ть, которую я одна могу понять  до
конца и за которую вас не могу не поблагодарить.  Вы  пишете,  что  работа
интересная и даже про оклад... Но мы с вами  понимаем,  что  не  в  окладе
дело. Я не поеду к Вам, потому что Вы теперь знаете мое отношение  к  Вам,
как и я знаю Ваше отношение ко мне. Я не должна больше Вас видеть. Я  знаю
также, что есть  женщина,  которая  принесла  большие  жертвы,  чем  я,  и
которая, наверное, вас больше любит, чем я. Хотя это последнее я  не  могу
себе представить..."
   Последние строки сказали Жанне все. Она была достаточно сообразительна,
она была все-таки Ганичева, - и поэтому, отложив письмо, она сделала  вид,
будто оно полностью все для нее разъяснило. Но и Надя была настороже.  Она
тоже увидела кое-что и поспешила поправить дело.
   - Это моя подруга. Дмитрий Алексеевич послал ей приглашение работать  у
него - она хорошо знает  языки.  И  она,  конечно,  прилетела  бы.  Но  ей
известно, что вы в Москве. Чудачка! Золотой человек!
   - Вы, значит, были в Музге? Простите, а как вас зовут?
   - Надежда Сергеевна...
   - Дроздова?
   - Дроздова, Надежда Сергеевна. - И Надя с невинной ясностью  посмотрела
на нее. "Будь как будет, - подумала она.  -  Если  она  знает  что-нибудь,
пусть знает. Если ничего не знает, незачем ей тогда вообще вникать во  все
эти истории..."
   Но Жанна что-то знала. Может быть,  ей  рассказала  мать,  может  быть,
сестра написала. Имя Надежды Сергеевны было ключом, который соединил все и
мгновенно прояснил.
   И Жанна, не сводя восхищенных глаз с сидящей перед нею  героини,  сразу
поднялась, стала прощаться.
   - Я засиделась у вас... Наверно, я не дождусь его. Уж  ладно,  я  зайду
как-нибудь в другой раз или позвоню...
   - Я передам ему, - сказала Надя, проходя за нею в переднюю.
   Здесь Жанна привычным движением набросила  на  себя  манто,  а  Надежда
Сергеевна  сразу  словно  удалилась  куда-то  "и  издалека  посмотрела  на
маленькую фигурку Жанны. Потом приблизилась и подала Жанне руку.
   - До свидания, Аня... Заходите. Я ему все передам...
   Она вышла за Жанной из подъезда, к  очищенному  от  снега  тротуару,  и
здесь увидела новенькую, словно облитую стеклом "Победу" песочного  цвета.
В машине сидел жирненький военный, кажется майор. Увидев Жанну,  он  нажал
кнопку сигнала, и "Победа" весело запела.
   Жанна еще раз попрощалась с Надей и пошла к машине. Манто сидело на ней
чуть косо, его даже не переделывали.
   "Девочка-загадочка", - подумала Надя.
   Вечером приехал Дмитрий Алексеевич. Он провел весь  день  у  Крехова  -
знакомился с машиной для литья из стали под давлением, которую Крехов  уже
много лет проталкивал вместе с изобретателем. По лицу Дмитрия  Алексеевича
было видно, что изобретение  оказалось  очень  интересным.  Он  ничего  не
замечал, рассеянно улыбался, морщил нос, ум  его  продолжал  работать  над
машиной. Долго еще глаза его смотрели куда-то за пределы комнаты. Потом он
начал остывать - Надя и это определила по его лицу. У  него  появилось  то
мягкое, усталое выражение, которое больше  всего  нравилось  ей.  В  такие
минуты он как бы снимал суровую стражу, и Надя входила в его душу,  часами
тихо блуждала в этом лабиринте, изредка  встречая  то  наглухо  запаянную,
неведомую дверь, то дверь, закрытую лишь для виду, а за нею -  неожиданные
подарки.
