допрос  для  отыскания  улик
против  Кабюша.  Рубо  был  ошеломлен  и  испуган  сходством  каменотеса   с
воображаемым убийцей, наружность которого  он  выдумал  в  противоположность
своей. Преднамеренного в этом ничего не было, но Рубо  был  очень  смущен  и
медлил с ответом.
     - Ну, что же, узнаете вы его?
     - Право же, господин следователь, у меня осталось самое  неопределенное
впечатление...  Помнится  только,  что  я  чуть  не  столкнулся  с  каким-то
человеком, правда, он был такой же высокий, белокурый, безбородый...
     - Одним словом, совсем такой же, как и этот молодец?
     В душе Рубо происходила мучительная внутренняя борьба, он весь  дрожал.
Но чувство самосохранения одержало верх.
     - Я не смею ничего утверждать, но у него действительно  большое,  очень
большое сходство с человеком, которого я видел на Руанской станции.
     Тогда Кабюш разразился бранью.  С  чего  это,  в  самом  деле,  к  нему
привязались? Он Гранморена не убивал и обо всей этой истории знать ничего не
знает, а потому пусть его оставят в покое! Кровь бросилась ему в голову;  он
принялся стучать кулаками и так рассвирепел, что пришлось позвать жандармов,
которые увели его обратно в тюрьму. Этот взрыв  бешенства  напоминал  прыжок
дикого зверя, который, видя себя окруженным врагами, сам в отчаянии кидается
на них. Денизе торжествовал: теперь он был окончательно убежден в виновности
Кабюша и не скрывал этого.
     - Обратили вы внимание на его глаза? - спросил он. - Я всегда узнаю  их
по глазам... Ну, его песенка спета, он от нас не уйдет!..
     Супруги Рубо все  еще  стояли  в  каком-то  оцепенении  и,  недоумевая,
смотрели друг на друга.  Итак,  все  кончилось  благополучно.  Они  спасены,
виновный  нашелся.  Их  несколько  ошеломила  роль,  которую  обстоятельства
заставили их играть, совесть их была неспокойна, но наполнявшая  их  радость
заглушила угрызения совести. У них отлегло от сердца, они улыбались Жаку и с
нетерпением ждали, чтобы следователь отпустил их всех троих, как вдруг вошел
служитель с письмом к г-ну Денизе.
     Судебный следователь, совершенно забыв о присутствии в его камере  трех
свидетелей, поспешно сел за письменный стол и  углубился  в  чтение  письма.
Письмо было из  министерства  и  предписывало  не  спешить  с  производствам
следствия, но терпеливо  ждать  указаний.  Письмо,  очевидно,  оказывало  на
Денизе действие холодного душа, лицо его постепенно  утратило  торжествующее
выражение и принимало свой обычный вид мертвенно-неподвижной маски.  Раз  он
поднял голову и искоса взглянул на супругов, точно вспомнил о них при чтении
какой-то фразы. Кратковременная радость супругов исчезла, ими снова овладела
тревога, они чувствовали себя  опять  в  когтях  у  следователя.  Почему  он
посмотрел на них?  Неужели  в  Париже  нашли  эти  две  строчки,  несчастную
записку,  продиктованную  Северине   ее   мужем?   Северина   хорошо   знала
Ками-Ламотта, которого часто видела у Гранморена, и знала, что ему  поручено
было привести в порядок бумаги покойного. Рубо терзало жгучее сожаление, что
он не догадался своевременно послать жену в Париж. Она могла бы сделать  там
кое-какие полезные визиты и  обеспечила  бы  себе  покровительство  хотя  бы
генерального секретаря на случай,  если  бы  общество  железной  дороги  под
влиянием компрометирующих слухов вздумало уволить его со службы. Рубо и  его
жена не спускали глаз со следователя, и беспокойство их росло по мере  того,
как лицо его омрачалось; очевидно, он был расстроен  этим  письмом,  которое
свело на нет всю большую работу сегодняшнего дня.
     Наконец Денизе положил письмо на стол и с минуту сидел в  задумчивости,
пристально глядя на Рубо и на Жака. Потом проговорил вслух, как бы обращаясь
к самому себе:
     - Ну что ж, посмотрим... В  крайнем  случае,  можно  будет  начать  все
сызнова... Вы можете идти.
