сь в котельную исполнять то,  что  он  недавно
подписал, Антонович чувствовал, как у  него  слабеют  ноги.  Но  это  была
слабость особого рода. В душе Андрея  Евдокимовича  родилось  мужество,  и
оно-то раскачивало и толкало из стороны в сторону  этот  неподготовленный,
хилый и молодящийся сосуд.
   Он сам не знал, для чего ему  понадобилось  бегство  из  котельной,  но
когда Максютенко завел  разговор  о  лампочке,  что-то  подбросило  Андрея
Евдокимовича. Он убежал, и не для того,  чтобы  искать  лампочку,  -  ноги
вынесли его кратчайшим путем  к  воротам.  Он  мелко  затопал  по  мокрому
асфальту Спасопоклонного переулка. На углу взял такси и через  пять  минут
был около того  здания  за  решетчатой  оградой,  где  помещались  военная
прокуратура и трибунал. Здание было словно опущено в самую  глубокую  тень
ночи. Оно поразило Антоновича своей  нежилой  затемненностью,  в  нем  как
будто не было окон. Андрей Евдокимович поднялся по пустынной  лестнице  на
второй этаж трибунальской половины.  У  входа  в  полутемный  коридор  его
встретил солдат с винтовкой. В трибунале,  оказывается,  никого  не  было.
Работа окончилась, все разошлись по домам.
   -  Телефон,  молодой  человек,  телефон!  -  горячо   зашептал   Андрей
Евдокимович. - Домашний телефон председателя!
   Но солдат не мог ничем  ему  помочь.  Он  посоветовал  обождать,  когда
придет с ужина младший сержант. Минут сорок, не больше.
   - Что делать, что делать?.. - Андрей Евдокимович прошелся несколько раз
по площадке и вдруг быстро-быстро загремел по лестнице вниз. Машина  ждала
его у ворот.
   - Спасопоклонный, - коротко приказал он. - И быстрее, пожалуйста.
   Когда начали жечь  бумаги,  Антонович  прощупал  мешок  и  сразу  узнал
твердый выступ - толстую, тяжелую папку. Если бы он не нашел ее здесь,  он
бы перешел к другому мешку. Но она была здесь.  Он  сунул  ее  подальше  в
мешок и затрясся, чуть ли не заплясал от лихорадки. Потом он достал  опять
и уронил эту папку в тень, наступил на нее. Затем отодвинул ногой назад, к
загородке с углем, а через несколько минут незаметно бросил  ее  туда,  за
дощатый борт, и проворно завалил углем. Сразу в  нем  все  запело,  и  вот
здесь-то пришел Урюпин, и  Андрей  Евдокимович  сказал  ему  свои  гордые,
исторические слова о порядочности.
   Весь следующий день Андрей Евдокимович то и дело спускался во  двор,  к
котельной, похаживал там, а иногда даже  заглядывал  вниз,  к  истопникам,
прикурить. Молодой рабочий ни о чем не догадывался. А старый истопник,  по
фамилии  Афончев,  смекнул  и  однажды  молча  вышел  вслед   за   Андреем
Евдокимовичем и во дворе, так же молча, вытянув шею,  уставился  на  него.
Старик,  наверно,  решил,  что  речь  пойдет  о  каком-нибудь   неплановом
заработке. Он еще больше уверился в этом, когда  Антонович  пригласил  его
сходить _на  уголок_.  В  пивной  они  заняли  отдельный  столик  в  углу,
Антонович заказал все, что полагается. Афончев выпил раз, выпил два и, чем
дальше шло дело,  становился  как  будто  все  трезвее  и  все  осторожнее
вытягивал шею. Наконец Андрей Евдокимович спросил: "Ты мне веришь?" - "Как
же не верить?" -  возразил  Афончев  и  насторожился.  И  тогда  Антонович
рассказал ему по порядку все. Сначала о том, кто такой Дмитрий Алексеевич.
Затем о  его  машине,  о  том,  что  машина  нужна  для  государства.  "Ты
понимаешь?" - спросил он.  "Еще  бы!"  -  ответил  Афончев.  Тогда  Андрей
Евдокимович,  как  мог,  стал  объяснять  ему   историю   борьбы   Дмитрия
Алексеевича. Здесь он запутался, и истопник  положил  на  его  рукав  свою
темную от угля, правдивую руку.  "Ты  скажи  короче,  Андрей  Евдокимович.
