быть впервые  с  того  времени,
как был построен дом,  раздались  звонкие  и  частые  поцелуи,  и  молодая
соседка, которая знала все  и  поглядывала  из  кухни,  поспешила  закрыть
дверь. Надя обняла Дмитрия Алексеевича, вернее, положила руки ему на грудь
и на плечи  и  почувствовала  идущий  от  его  гимнастерки  могучий  запах
рабочего - запах трудового пота и махорки.
   - Дмитрий Алексеевич, не могу! - сказала она и уткнулась головой ему  в
грудь, виновато улыбнулась и пальцем вытерла под глазами.
   Но вот прошли первые секунды радости. Надя спохватилась и  с  неловким,
беспокойным чувством осторожно взглянула на Лопаткина. Да, это были только
ее поцелуи, только ее слезы. Это только она бросилась  на  него,  чуть  не
сбила его с ног. Надя зажгла электричество и, держа Дмитрия Алексеевича за
плечо, за руку, стала рассматривать его обветренное  лицо,  говоря  что-то
радостное, какую-то неправду, потому что правда уже зародилась в ней иная.
Сквозь все приличные для  этого  момента  вздохи  и  восклицания  смотрела
другая Надя - любящая стыдливо и безмерно, но глубоко обиженная.  С  болью
смотрела она на него, не  находя  в  его  лице  долгожданного  ответа,  не
понимая: что же это такое? Ведь полтора года не виделись,  а  он  стоит  и
терпеливо отдаст себя этим минутам  встречи,  помня  о  правилах  _внешней
жизни_, боясь, как бы чего не забыть из этих правил. А внутренний взор его
уже горит нетерпением. Там накопилась какая-то  другая  страсть,  какая-то
готовность. И Надя вдруг все все поняла. Та, любящая, которая должна  была
по велению природы победить этого человека, завладеть  им,  подсказала  ей
нужные слова.
   - Ну, пойдемте в комнату, - сказала Надя, светлея. - У  меня  есть  для
вас такие новости, что их нельзя откладывать ни на минуту.
   И Дмитрий Алексеевич стал еще суровее. Он был готов к  любым  новостям.
За ними он и пришел. И она, почувствовав, что путь ее верный, взяла его за
руку и мягко втолкнула в комнату.
   У стула стоял чистенький мальчик в синих штанишках на помочах и в белой
рубашонке с вышивкой. Он складывал из зеленых, красных  и  желтых  кубиков
дворец. У него было умное черноглазое личико, широкое в бровях, остренькое
внизу - лицо отца.
   - Ах ты, разбойник! - сказал Дмитрий Алексеевич. - Здравствуй!
   Но это тоже была дань внешним правилам. Сказав, что  следовало  сказать
малышу, Дмитрий Алексеевич сел на свободный стул  и  приготовился  слушать
новости.
   - Я не разбойник, - отчетливо и спокойно  сказал  Николашка.  Но  чужой
дядя уже не слышал этого.
   Взгляд Дмитрия Алексеевича рассеянно скользнул по знакомой  комнате,  и
вдруг он увидел у стены свою чертежную доску - "комбайн",  подаренный  ему
когда-то профессором.
   - Ого, старый приятель! - Он вскочил, шагнул к доске, и  Надя,  которая
теперь с тревогой следила за ним, заметила, что в нем ожил прежний Дмитрий
Алексеевич.
   - Да, это Евгений Устинович для вас просил сохранить... - сказала  она.
- Ах, с ним такая беда... Даже не знаю, как начать...
   - Я был там. Мне сказали, - проговорил он.
   - А вы знаете?.. Ведь он умер...
   Дом не обрушился  от  этой  новости  и  день  не  потемнел.  И  Дмитрий
Алексеевич встретил эту весть без содроганья. Как и там, на  скамье  перед
клумбой, ум его оцепенел, не принимая этой перемены в жизни.
