоже не маленький - шесть лет в изобретательском строю!
   - Давайте маршируйте! - отозвался профессор. - Дизель говаривал...
   - Я знаю, что он говаривал! - Лопаткин перехватил утюг другой рукой.  -
В этих словах страшна усмешка. Она действительно страшная. А  смысла  ведь
нет. В  жизни  наоборот:  чем  старше,  тем  все  больше  надежд...  Шансы
увеличиваются, и надежд все больше. Они-то нас и затягивают и затягивают в
это дело.
   - А вы были когда-нибудь стариком? -  спросил  невинным  тоном  Евгений
Устинович. - Не были? То-то...
   - Вы тоже надеетесь, Евгений Устинович, - сказала Надя. - Вы,  я  знаю,
любите выпить, а пьете редко. Это доказательство номер один...
   - Надежда Сергеевна, пить  нельзя,  когда  у  тебя  в  руках  ценность,
которую ты должен передать... так сказать... народу.
   - Ага, значит, вы все-таки надеетесь передать!
   - Нет, я уверен, что не передам. Но, пока я живу,  я  должен  беречь...
Это главная часть моего существа. Человек ведь состоит из двух частей:  из
физической оболочки - она обязательно умрет, о ней нечего жалеть, -  и  из
дела. Дело может существовать вечно. Если когда-нибудь попадет к людям...
   - Евгений Устинович! - Лопаткин сказал это торжественно. - Если  только
я вручу, вторым моим делом обязательно будет ваш...
   - Не клянитесь. Вы поклялись - и уже испытали  бесплатное  удовольствие
помощи  ближнему.  И  вас  авансом  поблагодарили.  -  Старик  привстал  и
поклонился. - Так что второй раз получать то же самое вы, может быть, и не
захотите. Тем более,  что  за  повторное  удовольствие  придется  платить:
исполнять клятву!
   - Хорошо. Беру свои слова обратно...
   - Не клянитесь, - повторил профессор, вынимая  из  самодельного  пресса
глиняный кубик. - А в особенности при людях. Публичная  клятва  доставляет
больше удовольствия, но  зато  потом  человек  думает  не  о  долге,  а  о
процентах, о том, что люди помнят его клятву. Заверения даже в любви...
   - В любви действительно нельзя клясться. Это правда, - сказала Надя.  -
Надо просто любить. Но клятвы так приятно слушать!..
   - Человеку любящему или ненавидящему, пожалуй, верно, не нужна парадная
присяга, - согласился Дмитрий Алексеевич.
   - Я вижу, все согласны, - продолжал Бусько. - И это действительно  так.
Дмитрия Алексеевича, например, никто не заставлял быть  верным  его  идее.
Надежда Сергеевна печатает ваши, Дмитрий Алексеевич, жалобы, хотя никто не
связывал ее клятвой. Больше того. Она даже  нарушила  некоторые  формально
принятые обязательства, потому что  в  этих  жалобах  встречается  фамилия
Дроздов, и скоро  люди  начнут  говорить  о  том,  что  она  отступила  от
человеческого закона.
   - Уже начинают, - шепнула Надя задумчиво,  водя  пальцами  по  клавишам
машинки.
   Старик испуганно уставился на нее.
   - Надежда Сергеевна! Это вы  обо  мне?  Если  я  первый  это  сказал  -
простите! Ведь я вас понимаю и говорю с вами, как с собой!
   - Нет, Евгений Устинович, - Надя очнулась, - я совсем о другом.  -  Она
глубоко вздохнула. - Ах, я совсем, дорогой Евгений Устинович, о другом...
   - Так вот, товарищи соратники, не клянитесь. Если вы все-таки  захотите
дать большой обет - делайте это один раз в жизни и при этом молча, и  чтоб
это не было похоже на спектакль.  Поднимитесь  куда-нибудь  повыше,  чтобы
оттуда была видна вся земля, и молча примите решение. В  этом  случае  вас
хоть будет беспокоить совесть, боязнь того, что вы станете трусом,  мелким
человеком.