   Они сели вместе за стол пить чай. Надя собралась с силами и  как  могла
беспечно проговорила:
   - Жанна к тебе приходила сегодня. Часа полтора сидела.
   - А что она?.. - Дмитрий Алексеевич посмотрел на Надю.
   - Хочет просить тебя, чтобы ты устроил ее к себе в бюро.
   - Бюро-то еще нет! Потом мы же с нею как будто все  сказали.  Она  сама
закрыла дверь. Говорит "уходи" и дверью - хлоп.
   - Значит, она тебя любит. И ты должен  серьезно  отнестись  к  этому  и
сделать все, что можешь. Ты должен, по-моему, поехать и  успокоить  ее,  и
устроить на работу.
   - Она же химик! Если  в  литейный  цех?  Правда,  там  металлургический
уклон. Неужели я обязан...
   - Конечно, обязан...
   "Раз она велит..." - подумал Дмитрий Алексеевич и  решил  на  следующее
утро поехать к Жанне. Но какая-то мелочь отвлекла  его,  задержала,  и  он
отложил свой визит.
   И следующие три дня Дмитрий Алексеевич не вспомнил о Жанне. Он  работал
в Гипролито над первым своим проектом, тем  самым,  который  был  когда-то
забракован Шутиковым. Этот проект был на девяносто  пять  процентов  готов
еще тогда. Но теперь у Дмитрия  Алексеевича,  у  Крехова  и  у  Антоновича
появились новые мысли, в связи с чем проект  пришлось  кое  в  чем  заново
"переиграть".
   Второго ноября в нескольких научных и  проектных  институтах  Москвы  с
утра началась  веселая  суматоха  -  в  этот  день  академику  Саратовцеву
исполнилось восемьдесят лет.
   Дмитрий Алексеевич заранее - по телефону и специальной запиской  -  был
извещен  о  том,  что  его  присутствие  на  юбилейном  торжестве   весьма
желательно и что он должен сидеть в президиуме.
   - Белый флаг, - сказал Крехов, прочитав эту записку.
   С утра Дмитрий Алексеевич сходил в баню, побрился и надел "фундатора" -
так называл он свой  новый  черный  костюм.  Надя  завязала  ему  галстук.
Застегивая пальто, он сбежал по лестнице вниз и вдруг вспомнил о Жанне. На
миг остановился, перебирая  пальцами,  и  тут  же  решил,  не  откладывая,
заглянуть к ней.
   На метро он пересек весь город. Вот и дом ее, вот и арка, и подъезд. На
звонок вышла незнакомая женщина в несвежем переднике.  Дмитрий  Алексеевич
поблагодарил ее и направился в комнату Жанны. Она была заперта.
   - Товарищ! - услышал он за спиной повелительное. - Товарищ, я же говорю
вам: она уехала.
   - Куда?
   - Она же в Кемерово...
   - Ах вот оно что... Во-от что... - проговорил  он,  хмуря  брови.  -  И
ничего не передавала? Говорила что-нибудь?
   - Вы Дмитрий Алексеевич? Она оставила вам письмо.
   Дмитрий Алексеевич подошел поближе к лампочке, разорвал белый  конверт,
в два мгновения прочитал все письмо.
   "Я уезжаю в Кемерово. Ты сейчас поймешь  все.  _Есть  женщина,  которая
принесла для тебя жертвы, большие, чем я_. Она и любит тебя больше, только
недавно я поняла, что это возможно. Я не смогу жить  рядом  с  тобой  и  с
твоими товарищами и подругами, из которых каждый и каждая лучше, чем я,  и
доказали это на деле. Прекрасно понимаю, что, глядя на меня и  на  Надежду
Сергеевну, ты поневоле  будешь  сравнивать,  потому  что  разница  налицо.
Береги свое счастье, она тебя любит. Я тороплюсь  на  поезд.  Дорогой  мой
учитель, Дмитрий Алексеевич... - здесь она, должно быть,  спохватилась,  -
времени у нее не было,  -  она  написала:  "Жан",  гневно  перечеркнула  и
расписалась рядом: "Анна".