   - Я его к себе взяла, он у меня жил почти год, - задумчиво рассказывала
Надя. - Ничего не восстановил  из  своих  изобретений,  не  пытался  даже.
Только о чертежной  доске  заботился,  просил  сохранить  для  вас.  Тихий
какой-то стал. И еще - напряженный, все время казалось, что он дрожит.  По
ночам почти не спал. Галицкий  был  здесь,  настаивал,  чтобы  он  занялся
своими делами. Обещал помочь. А Евгений  Устинович,  знаете,  что  сказал?
Ясно так, в первый и последний раз: "Это никому не нужно. Ни  изобретения,
ни ваша помощь. Огонь опередил нас с вами, похитил секрет  своей  гибели".
Видите, даже шутил.  А  потом  у  него  отнялась  левая  сторона...  Через
несколько дней после  отъезда  Галицкого.  Лежал  спокойно,  три  дня  или
четыре. Вас упоминал, еще сказал несколько раз: "Человек  умер  полностью.
Обе половинки. Никакого следа"... И вот, осталась чертежная доска... Мы ее
с Николашкой каждый день вытираем. Бережем для Дмитрия Алексеевича  память
о дедушке Бусько.
   - Спасибо, - тихо сказал Дмитрий Алексеевич.  И  его  усталые,  глубоко
посаженные глаза остановились на Наде, постепенно теплея. И он  обнял  ее!
Но это он благодарил ее за дружбу и за память о старике Бусько.
   Тогда Надя выпрямилась, спокойно подошла к этажерке и вытащила  зажатый
между книгами портрет Жанны Ганичевой.
   - Вот еще я для вас у него взяла. Как только вас арестовали... Что  это
меня надоумило? - беспечно проговорила Надя, посматривая на  него.  -  Мог
ведь сгореть!
   Дмитрий Алексеевич взял портрет.
   - Да... Евгений Устинович... - сказал он. Мельком взглянул на портрет и
рассеянно положил его на крышку пианино.
   Что-то далеко, отрадно подпрыгнуло в Наде. Но глаза Дмитрия Алексеевича
снова стали суровыми. Прежний живой и даже влюбленный человек  опять  ушел
куда-то. Он ушел от Жанны, но ушел и от нее, чуть виднелся где-то вдали. А
на месте его сидел каменно-твердый исполнитель какого-то  долга,  глядящий
сквозь пальцы  и  на  смерть  и  на  жизнь.  Длинная  дорога,  уставленная
верстовыми столбами, поглотила его,  и  он  стал  вечным  ее  ходоком.  Он
упорно,  спокойно  шел  по  ней  и  сейчас,  и  впереди  него   туманились
безразличные пространства - большие, чем те, что он пересек.
   - Да, так вы говорите, новости? -  спросил  он  голосом  этого  ходока,
глядя только вперед, на дорогу,  находясь  целиком  во  власти  привычного
движения.
   А женщина сверкнула на миг глазами и тут же их погасила.  Стала  тихой,
мягкой...
   - Дмитрий Алексеевич... - она подошла к нему сзади. - Я вижу, вы сидите
здесь... - с каждым словом она нажимала ему мягкими руками на плечи,  -  и
думаете, наверно, с чего начать... А? Я ведь вижу... - И  Надя  запнулась,
порозовела. Потом приблизилась к  его  уху  и  шепнула:  -  А  машина  уже
работает! Честное слово! Хорошо  работает!  Два  или,  кажется,  даже  три
месяца. Уже об этом знают многие, и строятся еще две! Еще!
   Дмитрий Алексеевич  не  вскочил,  не  подпрыгнул.  Он  только  наклонил
голову, как бы прислушиваясь, сказав: "Ага-а!" У него не  раз  уже  бывали
удачи, приливы, после которых он опять оставался на мели.
   - А где, вы говорите, работает машина?
   - На Урале. У Галицкого!
   - Так-так... Ну, ну, рассказывайте.