Скажи, не бойся, не виляй". И Антонович,  посмотрев  в  сторону,  еще  раз
взглянул на безразличное и потому страшное лицо истопника, решился, сказал
о папке. "Бона что!" - протянул Афончев.  Андрей  Евдокимович  засуетился,
хотел еще заказать что-нибудь, но Афончев  остановил  его.  "Сейчас  я  на
работе. Завтра вечерком приходи ко мне на квартиру. Я живу далеконько,  но
ничего, на метро, потом на трамвае - доедешь. Там и поговорим".  Антонович
с  готовностью  выхватил  карандаш  и  записал  адрес.   Допили   остатки,
простились и разошлись.
   На следующий вечер он сидел в теплой  и  тесной  комнатушке  истопника.
Афончев был чисто умыт, причесан, приветлив и осторожен. Старик достал  из
чемодана  папку,  которую  он,  по  его  словам,  без  лишних  разговоров,
_капитулировал_ из котельной. Папку раскрыли на столе, и здесь, перелистав
множество жалоб Дмитрия Алексеевича и ответов на эти жалобы, полученных из
разных канцелярий, и  показав  Афончеву  отзывы  академика  Флоринского  и
доктора наук Галицкого, Андрей Евдокимович  наконец  почувствовал,  что  в
старике что-то повернулось, что он все понял и даже на что-то решился.  Но
что - это осталось неясным. Афончев принес из кухни чайник, достал  из-под
оконной занавески четвертинку и ударил ладонью по  столу:  "Ну,  хватит  о
делах. Будем чай пить". Было выпито много чашек чая, но Афончев так  и  не
проговорился. "Я сделаю все, что надо, - сказал он, - не бойся".
   А решил он вот что. Старик он был осторожный и поэтому не  отдал  папки
Антоновичу. "А вдруг дело повернется не так?" Но он не  отдал  папки  и  в
институт, потому что уж очень было похоже на правду то, что  говорил  этот
причесанный инженер в узких брючках и  с  галстучком.  Он  решил  отослать
папку в военный трибунал, считая, что Надя по своей доверенности там ее  и
получит, если все, что говорил Антонович, правда. Но так как старик был не
только осторожен, но и соображал  кое-что,  то  он  прикинулся  темноватым
мужичком и, готовя папку к отправке  в  трибунал,  приложил  к  ней  такую
бумагу:
   "В Ревтрибунал от Афончева Прохора Васильевича, проживающего в  поселке
Хлебозавода, Новые дома, корпус 6, кв. 2 - заявление.  Я,  Афончев  Прохор
Васильевич, работая истопником в котельной института Гипролито, в ночь  на
пятое ноября,  будучи  набирая  угля  из  ящика,  нашел  секретное  "дело"
Лопаткина, осужденного Ревтрибуналом. О чем и сообщаю для Вашего  сведения
и  препровождаю  при  настоящем  заявлении  "дело"  Лопаткина,  по  ошибке
комиссии, как полагаю, попавшее в ящик с углем. Афончев".
   Истопник сам отнес пакет в трибунал. Секретарь, распечатав  самодельный
конверт, прочитал заявление и  сразу  же  пошел  докладывать  председателю
трибунала. Афончеву было приказано  подождать,  и  он,  играя  свою  роль,
смирненько сел на край стула. Вскоре его вызвали к председателю. "Говоришь
дело Лопаткина принес?" - весело закричал  ему  седой  подполковник.  "Так
точно, товарищ _полковник_", - ответил Афончев. "Какое же это "дело"?  Это
простая переписка! - еще громче и веселее  закричал  председатель,  словно
перед ним стоял глухой. - Где же ты его раскопал, это "дело"?"  -  "Я  там
написал в заявлении. В угле". - "Как же оно туда попало?" - "Должно, когда
сжигали секретные бумаги". - "Какая же это секретная бумага? Тут нигде  не
написано, что секретная!" - закричал председатель. Потом вдруг  вскочил  и
заходил перед Афончевым, подозрительно  поглядывая  на  него.  "Вот  какой
вопрос возникает, - заговорил он вдруг. - Почему у тебя именно  эта  папка
оказалась?" - "Ничего не знаю, товарищ полковник,  -  сказал  старик,  все
время поворачиваясь в ту сторону, куда шагал председатель - то вправо,  то
влево, провожая его испуганным взглядом. - Должно, из комиссии кто забыл".
- "Подожди... а почему ты не отдал комиссии? Почему сюда притащил?" - "Так
я же не украл, не спрятал! Я - к вам! Написано: "Дело" -  я  подумал,  что
ревтрибуналу  виднее,  что  с  ей  делать..."  -   "С   _ей_,   говоришь?"
Председатель еще раз пристально взглянул на истопника, сел за стол и  снял
трубку телефона. Набрал номер и стал разговаривать с генералом, директором
института. Был он, видать, из  тех,  кто  мягко  стелет  -  жестко  спать.