   - Когда?.. - спросил Дмитрий Алексеевич.
   - Вчера... - ответила женщина.
   Он не заметил, как вышел из подъезда. Письмо Жанны что-то в нем глубоко
задело. Должно быть, потому, что душа ее еще не израсходовала сил, которые
нужны, чтобы страстно любить и горько рыдать. Загадка! Никакой  загадки  -
все ясно. _У нее открылись глаза_.
   Через двадцать минут Дмитрий Алексеевич появился  в  Гипролито,  в  той
комнате, где трудилась его группа, и его  встретили  Крехов  и  Антонович,
которые были в новых коверкотовых кителях, с зеленым кантом. В  этот  день
группа работала ровно и сосредоточенно, как всегда. В пять часов Крехов  и
Антонович вышли и минут через сорок вернулись, причем еще  издали  Дмитрий
Алексеевич услышал их громкие, веселые голоса: эта сорокаминутная отлучка,
как они пояснили, входила в программу чествования академика.
   В шесть часов у институтского подъезда  остановился  большой  желтый  с
красным автобус.  Его  заполнил  рядовой  состав  института,  и,  так  как
чествование академика было уже начато не только Креховым и Антоновичем,  в
автобусе сразу же пошла громкая перекличка молодых  и  старых  подвыпивших
остряков, и грянули дружные взрывы смеха. Автобус загудел и тронулся, и  к
подъезду неслышно стали  подкатывать  запорошенные  свежим  снегом  машины
начальников.
   Дмитрий Алексеевич позвонил Наде, Поторопил ее, посмотрел  на  часы  и,
выбежав из подъезда, остановил такси.
   По дороге  к  Таганке,  в  Индустриальный  институт,  где  должно  было
состояться  чествование  академика,  Дмитрий  Алексеевич  думал  о  Жанне.
Пожалуй, все сложилось к лучшему. В общем-то, конечно, дела  сложились  не
очень  счастливо,  скорее,  пожалуй,  грустно.  Он  даже   сказал   вслух:
"Грустно!" - и посмотрел при этом на часы - на много ли он опоздал. Он тут
же увидел нелепость этой мелкой заботы перед лицом  события,  которое,  он
чувствовал, никогда не уйдет из его памяти. И он задумался: "Отчего бы это
- этот земной взгляд на часы?
   А люблю ли я Надю? Когда-то ведь я ее почти ненавидел!  Да,  я,  должно
быть, привык к ней. Но разве это - то? То было другим... Даже не вспомнишь
толком, что это такое - все равно, что вспоминать молодость!"
   И Дмитрий  Алексеевич  попытался  припомнить  свою  молодость.  Кое-что
вспомнилось. Это было чувство здоровья во всем теле.  Невольно  на  каждую
девушку смотрел - в метро, в трамвае, на улице, - и ухо  само  слушало  их
голоса. И все они были красавицы. Даже те, что считались явно некрасивыми,
и у них была своеобразная, нежная красота. Где они? А запахи? А постоянное
ожидание неизвестного счастья! Готовность засмеяться, только был бы повод!
А сейчас дают на десять лет больше - и не удивляешься...
   "Можно было бы все вернуть", - подумал он. И  ему  показалось,  что  он
слышит отдаленный зов сибирских тополей  -  то,  что  он  когда-то  слышал
рядом. Бери ружье - теперь ты свободен - и уезжай на край  света  дикарем!
Не послушаться ли этого зова, пока еще слышно? Хотя - зачем? Дуб потому  и
растет по тысяче лет - ведь ему время не нужно! Ему что десять, что тысяча
лет! "А для меня время - это все. Могу ли я брататься  с  тополями?  Жизнь
нужна для дела". - И он  усмехнулся,  поймав  себя  на  этой  мысли.  "Да,
родной, у тебя появился любимый конек! А  это  говорит,  что  мы,  дорогой
товарищ, постарели!"