     Трое свидетелей направились к выходу. Но Денизе не мог  устоять  против
желания  узнать  истину  и  выяснить  для  себя  важный  пункт,   совершенно
разрушавший всю его систему следствия по делу об убийстве Гранморена; и хотя
ему было предложено не делать ни одного шага без предварительного соглашения
с министерством, он все же сказал Жаку:
     - Нет, останьтесь еще на минутку. Я должен задать вам один вопрос...
     Супруги Рубо остановились в коридоре. Двери были открыты, а  между  тем
они не могли уйти. Их удерживала тревога: что  происходит  теперь  в  камере
судебного следователя? Они физически не могли уйти, пока не узнают у Жака, о
чем еще расспрашивал его следователь. Они бродили по коридору, топтались  на
месте, ноги у них подкашивались; и они снова сели рядом на ту же скамью,  на
которой ждали перед тем в продолжение стольких  часов,  пока  их  вызовут  в
камеру, и сидели подавленные, безмолвные.
     Когда Жак вышел из камеры, Рубо с трудом поднялся со скамьи.
     - Мы поджидали вас... Вернемся на вокзал вместе... Ну, что у вас там?
     Но Жак в смущении  отвернулся,  точно  избегая  устремленного  на  него
взгляда Северины.
     - Следователь совсем сбился с толку, - сказал он наконец. -  Теперь  он
вдруг ни с того, ни с сего спросил меня: может, старика прикончили  двое?  В
Гавре я говорил, что мне показалось, будто на ногах у старика лежало  что-то
темное, тяжелое... вот теперь он и расспрашивал меня про это... Следователь,
кажется, думает, что это было просто-напросто дорожное одеяло. Он послал  за
этим одеялом, и мне пришлось высказать свое мнение по этому поводу.  Что  ж,
пожалуй, это и в самом деле могло быть одеяло...
     Супруги Рубо трепетали  от  страха.  Их  подозревают,  и  одного  слова
машиниста достаточно, чтобы окончательно погубить их. Ему,  несомненно,  все
известно, и в конце концов он выдаст их следователю.
     Они молча покинули здание суда; Северина шла между мужем  и  Жаком.  На
улице Рубо сказал:
     - Кстати, товарищ, моей жене придется съездить  на  денек  по  делам  в
Париж. С вашей стороны было бы очень любезно сопровождать ее,  если  это  ей
понадобится.

V

     Ровно четверть двенадцатого  стрелочник  у  Европейского  моста  дважды
протрубил в рожок, сообщая о прибытии гаврского экспресса,  который  выходил
уже из Батиньольского туннеля. Дав обычный короткий свисток, поезд подошел к
станции, пыхтя и скрипя тормозами. Вода струилась с него ручьями - от самого
Руана  шел  проливной  дождь,  не  прекращавшийся  ни  на  минуту.  Северина
выпрыгнула из вагона раньше, чем поезд окончательно  остановился.  Ее  вагон
был в хвосте поезда, ей пришлось  поспешно  пробираться  к  паровозу  сквозь
густую толпу пассажиров с детьми и чемоданами,  хлынувшую  из  вагонов.  Жак
оставался еще на паровозе, он должен был отвести его в  депо.  Пекэ  вытирал
тряпкою медные части.
     - Значит, мы с вами так и условимся,  -  сказала  Северина,  подойдя  к
паровозу. - Я приду к трем часам на  улицу  Кардине,  а  вы  не  откажите  в
любезности  познакомить  меня  с  вашим  начальником,  чтобы  я  могла   его
поблагодарить. Хорошо?
     Эта поездка в Париж, предпринятая якобы для того,  чтобы  поблагодарить
начальника батиньольского депо за какую-то оказанную  им  ничтожную  услугу,
была только предлогом, придуманным Рубо. Поручая Северину заботам машиниста,
Рубо рассчитывал, что она сможет повлиять  на  Жака,  теснее  привязать  его
узами дружбы.
     Но Жак, весь почерневший  от  сажи,  промокший,  измученный  борьбою  с
дождем и ветром, холодно смотрел на нее и молчал. Уезжая из Гавра, он не мог
отказать ее мужу в этой услуге, но мысль очутиться с глазу на  глаз  с  этой
женщиной волновала его - теперь он понимал, что его неудержимо влечет к ней.
     Северину неприятно поразило его закопченное лицо,  замасленная  одежда,
но она и виду не подала - улыбнулась, окинула его ласкающим взглядом:
     - Смотрите же, я на вас рассчитываю!
     Она поднялась на цыпочки и взялась рукою в перчатке за железную  ручку.
Пекэ вежливо предупредил ее:
     - Осторожно, вы здесь перепачкаетесь.