Разговор с директором он начал  так:  "Товарищ  генерал?  Вы  мне  звонили
как-то относительно архива Лопаткина... Говорите, сожгли? Ну, а как с теми
бумагами, относительно которых  доверенность...  Ах,  комиссия  не  нашла!
Да-а! А мне  тут  принесли  какие-то  бумаги...  Я  подозреваю,  что  ваша
комиссия постановила их сжечь  и  не  сожгла...  Каким  образом?  Комиссия
разбросала их по котельной и ушла.  А  один  человек  собрал  и  принес  в
трибунал... Вернуть вам? Да вот я что-то на них не вижу  грифа.  По-моему,
эти деятели решили сжечь и те  бумаги,  на  которые  выдана  доверенность.
Товарищ генерал, простите, но и я  несу  ответственность  за  эти  бумаги.
Лопаткин отбудет срок и придет ко мне требовать  свои  документы!  У  него
здесь, я вот вижу, авторское  свидетельство  подшито...  Имеете  вы  право
лишать автора документа, который выдан ему государственным  комитетом?  Не
знали? Вот я говорю вам. Сообщаю... Поскольку эти бумаги не находятся  под
вашей юрисдикцией, я их выдам Дроздовой, она уже  не  раз  приходила.  Вот
так... Приветствую вас..." Он положил трубку,  седым  орлом  посмотрел  на
Афончева и весело крикнул ему: "Можешь идти, Афончев!" Истопник,  послушно
наклонив голову, вышел, держа кепку  в  руке.  В  тот  же  день  все  было
рассказано Антоновичу. Андрей Евдокимович поспешил передать новость  Наде,
и, выждав для порядка несколько дней, она явилась к секретарю трибунала  с
жалобой на то, что директор института  отказал  ей  в  выдаче  несекретных
бумаг Лопаткина. "Вот ваши бумаги", - сказал секретарь, доставая из  стола
знакомую папку с  коричневым  корешком.  -  Распишитесь,  пожалуйста,  вот
здесь, на вашей доверенности..."
   - Значит, и папка у вас? - нетерпеливо спросил Дмитрий Алексеевич.
   Но Надя с легкой улыбкой  посмотрела  на  него,  сказала:  "Сейчас  все
узнаете" - и вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся чайник.  Открыла
шкаф, поставила на стол три чашки - не те прозрачные,  пузатенькие  чашки,
из которых когда-то пил Дмитрий Алексеевич, а  новые  -  простые,  тяжелые
чашки, из сероватого фарфора с цветочками. И пальцы у Нади теперь  были  в
царапинках - они имели дело и с картошкой и  со  стиральной  содой.  Тихая
пауза наступила в комнате. Дмитрий  Алексеевич  украдкой  любовался  этими
туповатыми пальцами и, покачивая головой, вспоминал тот зимний день, когда
он с ненавистью оглянулся на эту женщину и шепнул: "Бледная повилика".
   Но вот чай разлит по чашкам, на один из стульев положена стопка книг  и
посажен Коля, который сразу припал к блюдечку и запыхтел. Села и  Надя  и,
подняв на Дмитрия Алексеевича ласковые серые глаза, сказала:
   - Папка не у меня. Вы ее получите сами. А история здесь вот какая.
   И началась третья глава рассказа, героем которой был уже новый человек,
некто майор Бадьин.
   - Простите, я не знаю его. Кто это такой? - спросил Дмитрий Алексеевич.
   - А это тот член трибунала,  который  сидел  справа,  который  говорил:
"Дро-оздо-ова".
   Дмитрий Алексеевич и не подозревал того, что майор Бадьин  на  процессе
все время держал его  сторону  и  даже  написал  по  делу  особое  мнение.
Впрочем, мнение это не сыграло своей роли, потому что дело Лопаткина,  как
выразился председатель, было "чистое". Если бы  подполковник  усомнился  в
чем-нибудь, он, конечно, проанализировал бы все вокруг неясного вопроса. А
так как сомнений у  него  не  было,  то  и  протокол  судебного  заседания
получился таким, каким было все дело в глазах председателя. Потому  что  в
нужных местах председатель повторял вслух ответы подсудимого, чтобы их мог
записать секретарь. И он по давней привычке осторожно освобождал ответы от
разных околичностей, способных лишь затемнить простую и  ясную  мысль.  Он
любил короткую, ясную форму. Стало быть, материалы,  которые  поступили  в
высшую  инстанцию,  были  очень  похожи  на  то  дело  Лопаткина,  которое
создалось в представлении этого старого  и  уверенного  в  себе  человека.