   Тут как раз  машина  затормозила  перед  подъездом  института.  Дмитрий
Алексеевич   поспешно   расплатился,   пробежал   в   раздевалку,   затем,
причесываясь на ходу, раскланиваясь  со  знакомыми,  поднялся  по  широкой
лестнице, мимо старинных зеркал, наверх в ровно и весело  гудящий  актовый
зал.
   Академика еще не  было.  Президиум,  который  был  намечен  и  оповещен
заранее, собрался за кулисами - множество новых кителей и черных костюмов.
Здесь был генерал -  директор  Гипролито,  в  стороне  Дмитрий  Алексеевич
заметил желтое и умное лицо и новый китель Дроздова. От  группы  к  группе
переходил застегнутый на одну пуговицу Вадя Невраев. Он подошел к  Дмитрию
Алексеевичу и  сердечно  пожал  ему  руку,  сказав:  "Смотрите-ка,  старик
Флоринский не приехал!"
   Потом в зале раздался жаркий грохот. Все встали. Это появился академик.
Он медленно шел по центральному  проходу  к  сцене.  Свита  -  генералы  с
лампасами  и  ученые  в  черных  костюмах,  и  среди  них  черная  гора  с
желто-белой верхушкой - Авдиев; свита шла за ним,  как  взвод  музыкантов,
улыбаясь, шевеля губами, неслышно  ударяя  в  ладоши.  А  сам  академик  -
розовый здоровячок, с небольшой плешью и с остро торчащими  вверх  концами
усов - раскланивался и улыбался направо и налево.
   Президиум взошел на сцену. Дмитрий Алексеевич сел  с  краю,  в  третьем
ряду. Кто-то далеко впереди него объявил  вечер,  посвященный  чествованию
академика Петра Венедиктовича Саратовцева,  открытым.  Кто-то  еще  дальше
поднялся, прошел на другой конец сцены, к  трибуне,  и  начался  доклад  о
научных заслугах академика. Академик, оказывается, написал много трудов  и
еще в 1928 году разработал некоторые важные проблемы, которые до  сих  пор
не утратили своей ценности. Кроме того,  он  заложил  основы  той  теории,
которая позволила затем прийти к решению...
   - Петр Бенедиктович, славный наш юбиляр,  -  шамкая,  с  проникновенной
дрожью  читал  докладчик  на  трибуне,  -  постоянно  являл   нам...   да,
благородный пример принципиальности  и  научной  объективности.  Он  умеет
понять ошибки молодых и, поправляя их, щедро раздает чистое золото  своего
драгоценного опыта...
   Где-то в зале слушала эти слова и Надя. Она должна была бы уже  прийти.
"Как бы пробраться в зал?" - подумал Дмитрий Алексеевич.
   Стараясь не скрипеть половицами, он прошел за кулисы,  открыл  фанерную
дверь. За дверью была лестница и по ней мелко и мягко  семенил  вниз  Вадя
Невраев. Он что-то жевал, лицо его было краснее обычного.  Увидев  Дмитрия
Алексеевича, он будто  остолбенел  -  затих,  затем  показал  бутерброд  с
колбасой  и  молча  несколько  раз  ткнул  пальцем  вверх.  Потом  подошел
вплотную, дохнул винцом и опять настойчиво показал пальцем на  лестницу  и
вверх.
   - Только вам сообщаю. По дружбе. Идите скорей! - и он уплыл за  фанеру,
в президиум.
   Дмитрий Алексеевич поднялся на третий этаж. Здесь тоже была  маленькая,
чуть приоткрытая дверь, но  за  нею  виднелась  не  фанера.  Там  сверкали
стеклом  и  никелем,  белели  камчатным  полотном  два  длиннейших  стола,
приготовленных для юбилейного банкета. Вокруг них хлопотали люди  в  белых
куртках - одну за другой приносили и ставили на столы вазы с  апельсинами,
словно зажигали один за другим уличные фонари.