   Оказывается, Галицкий,  приехав  однажды  в  Москву,  узнал  обо  всем,
позвонил Наде, а потом явился и собственной персоной  прямо  на  квартиру.
Надя часа три рассказывала ему всю историю, а он ерошил свою бесформенную,
как у нестриженого мальчишки, шевелюру и водил глазами.  "Вот  так",  -  и
Надя повела глазами на потолок, потом на дверь и уставилась в пол.
   - Ну и что, значит, вы говорите, машина работает? - перебил ее  Дмитрий
Алексеевич.
   - Ну конечно же!
   И она продолжала рассказывать, торопясь, время  от  времени  захватывая
воздух для новой фразы. А он смотрел  на  нее,  как  в  окно,  за  которым
туманился далекий Урал. Галицкий, выслушав трехчасовой, подробный  рассказ
Нади, ни разу не перебив, вдруг спросил: "А  где  живут  эти  -  Крехов  и
Антонович?" Надя этого не знала, но дала ему  номер  телефона.  "Попробуем
что-нибудь сделать",  -  сказал  Галицкий.  Потом  вдруг  вскочил  и  стал
прощаться. "Да у вас ведь телефон! Можно,  говорит,  позвонить?"  Вышел  и
стал набирать телефон института. Вызвал Крехова.  "Товарищ  Крехов?  Очень
хорошо. Говорит с вами некто Галицкий. Ну, раз вы знаете меня, тем  лучше.
Давайте встретимся с вами. Приходите  ко  мне,  говорит,  в  министерство,
вместе  с  товарищем  Антоновичем.  Вы  не  возражаете   против   "левого"
заработка? Вот я вам и Антоновичу  дам  хороший  договорный  проект.  Нет,
чепуха, - он так сказал,  -  это  вы  за  недельку...  Будете  по  вечерам
прихватывать часа по три, и все... Приезжайте. Кончатся занятия - и  сразу
ко мне".
   - У нас же был готовый проект! - перебил ее Дмитрий Алексеевич. Он  уже
горел, уже сиял, как тогда, в лучшие свои голодные, но веселые дни.
   - Все чертежи сожгли, - сказала Надя. - Комиссия, во главе с Урюпиным.
   - Ага! - сказал Дмитрий Алексеевич темнея. - Ну, ну, я слушаю...
   Крехов и Антонович отлично все  поняли  и  вместе  с  Галицким  сделали
несколько  основных  листов  эскизного  проекта  -  за  двенадцать   дней.
Прихватывали, правда, не по три часа, а часов по  шесть.  Ночами  работали
все трое, в комнате у Нади. А Надя подавала им чай и выбрасывала окурки из
пепельницы; А Евгений Устинович,  белоголовый,  тихий,  сидел  в  валенках
около батареи и смотрел на них, не веря ни во что.
   Галицкий увез эти листы и на  свой  страх  и  риск  приказал  заводским
конструкторам  закончить  проект  и  построил  на  заводе  первую  машину.
Оказывается,  Галицкий  применил  принцип  машины  Дмитрия  Алексеевича  и
построил установку для литья одного  из  тех  "тел  вращения",  о  которых
когда-то шла речь у генерала. Завод у него громадный -  через  два  месяца
машину уже установили на фундамент в литейке и опробовали. Надя была  там,
на заводе, и видела все. Машина сразу же стала давать правильные  отливки,
начала выталкивать их одну за другой. Народ собрался, у Нади рука заболела
от пожатий. Но конвейер, или  питатель,  как  его  там  назвали,  оказался
маловат, и изложницы быстро перегрелись. Это был просчет самого Галицкого.
Через неделю увеличили длину конвейера, и с тех пор машина работает в  три
смены, без остановки. Галицкий говорит, что она заменила целый  участок  в
литейном цехе. Он послал подробный доклад  своему  министру.  Все  расходы
были утверждены, и Крехов с Антоновичем получили  свой  гонорар,  которого
они, правду говоря, не ожидали.