   Наступило молчание. Дмитрий Алексеевич опустил  голову,  ушел  на  свою
половину и там молча стал складывать чертежи - лист, газета, опять лист, -
и так до конца, все четырнадцать листов. Потом, сосредоточенно напевая, он
свернул все это в толстую трубу и перевязал обрывком шпагата. Надя, двигая
русыми бровями следила за его суровыми ухватками,  смотрела  исподлобья  с
таким выражением сдержанной любви,  что  профессор  оставил  свою  работу,
направил на нее туманные очки, втянул голову и притих.
   Похоже было, что Надя в молчании давала в эту минуту свой большой обет,
но ей не требовалось подниматься  на  высокое  место,  чтобы  увидеть  всю
землю: она давала обет не перед землей, а перед человеком.
   На следующий день, ближе к вечеру,  когда  зажгли  электричество,  Надя
опять пришла. В руках у нее был громадный сверток,  перевязанный  вдоль  и
поперек шпагатом. Дмитрий Алексеевич взглянул и чуть  заметно  поморщился:
должно быть, Надя опять принесла дары, и он  чувствовал,  что  надвигается
решительная минута объяснения,  неприятного  и  для  него,  а  для  нее  в
особенности. Плохо, когда человек не знает меры!
   Надя сняла берет, сняла  свое  черное  пальто,  мокрое  от  мартовского
снега, и оказалась в кофточке из  нежного  пуха  живого,  зеленого  цвета.
Кофточки эти - с очень короткими рукавчиками -  в  то  время  только  лишь
начинали входить в моду среди девушек-танцулек. Причем  мода  эта  шла  не
своим обычным  путем,  а  наоборот,  -  перелетев  из-за  границы,  сперва
проросла на периферии, эпидемией разразилась в Музге и лишь затем проникла
в Москву. Голые, почти до плеч, младенчески нежные руки  и  рядом  теплый,
толстый пух, июль и январь, - нужна была  большая  смелость,  чтобы  зимой
продемонстрировать где-нибудь в клубе подобное сочетание. И  на  Наде  эта
кофточка оказалась конечно же по вине той сумасшедшей, которая в последнее
время опасно осмелела. Поэтому, сняв пальто и почувствовав на себе суровый
взгляд Дмитрия Алексеевича, Надя вспыхнула чуть ли не  до  слез,  призвала
все свое мужество и, чувствуя себя голой перед двумя  мужчинами,  пронесла
свой громадный сверток к столу. Затем стала с досадой ножом  разрезать  на
нем веревочные путы.
   - Это что - еще подарок? - спросил Дмитрий Алексеевич,  кладя  руку  на
сверток.
   - Пожалуйста, не говорите ничего! - Надя взглянула на него и  сразу  же
опустила глаза.
   "Хорошо. Помолчим", - сказали упрямые глаза Дмитрия  Алексеевича.  И  в
тишине Надя опять стала резать и разрывать прочные шпагатные  путы.  Потом
она остановилась и, обращаясь к обоим, сказала:
   - Не смотрите на меня, пожалуйста. Я сделала ужасную  глупость,  надела
для праздника вот это... Это музгинские девчонки придумали такую моду.
   - Должен сказать, что ваши музгинские девушки -  неглупые  создания,  -
вполголоса, в нос пропел Евгений Устинович.
   Но тут назрели новые  события.  Надя,  как  капусту,  развернула  листы
оберточной бумаги и вытащила оттуда большой темно-коричневый  портфель  из
той толстой кожи, которая идет на  кавалерийские  седла.  Ручка  его  была
очень удобна и крепилась капитальными шарнирами из латуни.
   Стараясь не смотреть на портфель, Лопаткин сказал:
   - Надежда Сергеевна. Я не имею возможности возвратить те деньги, что вы
нам присылали, хотя долг этот мною записан. Но больше мы ничего от вас  не
примем. Давайте я вам помогу завернуть...