     Жаку все-таки пришлось ей ответить. Он сердито проворчал:
     - Ладно, я зайду  на  улицу  Кардине...  если  только  окончательно  не
раскисну от этого проклятого дождя. Вот уж собачья погода!
     Северина была тронута его жалким видом  и  добавила  таким  тоном,  как
будто он пострадал единственно только из-за нее:
     - Досталось же вам, однако...  А  мне-то  было  в  вагоне  так  удобно!
Знаете, я думала о вас, этот ливень приводил меня в отчаяние... Я  ведь  так
радовалась, что вы привезете меня сюда утром и  доставите  назад  в  Гавр  с
вечерним курьерским.
     Ее ласковое, дружеское обращение, казалось,  еще  более  смутило  Жака.
Когда  послышалась  команда  "задний  ход",  он  почувствовал  облегчение  и
поспешно потянул за стержень свистка, а кочегар сделал Северине  знак,  чтоб
она отошла от паровоза.
     - Значит, в три часа?
     - Да, да, в три часа.
     Паровоз тронулся. Северина  ушла  с  дебаркадера  последней.  Выйдя  из
вокзала, она хотела  раскрыть  зонтик,  но  дождь  уже  перестал.  Дойдя  до
Гаврской площади, она решила прежде всего позавтракать. Было  двадцать  пять
минут двенадцатого; она вошла в ресторан на углу улицы Сен-Лазар и  заказала
себе яичницу и котлету. Северина ела медленно, на нее снова нахлынули  думы,
неотвязно преследовавшие ее в  продолжение  целых  недель.  На  ее  бледном,
сумрачном лице не было уже и следа послушной, чарующей улыбки.
     Накануне, спустя два дня после допроса  в  Руане,  Рубо  решил  послать
Северину в Париж к г-ну Ками-Ламотту,  генеральному  секретарю  министерства
юстиции; выжидать далее становилось опасным. Северина должна  была  зайти  к
Ками-Ламотту не в министерство, а к  нему  домой,  на  улицу  Роше,  где  он
занимал особняк рядом с особняком Гранморена. Зная, что застанет его дома  в
час дня, она не торопилась. Она заранее обдумывала, что следует ему сказать,
старалась предугадать, что он ей ответит, чтобы  как-нибудь  не  запутаться.
Накануне явился еще новый повод к опасениям, заставивший поторопиться с этой
поездкой.  Им  передавали  сплетни,  что  г-жа  Лебле  и  Филомена   повсюду
рассказывают, будто общество Западной дороги намерено уволить Рубо со службы
ввиду компрометирующих его  слухов.  Хуже  всего  было  то,  что  Дабади,  к
которому Рубо обратился с прямым вопросом, не  счел  возможным  ответить  на
него вполне отрицательно, и это обстоятельство позволяло  думать,  что  слух
обоснован. Поездка Северины в Париж становилась необходимой,  ей  надо  было
хлопотать о себе и о  муже,  а  в  особенности  заручиться  покровительством
влиятельного  лица,  которое  могло  бы  заменить  ей  бывшего  председателя
окружного суда. Но за этой просьбой о покровительстве, объяснявшей посещение
Северины, скрывалась еще более  настоятельная  причина:  жгучее,  неутолимое
желание знать, желание, зачастую побуждающее преступника выдать  себя,  лишь
бы только не оставаться в неведении.  Сомнение  и  неизвестность  стали  для
супругов Рубо особенно мучительными с тех пор, как  они  почувствовали,  что
разоблачены, и узнали от  Жака,  что  существует  подозрение  об  участии  в
убийстве второго лица.
     Рубо и его жену  терзали  мрачные  мысли.  Письмо,  вероятно,  найдено,
виновность их обнаружена. С  часу  на  час  они  ожидали  обыска  и  ареста.
Ожидание это было настолько томительно и самые ничтожные факты приобретали в
глазах супругов такое угрожающее значение, что самая катастрофа казалась  им
менее  ужасной,  чем  эти  нескончаемые  тревоги.  Ничего  не   может   быть
мучительнее неизвестности.
