ежал!  Но  я
знаю, кто это, он от меня не уйдет!.. Вот тебе, паскудница,  вот!...  Посмей
только еще запираться.
     Жак бежал со всех ног в непроглядном ночном мраке. Он  узнал  Пекэ,  но
бежал он не от него, а от самого себя.
     Он обезумел от горя; итак, одного убийства для него недостаточно, он не
утолил до конца своей жажды  кровью  Северины,  как  это  казалось  ему  еще
сегодня утром. В нем опять бродит прежнее. Он убьет еще одну женщину,  потом
другую, и снова, и без конца будет убивать!  Если  он  насытится,  то  поело
нескольких недель оцепенелого  спокойствия  в  нем  снова  проснется  хищный
голод, и утолит этот голод только женское тело. Теперь ему незачем было даже
видеть,  перед  собою  это  соблазнительное  женское  тело,  довольно   было
чувствовать его запах  и  теплоту,  чтобы  явилась  неудержимая  потребность
убить, чтобы в нем проснулся свирепый самец, который не может не  растерзать
попавшуюся  ему  самку.  Жизнь  кончена  -  впереди  только  одна  глубокая,
непроглядная ночь, исполненная беспредельного отчаяния.
     Прошло несколько  дней.  Жак  вернулся  на  свой  паровоз;  по-прежнему
избегал он товарищей, дичился их.
     После нескольких бурных заседаний в палате, война  была  объявлена.  На
аванпостах  уже  произошла  небольшая  стычка,  как  говорили,  удачная  для
французов. Целую неделю  железные  дороги  день  и  ночь  были  загромождены
воинскими поездами, служащие положительно выбивались из сил.  Расписание  не
соблюдалось, так как непредвиденные воинские составы нарушали график.  Чтобы
ускорить передвижение воинских частей, военное ведомство  мобилизовало  всех
лучших машинистов. Таким образом, однажды вечером Жаку, вместо  того,  чтобы
ехать со своим обычным курьерским поездом, пришлось вести из Гавра громадный
поезд из восемнадцати вагонов, битком набитый солдатами.
     Пекэ явился в депо совсем пьяным. На другой день  после  того,  как  он
выследил Филомену и Жака, он стал опять ездить на паровозе Э 608 в  качестве
кочегара. Он не делал никаких намеков  на  то,  что  произошло,  но  смотрел
исподлобья, сумрачно, словно не смея взглянуть в  глаза  своему  начальнику.
Жак  замечал,  что  в  Пекэ  росло  возмещение,  он   неохотно   повиновался
приказаниям и постоянно ворчал сквозь зубы. В  конце  концов  они  перестали
разговаривать друг с другом. Прошли те времена, когда они по-братски  делили
все невзгоды своей тяжелой и опасной  работы;  теперь  узенькая  вибрирующая
площадка, соединяющая паровоз с тендером, может стать полем битвы,  где  они
столкнутся, как враги. Ненависть их росла, она готовы были схватиться друг с
другом - и тогда при малейшем толчке они будут сброшены на  рельсы  с  этого
крохотного мостика, который в стремительном движении сотрясается у  них  под
ногами. В этот вечер, заметив, что Пекэ пьян, Жак был особенно настороже. Он
знал, что Пекэ слишком хитер и не начнет скандала в трезвом виде; но  выпив,
кочегар превращался в настоящего зверя.
     Поезд должен был выйти в шесть часов вечера, но  его  задержали;  когда
посадка  войск  в  вагоны  окончилась,  уже  совершенно   стемнело.   Солдат
погрузили, словно баранов, в вагоны для перевозки скота, где вместо  скамеек
прибиты  были  просто-напросто  доски.  Их  втискивали   в   вагоны   целыми
отделениями, и поезд был так набит, что солдаты сидели друг на друге. Многие
за недостатком места вынуждены были стоять  и  были  так  стиснуты  со  всех
сторон, что не могли пошевельнуть даже рукою. В Париже их ждал другой поезд,
который должен был отправить их дальше, на Рейн.  К  тому  времени,  как  их
усадили в вагоны, они  едва  держались  на  ногах  от  усталости,  но  перед
отправлением поезда им роздали по стаканчику водки,  да  к  тому  же  многие
успели забежать в соседние лавчонки пропустить рюмочку. Лица их побагровели,
из вагонов слышались  взрывы  веселого  пьяного  хохота.  Как  только  поезд
тронулся, солдаты принялись петь.