Поэтому особое мнение Бадьина было оставлено без последствий.
   Майор решил бороться. Он вызвал в трибунал Евгения  Устиновича  Бусько,
чтобы побеседовать с ним, но старик не явился. Тогда майор сам  приехал  к
нему. Вошел в его комнату, представился,  огляделся  и,  скрыв  удивление,
стал задавать профессору вопросы о Лопаткине и Наде.  Он  получил  жесткий
ответ: "Поскольку не часто можно видеть таких людей, которые столь странно
выполняют свои  судейские  обязанности,  позвольте  мне  не  сообщать  вам
ничего". Майор не имел права рассказывать старику ни о подробностях своего
спора с председателем, ни даже о своей позиции в деле Лопаткина. Он сделал
лишь несколько полупрозрачных намеков, и они окончательно запугали Евгения
Устиновича. Так Бадьин и ушел ни с чем.
   - Евгений Устинович больше не принимал его, - сказала тихо Надя.  -  Не
открывал даже дверь. А  потом  произошел  пожар...  А  майора  захлестнула
работа, и он забыл про дело и про свое особое мнение. Тут как раз подъехал
Галицкий, и мы решили, что вас может выручить только ваша машина. Это  его
мысль была: если машина получится, то можно будет и автора вытащить...
   И так прошел год. Однажды Надя пришла домой и увидела в кухне, на своем
столе, письмо со штампом трибунала. Ей предлагали  явиться  и  принести  с
собой ту переписку  Лопаткина,  которую  Надя  получила  по  доверенности.
Письмо было отпечатано на  машинке  и  подписано  майором  Бадьиным.  Надя
пришла в трибунал без папки. Майор Бадьин разочарованно всплеснул руками и
закричал: "Вы поймите, в этих документах его спасение!"  И  Надя  побежала
домой, полетела на такси и вернулась с папкой. Майор при ней  стал  быстро
листать бумаги, приговаривая: "Вот, так и знал. Все теперь  понятно!  Вот,
еще лучше! Ах, какая история, какая печальная история, Надежда  Сергеевна!
Какие бывают люди! А сколько кругом слепых!" И не  удержался,  растолковал
ей, что это за люди и кто здесь оказался слепым. Сам-то он, видно, не  был
слепым, потому что, просматривая прошлогодние  дела  в  связи  с  каким-то
специальным  заданием,  он  увидел  в  деле  Лопаткина  новые  бумажки   и
внимательно их прочитал. Хитрость Афончева  от  него  не  ускользнула.  Он
сразу смекнул, что здесь поработали друзья Лопаткина, и  старое  упрямство
зажглось в нем. Он решил просмотреть эти бумажки,  чувствуя,  что  это  та
самая шестилетняя переписка, о которой говорил Лопаткин на суде.
   Бадьин побеседовал с Надей и дал понять, что ей следует написать жалобу
в Верховный суд. В тот же день Надя отнесла в Верховный суд длинное письмо
за тремя подписями - своей, Крехова  и  Антоновича.  Через  три  дня  Надю
вызвали для  беседы  с  заместителем  председателя  Верховного  суда.  Эта
быстрота немного удивила Надю, но все объяснилось:  на  столе  заместителя
уже лежало представление майора Бадьина и дело Лопаткина.
   - И что, вы думаете, там еще было? - Надя прервала свой рассказ. -  Ну,
догадайтесь же скорей! Какой вы! Там было несколько писем из  Музги...  От
двух известных вам человек. Сьянов, оказывается, вас разыскивал, и  кто-то
черкнул ему из Гипролито, что вы осуждены. Воинственное письмо написал наш
дядя Петр! Прямо в Верховный суд! И Валентина Павловна...
   Заместитель председателя предложил Наде принести папку с документами. И
она тут же вынула ее из своей  продуктовой  сумки.  Медлительный,  пожилой
человек с изнуренным лицом долго беседовал с нею, то и дело перебивая ее и
требуя говорить строго по порядку. Надя сообщила ему,  между  прочим,  что
машина уже построена на Урале, что  первая  проба  дала  хорошие  трубы  и
производительность почти вдвое большую по сравнению с машинами  Гипролито.
Потом Надю пригласил референт. Этот еще дольше расспрашивал  ее  о  работе
над  машиной  Лопаткина,  несколько  часов  вместе  с  Надей  перелистывал
документы в папке и все время что-то записывал.
   Вскоре после этого Надя получила из Верховного суда  письмо,  где  было
кратко сказано об отмене приговора и о прекращении дела.
   - И вот вы здесь!.. - закончила Надя свой рассказ.