   - Они, конечно, сидели ночами не для того, - сказала Надя.  -  Они  все
подтрунивали над этим гонораром: "Как бы ни  пришлось,  наоборот,  с  вас,
товарищ Галицкий, если машина не пойдет". А Галицкий помалкивал и  торопил
их. Торопил и сам, как машина, работал - молча. Он - на столе, Крехов - на
этой вот чертежной доске, а Антонович свою принес.  На  кровать  уложил  и
чертил.
   - А  как  эти...  наши  друзья?  Живы  и  здоровы?  -  спросил  Дмитрий
Алексеевич.
   - Здоровы. Машину свою в газетах все  время  хвалят.  Завод,  по-моему,
строят. Шутиков за границу уже два раза ездил.
   - А про нашу они знают?
   - По-моему, нет еще. А узнают - не страшно. Машина уже в работе!
   - Говорите, хвалят в газетах? Как же так? Кое-что, значит, скрывают.  У
них на этих машинах все гладко идти  не  может...  Так  что  нам,  Надежда
Сергеевна, еще предстоит...
   - Неужели еще?.. - и Надя сразу словно бы осунулась. Она верила  теперь
всем предсказаниям Лопаткина. - До каких же это пор, Дмитрий Алексеевич?
   - Чья  возьмет  на  этот  раз,  мы  еще  посмотрим,  -  сказал  Дмитрий
Алексеевич, угрожающе глядя в сторону. - Но драться они  будут.  Не  могут
иначе... Работающая машина, а теперь, как вы говорите, их будет три -  три
наши машины станут против их завода, и сразу все  будет  ясно.  Гласность,
спор, сравнение - все это  для  них  крест,  скандал.  Придется  списывать
миллионные убытки, а за это, знаете, иногда по шапке дают. Как только  они
узнают про нашу машину, сразу что-то начнут придумывать - это наверняка...
   В эту минуту Николашка, который не спускал глаз с гостя,  оставил  свои
кубики, нерешительно оторвался от  стула,  подошел  и  остановился  против
Дмитрия Алексеевича.
   - Вы Дмитрий Алексеевич? - спросил он.
   - Я, - сказал Лопаткин.
   Мальчик подошел ближе.
   - Вы были в далеком путешествии? Правда?
   - Правда. В очень далеком...
   И мальчик отошел, задел  локтями  свой  дворец,  и  кубики  с  грохотом
посыпались со стула. Собирая  их,  ползая  по  полу,  Николашка  о  чем-то
размышлял и изредка поглядывал  на  Дмитрия  Алексеевича  черными,  умными
глазами - глазами Дроздова.
   - Поди, Коленька, погуляй во дворик, - сказала ему мать.
   - Я вырасту большой и тоже поеду в далекое путешествие, - ответил он.
   - Ох, лучше не ездить, - Надя со слабой улыбкой посмотрела  на  Дмитрия
Алексеевича.
   Он ответил ей таким же взглядом.
   - Путешествий бояться не надо. Кто боится путешествий, тот, конечно, не
поедет. По он и не уйдет далеко!
   Он замолчал, задумался и машинально вытащил из кармана кисет, сшитый из
рукава старой гимнастерки.  Достал  сложенную  книжечкой  газету,  оторвал
листок, спохватился и встал.
   - Курите, курите, пожалуйста!
   - Нет, я выйду...
   - Да нет же, курите здесь. Мне хочется с вами сидеть и говорить...
   - Нет, я в коридоре. И позвоню Захарову. Как, по-вашему, надо?
   - Они вас ждут. Мы думали, что вы приедете раньше.
   Дмитрий Алексеевич свернул цигарку корявыми, мозолистыми руками,  вышел
в коридор и там чиркнул спичкой и, прислонясь спиной  к  стене,  несколько
раз подряд глубоко затянулся дымом. И, как все курильщики, он  выдал  себя
этими частыми затяжками. Украдкой наблюдая за ним, Надя видела не  простые
затяжки курильщика, а скрытые от людей вздохи - те вздохи, у  которых  нет
дна. Леонид Иванович - тот курил гораздо спокойнее, это Надя заметила  еще
там, в Музге.