   - Не торопитесь, - возразила Надя, упрямо наклонив  голову.  -  Станьте
ровнее. Евгений Устинович, идите сюда. Пусть только он попробует...  -  И,
торжественно  шагнув  вперед,  протянув  портфель,  она  сказала   Дмитрию
Алексеевичу: - Поздравляю вас,  товарищ  изобретатель,  с  днем  рождения!
Пусть ваши проекты, которые вы будете носить в этом  портфеле,  пусть  они
будут одобрены...
   - И пусть они надежно служат народу, - добавил Евгений Устинович.
   Так что и на этот раз  Дмитрию  Алексеевичу  пришлось  принять  подарок
Нади.  Он  открыл  портфель,  пощелкал  массивными  замками  и   по-детски
улыбнулся, потому что мужчины тоже любят  игрушки.  А  Надя  тем  временем
доставала из вороха бумаги маленькие свертки  в  промасленном  пергаменте,
пакеты, пакетики, булки и, наконец, выставила одну за другой целых  четыре
бутылки вина.
   - Я не знаю, кто что пьет, - сказала она. - Вот это вино -  кагор.  Его
люблю я. Вот это - портвейн. Здесь - еще портвейн, другого сорта. А это  -
напиток, который, как я слышала,  пьющие  называют  вином,  а  непьющие  -
водкой. Я думаю, что не грех отпраздновать день рождения  одного  из  нас,
тем более, что он закончил вчера большую работу.
   - Это верно, - согласился Евгений Устинович и суетливо стал убирать  со
стола. Вытер и без того чистую клеенку, сбросил со стульев окурки и  бегом
унес на кухню ворох бумаги. Затем он вернулся и,  выставив  вверх  локоть,
принялся откупоривать бутылки.
   Наконец все приготовления были закончены, и друзья  сели  к  столу,  на
котором в тарелках были разложены семга, черная икра, сыр, ветчина,  масло
и гора нарезанного хлеба.
   - Ну что же, нальем? - спросила Надя. - Вы, Евгений  Устинович,  пьете,
конечно, _это_?
   - Белое вино, - ответил профессор и, присмирев, подвинул свою чашку.
   - А вы? Белое вино или водку? - спросила  Надя  Дмитрия  Алексеевича  и
засмеялась. - Ох, знаете, я, кажется, уже пьяна!
   - Мне немножко, - сказал Лопаткин, протянув свою чашку. - Довольно!
   Но Надя ухитрилась налить ему немного больше и опять рассмеялась.  Себе
она налила полчашки кагора.
   - Давайте выпьем по очереди за всех! - предложила она. - За именинника!
   - Дмитрий Алексеевич! - сказал профессор и поклонился Лопаткину.
   - Дмитрий Алексеевич! - и Надя, смеясь, повторила это движение.
   Все выпили по-разному. Дмитрий Алексеевич - как воду и  даже  удивился,
что "столичная" водка так  слаба.  Профессор  побагровел,  вытер  слезы  и
поскорее схватил заранее приготовленный  спасительный  бутерброд.  Надя  в
несколько маленьких глотков выпила свой кагор  и  ни  с  того  ни  с  сего
рассмеялась в чашку.
   - Что такое делается со мной, не знаю!
   - Я сейчас вам объясню, - сказал Евгений Устинович, жуя.  -  Все  очень
просто... Надежда Сергеевна. Вы сами -  вино.  Когда-то,  гм...  и  я  был
таким, а  сейчас  вот...  чтобы  находиться  в  беседе  на  уровне  вашего
темперамента, я должен, я вынужден... это прекрасно тонизирует!..  -  Взяв
бутылку, он с грустным видом налил себе полчашки, сказал Наде: -  За  ваше
вино! - и, выпив, припал к бутерброду.