   - Можно пройти через зал? - спросил Дмитрий Алексеевич у одного из  них
и, получив разрешение, быстро прошел вдоль столов на тот конец, к  главной
лестнице.
   Еще сверху он увидел все три входа в актовый зал  с  открытыми  настежь
дверями. "Дорогой Петр Бенедиктович! - звонко донеслось  оттуда  вместе  с
волнами теплого, обжитого воздуха. - В день вашего  восьмидесятилетия  мы,
научные сотрудники и служащие института, с чувством глубокой благодарности
шлем..."
   Бесшумно ступая, Дмитрий Алексеевич сошел по  лестнице,  приблизился  к
центральным дверям и  увидел  Надю.  Прислонясь  к  блестящему,  крашеному
откосу двери, держа под мышкой сумочку, она слушала оратора. На ней был ее
темно-серый с сиреневым отливом костюм - уже  не  новый.  Свои  темные,  с
бронзовыми струями волосы она свернула на затылке в тугой и длинный пучок,
и вокруг него, как и раньше, как и в юности, витала непокорная, золотистая
дымка.
   Дмитрий Алексеевич подошел к Наде и осторожно взял ее под руку. Она  не
вздрогнула, не оглянулась! Она порозовела чуть-чуть и  прижала  его  руку.
Целая минута прошла - и вот она медленно повернула к нему лицо.  Оно  было
грустное, и в глазах был все тот же, знакомый Дмитрию Алексеевичу вопрос.
   Вокруг них не было никого. Он спокойно подал  Наде  письмо  Жанны.  Она
прочитала, подняла на Дмитрия Алексеевича глаза.
   - Уехала?..
   - Уехала.
   И они замолчали. Стали смотреть на сцену. Там, на трибуне, негромко, но
внушительно Вадя Невраев читал приветственный адрес министра и посматривал
при этом  на  академика.  Юбиляр  слушал  приветствия  стоя.  Сам  министр
неподвижно сидел в центре президиума, и был он в  эту  минуту  больше  чем
когда-нибудь похож на портрет Бетховена.
   Вадя дочитал адрес, сошел с трибуны, передал папку  академику  и  хотел
было пожать его руку и даже подался вперед, чтобы поцеловать  заслуженного
человека, но наткнулся вдруг на его несколько округлую, но все же  крепкую
спину. Академик, взяв красную,  с  золотыми  буквами  папку,  торжественно
направился к министру. Само собой очистилось в рядах президиума место  для
встречи двух больших людей. Они встретились, троекратно поцеловались.  Тут
же неожиданно вспыхнул магний фотографа, и весь зал загремел,  загрохотал.
"Очень хорошо, очень, очень хорошо!" - сказал кто-то неподалеку от Дмитрия
Алексеевича.
   - Я тут надумал одну вещь, - сказал Дмитрий  Алексеевич  в  этом  шуме,
притягивая к себе мягкий, уступающий локоть Нади. Сказал и умолк.
   - Ты что? - она оглянулась.
   - Я надумал одно дело. Мы же все-таки с тобой не первый день... Надо бы
к венцу, а?
   Она ничего не сказала.
   -  Надюша...  Я  серьезно  предлагаю.  Руку  и  сердце,  -  он  неловко
улыбнулся.
   Она закрыла глаза, губы ее чуть-чуть вздрогнули. Она словно бы перевела
дыхание и тяжело посмотрела на Дмитрия Алексеевича.
   - Мне, знаешь, что показалось? Мне показалось, что ты только сейчас это
надумал... Она уехала, и ты... так у тебя получилось. Ты имей в виду, я не
требую, не прошу. Ничем ты не связан. Ничем! Говори только со мной  всегда
правду, как ты до сих пор говорил... Я ведь и так твоя жена... Я же  знаю,
что ты меня... любишь, но не так...