   Большая,  толстая  цигарка,  несколько  раз  мигнув  красным  огоньком,
догорела до  пальцев,  покрытых  на  концах  коричневой  коркой.  Морщась,
Дмитрий Алексеевич докурил ее, погасил о подошву сапога,  вышел  в  кухню,
вернулся и снял трубку телефона. Цигарка успокоила  его,  как  материнская
рука.
   Но спокойствия его хватило всего лишь на полминуты.  Он  набрал  номер,
услышал басистое "да", и рука его сильнее сжала трубку, а голос задрожал.
   - Товарищ Захаров! Это я! Это Лопаткин говорит! Лопаткин, который...
   - А-а-а! - радушно заревела трубка. - Наконец-то! Здравствуйте, товарищ
Лопаткин! С приездом! Мы уже месяц целый вас ждем. Как здоровье?
   - Здоровье неплохо, товарищ Захаров!.. Я слышал, машина построена.
   - Да-а! - задорно отвечал Захаров.  -  Еще  бы!  Она  уже  внесла,  так
сказать, поправку в  наш  промфинплан!  Так  что  же  нам  по  телефону...
Приезжайте! Давайте завтра утром. Я шоферу скажу. Вы где остановились?
   - Еще пока нигде не остановился. Я так приеду.
   - Что значит так? Вы утром позвоните мне, и  я  подошлю!  Договорились?
Так Дмитрий Алексеевич - до завтра! Жму руку! Будьте здоровы.
   Повесив трубку, Дмитрий Алексеевич опять прислонился  к  стене  и  стал
свертывать новую цигарку. Он закурил, пустил дым к потолку, и Надя, стоя в
дверях, сказала ему как бы шутя:
   - Вижу, вы теперь не следите за нормой...
   - Последняя, - сказал Дмитрий Алексеевич.
   Когда он докурил, Надя опять, взяв  за  руку,  легко  втолкнула  его  в
комнату.
   - Я кое-что поняла из вашего разговора. Как  это  так  не  остановились
нигде? А у меня?
   - Я думал, может быть, неудобно?
   - Боитесь меня скомпрометировать? - весело сказала Надя.
   В эти слова было  нечаянно  вложено  что-то  такое,  какое-то  грустное
воспоминание, и Дмитрий Алексеевич постарался ничего не заметить.
   - Вы что-то все оглядываетесь, - сказала Надя.  -  Его  здесь  нет.  Он
давно уже здесь не живет. Так что можете располагаться у вашего  соавтора,
как дома.
   Мимоходом Надя взглянула на себя в зеркало, и  оттуда  на  нее  глянуло
похудевшее и настороженное, странно белое лицо с большими темными глазами.
   Они сели друг против друга. Наде  показалось,  что  Дмитрий  Алексеевич
украдкой посматривает на нее какими-то горящими глазами,  и  она  опустила
ресницы, чтобы не мешать ему. Ей многие говорили, что у нее  за  эти  годы
появилась новая, грустная  красота.  "Если  она  действительно  появилась,
пусть помогает мне", - подумала Надя.
   Немного погодя она, затаив дыхание, взглянула на  Дмитрия  Алексеевича.
Оказывается, только ей одной было тесно в этой комнате. Он уже  чувствовал
себя здесь, как дома. Достал блокнот и, прикусив губу, смотрел в него теми
же горящими глазами.
   - Что это у вас? - тихо спросила Надя.
   - Кое-какие мысли. Эскизик небольшой,  -  и  он,  счастливо  покраснев,
спрятал блокнот в карман гимнастерки.
   - Это вы _там_ сделали?
   - Там, - ответил он и улыбнулся. - Как видите, слова "лишение  свободы"
неточны. Кто научился думать, того полностью лишить свободы нельзя.
   - Ну и что вы там надумали?