   - А вы что же мало едите? - спросила Надя, быстро взглянув  на  Дмитрия
Алексеевича, и стала ему накладывать в тарелку всего, что было на столе.
   - Он не ест по идейным соображениям, - быстро  жуя,  промолвил  Евгений
Устинович. - У него теория есть... этот хороший кусочек  следовало  бы  не
ему... Дайте-ка его сюда, - и, пальцем сняв с Надиной вилки  кусок  семги,
профессор отправил его в рот, измазав жиром усы.
   Надя звонко захохотала.
   - Смотрите, что профессор делает! Какая же теория? Дмитрий Алексеевич!
   - Никакой теории нет.  Видите,  ем!  Все  будет  съедено!  Этот  старый
вульгаризатор сегодня ночью продолжал со мной спорить и докатился до того,
что в красоте человека, говорит, внешность - решающее дело. Вы что же,  не
видели красавиц с собольей бровью, к которым не то что равнодушен - на них
страшно  смотреть!  Он  скоро  скажет,  что  красоту  составляет   одежда!
Собственный автомобиль!
   Евгений Устинович посмотрел на него поверх очков, как старый барсук, на
которого нападает неопытная такса.
   - У Дмитрия Алексеевича есть теория о том, что пища и одежда - зло. Эта
теория нас вполне удовлетворяла до тех  пор,  пока  неизвестный  агент  не
принес нам в сумке из кусочков кожи... Разрешите мне эту бутылку,  я  хочу
попробовать... Никогда не пил армянских портвейнов.
   - Нет, вы скажите-ка Надежде Сергеевне ваше кредо!
   - Мое кредо! Его придерживается громадное большинство!
   - Нет! Это кредо потребителя! Что - неверно?
   Дмитрий Алексеевич поторопился, выразив недоверие к "столичной"  водке.
Он не поморщился, когда пил, и пустил в свою крепость опасного врага. Этот
враг начал действовать - заставил его громко говорить. Дмитрий  Алексеевич
побледнел, как бледнеют от вина все истощенные, ослабевшие люди.  Движения
его стали точными и быстрыми, взгляд потемнел.
   - Не кажется ли вам, - сказал  он,  пытаясь  разрезать  кусок  ветчины,
стуча ножом, - не кажется ли вам, что внешнюю красоту человека  творит  не
столько  природа,  сколько  сам  человек,  его  характер?  Глупо   жадный,
невоздержанный, ленивый, слабовольный чаще всего бывает  толстым.  Видящий
весь смысл жизни в приобретении земных благ - имеет особый "земной" вид...
   - Подождите...  -  возразил  было  профессор,  но  в  эту  минуту  Надя
закричала: "Выпьем за красоту!" - и он благоговейно опустил седую голову и
подал чашку.
   Дмитрий Алексеевич второй раз выпил свою водку - словно допил чай  -  и
продолжал наступление.
   - Разве не правда, что первый взгляд, брошенный на человека,  дает  нам
часто верное представление о нем! Хоть и подсознательное? А? Вот вы меня с
первого взгляда поняли,  даже  сказали  что-то  насчет  лица  и  паспорта!
Помните? То-то. По улице, дорогой Евгений Устинович,  идут  не  шубки,  не
глазки, а сплошные характеры!..
   - Дорогой... Дмитрий Алексеевич! Ведь  вы  совсем  другой  человек!  Вы
что-то и в музыке понимаете, способны, во всяком случае, хоть досидеть  до
конца. Обладаете какой-то твердостью. Я же вооружен только  математикой  и
химией, хотя имею дерзость утверждать, что более дивной музыки, чем музыка
теории чисел, я не  слышал.  Должен  заметить,  что  сегодня  вы  говорите
значительно яснее и логичнее, но, к сожалению, после этих тостов я  ничего
не могу понять...
   - За последние слова я готов вам простить все!  -  воскликнул,  смеясь,
Дмитрий Алексеевич.
   - Тогда вот  что,  -  сказал  вдруг  Евгений  Устинович  с