     Жак прежде всего взглянул на небо, окутанное предгрозовой дымкой; звезд
не было видно,  ночь  обещала  быть  очень  темной.  Накаленный  воздух  был
неподвижен.  Встречный  ветер,  вызванный  движением  поезда,  обычно  очень
свежий, казался почти горячим.
     На черном горизонте  не  видно  было  ни  одного  огонька,  кроме  ярко
сверкавших сигнальных огней. Чтобы взобраться на большой уклон  от  Гарфлера
до  Сен-Ромена,  Жак  усилил  давление  пара.  Жак  уже   несколько   недель
внимательно изучал свою машину, но еще не вполне овладел ею; она была совсем
новенькая и  часто  обнаруживала  совершенно  неожиданные  неровности  хода:
молодость всегда своенравна. В эту ночь она была особенно капризна и упряма,
готова закусить удила и  понести  из-за  нескольких  лишних  кусочков  угля,
подброшенных в топку. Обеспокоенный поведением кочегара, Жак, не выпуская из
рук маховичка, управляющего переменой  хода,  тщательно  следил  за  топкой.
Отблеск раскаленной докрасна топочной дверцы отбрасывал  лиловатые  тени  на
платформу паровоза,  слабо  освещенную  лишь  одной  лампочкой,  висевшей  у
водомерной трубки. В полутьме Жак с трудом различал  Пекэ,  но  почувствовал
дважды, что кто-то дотронулся до него, как будто хотел схватить его за ноги.
Должно быть, этот пьяница неловко задел его, - Жак слышал, как  Пекэ  громко
ворчит и смеется, раскалывает уголь чересчур  размашистыми  ударами  молота,
неуклюже возится с лопатой. Он ежеминутно отворял дверцы топки и  без  конца
подбрасывал на решетку уголь.
     - Довольно! - крикнул ему Жак.
     Пекэ притворился, будто не понимает, и усердно  продолжал  подбрасывать
уголь в топку. Машинист схватил его за руку, кочегар обернулся с  угрожающим
видом; его охватило бешенство, он искал ссоры.
     - Не тронь, а не то ударю!.. Мне хочется ехать пошибче, и все тут!
     Поезд мчался на всех нарах по плоскогорью, которое тянется от  Больбека
до Моттевиля. Он должен был идти  прямо  до  самого  Парижа,  останавливаясь
только там,  где  следовало  запасаться  водой.  Все  восемнадцать  вагонов,
набитых пушечным мясом, неслись, стуча и  громыхая,  мимо  полей,  окутанных
ночным мраком. Солдаты, которых везли на убой, кричали и пели во  все  горло
так громко, что их песни заглушали громыханье колес. Жак толчком ноги закрыл
дверцы топки и, открыв инжектор, заметил, все еще сдерживаясь:
     - Под котлом слишком много огня... Проспитесь, если вы пьяны...
     Пекэ сейчас же распахнул дверцы  и  принялся  подбрасывать  на  решетку
уголь с такой энергией, словно задался целью взорвать паровоз. Это  уже  был
открытый бунт, неповиновение приказаниям. Он, очевидно, до того озлился, что
не ставил ни в грош человеческую жизнь.
     Жак нагнулся; он хотел сам опустить стержень поддувала, чтобы уменьшить
хотя бы тягу. Пользуясь этим, кочегар вдруг схватил его поперек  туловища  и
сильно толкнул, пытаясь сбросить на рельсы.
     - Мерзавец! Так вот ты как!.. Ты, разумеется, стал бы  говорить  потом,
что я нечаянно упал сам? Ах ты, низкий негодяй!