     Северина до того была поглощена своими думами, что, внезапно очнувшись,
не сразу поняла, где она находится. Во рту у нее было горько, кусок не шел в
горло, даже кофе она не выпила. Как ни медлила она со своим завтраком,  было
всего лишь четверть  первого,  когда  она  вышла  из  ресторана.  Надо  было
как-нибудь убить оставшиеся  три  четверти  часа.  Северина  обожала  Париж,
любила гулять одна по парижским улицам в те редкие дни, когда  ей  случалось
там бывать; но на этот раз она  чувствовала  себя  какой-то  затерянною.  Ее
мучил  неопределенный  страх,  нетерпение  поскорее  с   чем-то   покончить,
куда-нибудь  укрыться.  Тротуары  постепенно  высыхали,  и  теплый   ветерок
разгонял последние остатки  туч.  Пройдя  улицу  Тронше,  она  очутилась  на
Мадлэнском  цветочном  рынке.  В  этом  цветущем  уголке,  полном  азалий  и
подснежников, нарядным казался неяркий день уходящей зимы. С полчаса бродила
она среди  цветов  этой  скороспелой  весны,  погруженная  в  неопределеннее
размышления, думая о Жаке, как о враге, которого необходимо обезоружить.  Ей
казалось, что она успела уже побывать на улице Роше, что с этой стороны  все
обстояло благополучно и ей оставалось только склонить на свою сторону ^Кака.
Следовало во что бы то ни стало заставить  его  молчать.  Это  было  сложное
предприятие; голова  ее  усиленно  работала,  создавая  самые  романтические
планы. Но эти мысли не утомляли ее, не страшили,  а  убаюкивали  в  какой-то
сладостной дремоте. Взглянув нечаянно на часы  в  окне  какого-то  магазина,
Северина увидела, что уже десять минут  второго.  Это  сразу  вернуло  ее  к
печальной действительности: ведь она еще не была на улице Роше!
     Дом, в  котором  жил  Ками-Ламотт,  находился  на  углу  улицы  Роше  и
Неаполитанской, и Северина вынуждена была пройти мимо  особняка  Гранморена,
опустевшего, безмолвного, наглухо закрытого.  Она  взглянула  на  особняк  и
ускорила шаги; она вспомнила свой  последний  визит  к  Гранморену,  и  этот
громадный дом казался ей теперь особенно страшным. Пройдя мимо, она невольно
оглянулась,  точно  кто-то  гнался  за  нею   по   пятам,   и   увидела   на
противоположной стороне руанского судебного следователя Денизе, который  шел
в одном направлении с  нею.  Она  ужаснулась.  Неужели  он  заметил  взгляд,
который она бросила на дом Гранморена? Но  Денизе  шел  спокойным  и  ровным
шагом.  Она  дала  себя  обогнать,  пошла  за  ним  следом,   взволнованная,
смущенная. И когда увидела, что он позвонил на углу Неаполитанской улицы,  у
дверей Ками-Ламотта, сердце ее снова сжалось.
     Ее обуял ужас; теперь она ни за что не осмелится войти.  Она  повернула
назад и прошла по Эдинбургской улице до Европейского моста. Только  там  она
почувствовала себя в безопасности. Растерянная,  не  зная,  куда  идти,  что
делать, она неподвижно стояла, облокотившись на  перила  моста,  и  смотрела
сквозь металлические решетки  вниз,  на  обширную  территорию  станции,  где
беспрерывно маневрировали поезда. В глазах  ее  был  испуг.  Она  машинально
следила за поездами и думала о том, что следователь пришел к Ками-Ламотту по
поводу дела Гранморена, что они теперь как раз говорят  о  ней,  что  в  эту
минуту решается ее участь. Ею овладело такое отчаяние, что она  готова  была
тотчас же броситься под поезд, лишь бы не возвращаться на  улицу  Роше.  Как
раз в этот момент от дебаркадера главной линии отошел поезд; она видела, как
он к ней приблизился, а затем прошел под нею, обдав ее лицо теплыми  клубами
белого пара. Северине так ясно представились  вся  нелепая  бесцельность  ее
поездки и та невыносимая тоска, которая овладеет ею,  если  она  не  решится
узнать истину, что она дала себе еще пять минут  сроку  собраться  с  духом.
Свистели паровозы, она следила глазами за одним из них, маленьким  служебным
локомотивом, отвозившим на запасный путь пригородный поезд. Взглянув  влево,
она узнала в верхнем  этаже  дома,  перегораживавшего  Амстердамский  тупик,
прямо над почтамтом, окно тетушки Виктории, то самое окно,  у  которого  она
стояла с мужем перед тем, как  произошла  эта  омерзительная  сцена,  бывшая
причиною их несчастья.  Это  пробудило  в  ней  такое  мучительное  сознание
опасности ее положения, что она почувствовала себя готовой на все,  лишь  бы
избавиться от своих терзаний. Звуки  сигнальных  рожков  и  грохот  поездов,
проходивших под мостом, оглушали ее. Густые облака дыма застилали  горизонт,
расплывались в чистом, безоблачном небе. Северина  шла  к  улице  Роше,  как
человек, решившийся на самоубийство; теперь она шла торопливо, боясь, что не
застанет генерального секретаря.