   Весь следующий день Дмитрий Алексеевич ходил по делам то к Захарову, то
к генералу, то к еще более важному генералу - с двумя желтыми звездами  на
каждом серебристом погоне. Ночевал он у Надежды Сергеевны на диване, встал
рано утром и опять ушел. С ним был заключен новый  договор,  и  на  третий
день, когда Надя пришла из школы, она увидела в  комнате  у  себя  другого
человека - это был Дмитрий Алексеевич, но уже в новом, темно-сером дорогом
костюме. Под расстегнутым пиджаком его была видна шелковая  сорочка.  Надя
заставила Дмитрия Алексеевича встать, осмотрела со всех сторон и, конечно,
одобрила его вкус. Но  этим  дело  не  кончилось.  У  Дмитрия  Алексеевича
появилась еще и шляпа, а на  стуле  висело  пальто  из  серого  габардина.
Дмитрий Алексеевич надел все эти вещи, и Надя,  отойдя  к  двери,  увидела
сурового, представительного мужчину  с  мягкими  серыми  глазами  и  остро
врезанной складкой на лбу.
   Дмитрий Алексеевич купил и чемодан, а  в  чемодане  было  полно  разной
мелочи - полотенце, мыло, белье и даже хлеб - целых при батона!
   -  Что  это  вы,  Дмитрий  Алексеевич?  -  Надя,  покраснев,   обиженно
посмотрела на него. - Будем на немецкий счет?
   Он мягко взглянул на нее из-под шляпы.
   - Я забыл сказать. Я сегодня уезжаю на Урал. К Галицкому.
   - Надолго?
   - Может, на две недели, а может, и на два месяца.
   - Так я сейчас побегу в магазин! Пирожков вам хоть испеку...
   - Ну что ж... Нате вот вам деньги...
   Надя  обернулась,  чтобы  ответить  с  достоинством,  и  осеклась.   Он
протягивал ей толстую пачку сотенных билетов.
   - Так много получили?
   - Да, мне дали кое-что. Вы берите, они мне не нужны. Берите!
   - Это что, вы мне долг отдаете? - она покраснела.
   - Да нет... для долга это мало, - спокойно и мягко ответил он. - Просто
они мне не нужны. Я уже все купил себе. Знаете, как это говорится:  "Кроме
свежевымытой сорочки, скажу по  совести,  мне  ничего  не  надо!"  Давайте
берите. Нам с вами давно пора оставить это... Я еще вам буду  приносить  -
мне ведь оклад положили.
   Надя взяла деньги, сунула в ящик стола, оглянулась: Дмитрий  Алексеевич
уже что-то писал, положив на колено блокнот, не снимая шляпы. Она подошла,
сняла с него шляпу, и он, не отрываясь от своего  писания,  махнул  рукой,
сказал:
   - Не надо, я сейчас уйду.
   Вот такой он стал - не то рассеянный, не то слишком сосредоточенный, не
поймешь... Надя посмотрела на него, потом надела фартук и пошла  на  кухню
ставить тесто. Минут через двадцать она вернулась  -  Дмитрия  Алексеевича
уже не было, он ушел.
   А ушел он специально  для  того,  чтобы  еще  раз  побывать  в  Ляховом
переулке, у клумбы, похожей на груду тлеющих углей.  Все  московские  дела
его были сделаны. Он взял такси и через двадцать  минут  вышел  из  машины
против этой клумбы и сел на скамью, на то самое место, где  он  сидел  три
дня назад.
   Лето еще только начиналось, листья на кривом тополе, пролезшем на улицу
со двора,  через  дыру  в  заборе,  были  влажно  зеленые.  Кругом  стояла
обеденная тишина. Нянек на скамьях не было, они  еще  не  прикатили  своих
колясок. "Евгений Устинович!.." - звучало вокруг. Дмитрий  Алексеевич  все
еще думал о профессоре как о живом. Опыт делал! Ну,  конечно,  так  оно  и
было... "_Моя профессия - огонь_!" Тут память вынесла  из  тьмы  маленький
пузырек с белым порошком и поставила его перед Дмитрием Алексеевичем. И он
понял, что нет не только постоянно встревоженного человека  в  очках  и  с
белыми усами, - пропала навсегда и его вторая часть  -  дело,  которое  он
хотел оставить людям и прятал для этого то  в  сундук,  то  под  половицу.
"Человек  состоит  из  двух  частей  -  из  физической  оболочки,  которая
исчезнет, и из его дела  -  оно  может  существовать  вечно",  -  вспомнил
Дмитрий Алексеевич и задумался. Да... теперь попробуй расскажи  где-нибудь
о бензиновом пожаре, который был ликвидирован одним взм