   И она уткнулась в уголок, между ним, и стеной.
   - Надя! - зашептал он ей. - Надя! Успокойся, милый! Ты чего!
   - Ничего, - шепнула она, копошась пальцами в его рукаве.
   В эту минуту вдали на сцену поднималась делегация из трех человек, неся
на полированной доске модель  какой-то  машины.  Модель  была  установлена
перед академиком на стол президиума. Один из делегатов наклонился над ней,
что-то тронул, и машина не спеша задвигала своими рычагами и  завертелись,
замелькали ее колеса.
   Зал ответил на это дружными аплодисментами, и в ту  же  минуту  Дмитрия
Алексеевича словно подменили. Рука его стала жесткой. Он изумленно  замер,
будто вдруг прозрел, не то улыбаясь, не то собираясь закричать.
   - Что делается! - шепнул он. - Неужели ты не видишь?
   Что  Надя  видела?  Вдали  на  столе  президиума  что-то,  поблескивая,
вращалось, и весь зал и президиум дружно аплодировали.
   - Машина-то! Это же револьверная! Шестистволку  преподнесли  академику!
Урюпинскую! Миллионы, понимаешь? Миллионы с  того  света  вышли  на  стол.
Угробленные!
   Ничего не подозревавший директор какого-то далекого завода  старательно
готовил этот дар. До него еще не дошли из Москвы вести о машине Лопаткина,
и он, наверно,  не  прочитал  еще  приказа  "три  двойки".  И  вот  поднес
академику как раз то, о чем полагалось сегодня молчать!
   Модель продолжала  свое  дело  -  поворачивала  барабан  и  целилась  в
президиум по очереди всеми шестью патронами. Петр Бенедиктович побагровел,
посмотрел на нее  боком,  потом  с  ядовитой  благодарностью  взглянул  на
Авдиева, и усы его начали  дрожать.  Дроздов  чуть  заметно  улыбался,  но
аплодировал. Авдиев хлопал своими толстыми руками, наклоняясь к соседу,  и
что-то  говорил  ему,  гневно  кивая  на  блестящую  машинку,   встряхивая
желто-седыми кольцами волос. А в общем, понимали все это немногие - восемь
или десять человек. Еще человек двадцать догадывались об ошибке директора,
но эти не подавали виду - усердно хлопали.  А  весь  зал  гремел.  Что  ни
секунда, то громче: потому что имя академика было известно каждому, минута
была торжественная, машина занятно мерцала на столе,  работала  сама,  без
посторонней помощи, олицетворяя собой технический прогресс. В  зале  почти
никто не видел горькой стороны этого торжества.
   "Ну, а я? - думал Дмитрий Алексеевич. - Что же, и  мне  закрыть  глаза?
Вот я наконец вижу невидимый град Китеж. Видят его только сами китежане...
и вот я. Если я выйду сейчас туда и скажу: вот что это за машина,  -  меня
никто не захочет слушать! Будут смотреть на меня, как Заря тогда смотрела,
- и он почувствовал на миг, что краснеет. - Что  же,  выходит,  что  после
такой долгой борьбы я победил  только  для  одного  себя?  Значит,  верно,
"эгоист"? Неужели для _них_, сидящих здесь, я не сумел  разогнать  тумана,
не вооружил хоть чье-нибудь зрение?"
   А Надя смотрела на него и качала головой. Потом осторожно взяла его  за
руку, вывела из невидимого города.
   - Может, вернемся к первому вопросу? - сказала она, тихо смеясь.
   - К какому? - Дмитрий Алексеевич встрепенулся.
   - Ты уже забыл... Ты ведь предлагал мне  руку  и  сердце.  Руку  я  вот
держу, а сердце где?..
   - Вот сердце, - сказал Дмитрий Алексеевич, прикладывая ее руку к  своей
груди. - Вот оно. Слышишь, как колотится?
   - Да... - заду