   - Так, небольшую вещь... Если наша  машина  действительно  пойдет...  В
общем, автоматический цех по производству труб. Знаете, я убедился...
   - В чем?
   - Прав Евгений  Устинович.  Прав  Араховский.  Мыслитель  не  может  не
думать. Когда человек долго упражняется,  перебирает  в  уме  какой-нибудь
клубок вопросов, он постепенно достигает совершенства в  этой  области.  И
тогда что-то растормаживается в голове, и наступает цепная  реакция.  Одна
мысль рождает другую. Это целый мир. Я вижу огромные возможности. То,  что
раньше мне казалось решением только частного вопроса,  в  действительности
ключ ко многим большим делам. В первый раз я задумался над этим, когда  вы
мне подали мысль о двухслойных  трубах.  Помните?  Я  тогда  увидел  вдруг
краешек того, что _там_ открылось  мне  полностью.  Так  что  естественно:
когда тебя посетит такая мысль, разве можно сидеть, и горевать о том,  что
твое физическое передвижение  ограничено  забором?  Наоборот,  я  там  был
свободен от этой дурацкой переписки, от всех этих обвинений в  клевете,  в
корысти, в лжеизобретательстве. Сидишь себе высоко-высоко на ферме  моста,
вверху - небо, внизу - река, пороги. Электричества нет. Что-то случилось с
трансформатором. Слезать вниз нет смысла. Вот и думаешь, пока внизу чинят.
Два часа! Или вечером - сядешь около барака...
   Да, этот человек, в котором чуткая готовность к бою стала привычкой,  -
он не мог, спустившись оттуда, со своей высокой фермы, сразу  окунуться  в
теплые заводи, поросшие вечной травой,  наполненные  звоном  и  стрекотом,
кишащие своей жизнью, своими особыми страстями и далекие  от  холодного  и
стремительного главного течения.
   "Ничего",  -  сказала  себе  Надя,  ласково  посмотрев  на  его  спину,
обтянутую белой, вылинялой гимнастеркой, и ушла на кухню  ставить  чайник.
Там она немного замешкалась, а когда вернулась, то  можно  было  заметить,
что губы ее с помощью соседкиной помады  стали  чуть-чуть  краснее,  самую
малость, а лицо как будто стало матовым, хотя родинка на  щеке  оставалась
такой же милой и бархатистой.
   - Ну? - сказала она, глядя на него и слегка краснея.
   Вопрос этот был задан оттуда,  из  лесных  зарослей  жизни,  и  Дмитрий
Алексеевич его не услышал.
   - Что "ну"? - спросил он,  смеясь.  -  Вы  же  еще  не  закончили  свой
рассказ! Закончите - тогда наступит моя очередь. - Ну-ну, - прозвучал  тот
же голос, и Надя, сев против Лопаткина, стала рассказывать. Это  была  уже
новая глава в ее рассказе - о том, как и  почему  Дмитрий  Алексеевич  был
освобожден.
   Одним из первых героев  этой  главы,  неожиданно  для  Лопаткина,  Надя
назвала Андрея Евдокимовича Антоновича. Оказывается, в тот час,  когда  он
вместе с Максютенко спускался в котельную, чтобы по решению комиссии сжечь
два мешка документов, им  овладел  вовсе  не  страх,  как  это  показалось
Максютенко. Бояться, собственно, нечего было. Боялись Максютенко и Урюпин.
У Антоновича ноги подкашивались от другой причины:  он  слышал,  что  Надя
просила выдать ей папку  с  несекретной  перепиской  Лопаткина  и  что  ей
отказали. Во время работы комиссии  он  осторожно  заговорил  об  этом,  и
Урюпин, громко хохоча, поднял его на смех. Антонович знал, что в папке  не
только свобода - вся жизнь Дмитрия Алексеевича. И притом у него было  свое
мнение по поводу всей этой  истории:  он  считал,  что  Лопаткина  осудили
неправильно. Теперь, спуская