     Как только она позвонила, ею снова овладел леденящий ужас. Но лакей уже
проводил  ее  в  приемную.  Сквозь  неплотно  прикрытые   двери   доносились
оживленные голоса, разговаривали  двое.  Затем  наступило  полное  молчание.
Северина  чувствовала,  как  кровь  стучит  у  нее  в  висках.  По-видимому,
генеральный секретарь и  следователь  еще  совещаются;  в  таком  случае  ей
придется, пожалуй, долго ждать, но ожидание становилось для нее невыносимым.
К удивлению Северины, лакей  почти  тотчас  попросил  ее  войти  в  кабинет.
Очевидно, следователь еще не ушел, она угадывала его присутствие где-то там,
за дверью.
     Ее провели в большой рабочий  кабинет  с  мебелью  из  черного  дерева,
устланный мягким ковром, с тяжелыми драпировками на окнах, наглухо закрытый,
так что ни малейший шум не  проникал  в  него  извне.  Однако,  несмотря  на
строгость обстановки, здесь были цветы - бледные розы в бронзовой корзине. И
в этом была своеобразная прелесть, как бы указание, что под  внешней  маской
суровости сохранилась способность ценить радости жизни. Хозяин дома встретил
Северину  стоя.  Его  худощавое  лицо  казалось  полнее  благодаря  седеющим
бакенбардам. Затянутый в безукоризненный  сюртук,  он  также  имел  строгий,
внушительный вид; однако он сохранил изящество и стройность былого красавца,
и под  его  официальной  нарочитой  холодностью  проглядывала  приветливость
светского человека. В полумраке своего кабинета он казался величественным.
     Когда Северина вошла в кабинет, ее обдало теплым, - душным воздухом; на
мгновение у нее перехватило дыхание. Волнуясь, она ничего не замечала вокруг
- видела только Ками-Ламотта, молча смотревшего на нее. Он не  пригласил  ее
сесть и явно не хотел  заговорить  первый,  ожидая,  что  она  объяснит  ему
причину своего посещения. Молчание затягивалось, но в этот  опасный  момент,
под влиянием резкой реакции, Северина  сразу  овладела  собою,  стала  очень
спокойна и очень осторожна.
     - Милостивый государь, - сказала она, - извините, что  я  злоупотребляю
вашей благосклонностью и беру на себя смелость  напомнить  вам  о  себе.  Вы
знаете, какую невозместимую утрату я понесла. Не  находя  теперь  ни  в  ком
поддержки,  я  решилась  подумать  о  вас   и   просить   вашей   защиты   и
покровительства в память о вашем друге и моем покровителе,  которого  я  так
горько оплакиваю.
     Ками-Ламотту пришлось наконец пригласить ее сесть, так как все это было
сказано совершенно безукоризненным тоном,  без  преувеличенного  унижения  и
неестественной скорби, с прирожденным искусством женского лицемерия.  Но  он
по-прежнему  молчал  и  также  сел,  ожидая   дальнейших   объяснений.   Она
продолжала:
     - Позволю себе освежить ваше воспоминание  и  напомнить,  что  я  имела
честь видеть вас в Дуанвиле. Ах, это было  самое  счастливое  время  в  моей
жизни!.. Теперь наступили черные дни, и я ни  к  кому  не  могу  обратиться,
кроме вас. Умоляю вас именем того, кого мы утратили. Вы любили его,  сударь.
Завершите же его доброе дело, замените мне его.
     Ками-Ламотт слушал Северину, смотрел на нее, и подозрения его  начинали
рассеиваться, до такой степени она казалась ему непосредственной и  милой  в
своих жалобах и мольбах. Записка в две строчки без подписи, найденная  им  в
бумагах Гранморена, по его мнению, могла  быть  написана  только  Севериной,
отношения которой с Гранмореном были ему хорошо  известны.  Уверенность  его
еще более окрепла, когда ему доложили о приходе Северины, и он прервал  свою
беседу с судебным следователем лишь для того, чтобы окончательно убедиться в
правильности своих подозрений. Но разве можно считать виновной э