     Машинист  успел  схватиться  рукою  за  стенку  тендера,   но   кочегар
поскользнулся, оба они упали на узкую площадку, ходуном ходившую  под  ними.
Молча, стиснув зубы,  они  старались  протолкнуть  друг  друга  через  узкое
отверстие, загороженное одной лишь железной полосой. Но это было  не  так-то
просто. Паровоз мчался, как бешеный, миновал Барантенскую станцию и влетел в
Малонейский туннель, а они, крепко охватив  друг  друга,  боролись  на  куче
каменного угля, ударяясь головою о стенки бака, обжигая ноги  о  раскаленные
дверцы топки.
     У Жака блеснула на мгновение мысль: подняться  бы,  закрыть  регулятор,
позвать на помощь - единственное средство избавиться  от  бешеного  безумца,
помешавшегося от водки и ревности. Он уже терял силы и сознавал, что ему  не
одолеть рослого и сильного кочегара; волосы у него вставали дыбом от  страха
при мысли, что в конце концов Пекэ удастся выбросить его на рельсы.
     Напрягая последние силы, Жак приподнялся и протянул руку к  регулятору,
но Пекэ, поняв его намерение,  вскочил  на  ноги  и,  схватив  Жака  поперек
туловища, поднял его, как ребенка.
     - А, ты хочешь остановить?.. Нет, погоди, ты отбил у меня жену, так вот
же я тебя теперь вышвырну!
     Паровоз мчался вихрем. Поезд с грохотом выскочил  из  туннеля  и  летел
мимо темных и безлюдных полей. Он пронесся  через  Малонейскую  станцию  так
быстро, что стоявший на дебаркадере  помощник  начальника  станции  даже  не
увидел на площадке паровоза двух людей, боровшихся не на жизнь, а на смерть.
     Сделав последнее усилие, Пекэ сбросил Жака  с  площадки,  но  машинист,
чувствуя, что летит в пустоту, в отчаянии крепко уцепился за шею кочегара  и
потянул его за собой. Раздались два страшных крика, которые слились в один и
замерли вместе. Их отбросило прямо под колеса; и эти двое, так долго жившие,
как братья, еще сжимали друг друга в страшном смертельном объятии, когда  их
исковерканные, искромсанные трупы были найдены на рельсах.
     А паровоз, которым теперь никто не управлял,  продолжал  мчаться  прямо
вперед. Капризная и упрямая машина могла наконец дать себе полную волю,  как
не укрощенная еще ездоком  лошадь,  которой  удалось  наконец  вырваться  на
свободу в чистое поле. Воды в котле было  достаточно,  угля  в  топке  очень
много, он разгорался все  сильнее,  давление  паров  в  котле  поднялось  до
предела,  поезд  мчался  с  бешеной  скоростью.   Уставший   обер-кондуктор,
наверное, заснул.  Пьяный  угар  солдат,  стиснутых  в  кучу,  возрастал;  в
восторге, что их везут так быстро, они принялись орать  еще  громче.  Поезд,
как молния, промелькнул мимо Мароммской станции. Пролетая мимо  семафоров  и
станций, он не подавал никаких свистков и мчался прямо, не  разбирая  ничего
перед собою, как бешеный конь.  Он  мчался,  нигде  не  останавливаясь,  все
ускоряя ход, как будто устрашенный собственным громким пыхтением.
     В Руане поезд должен был запастись  водой;  вся  станция  оцепенела  от
ужаса, когда мимо нее пронесся в вихре огня и дыма этот  обезумевший  поезд:
паровоз без машиниста и  кочегара,  с  вагонами  для  скота,  переполненными
солдатами, оравшими свои патриотические песни. Они отправлялись на  войну  и
спешили туда, к берегам Рейна. Железнодорожные служащие стояли, разинув рот,
отчаянно размахивая руками. Все восклицали, что этот бешеный  поезд  ни  под
каким  видом  не   пройдет   благополучно   через   Соттевильскую   станцию,
загроможденную, как все большие станции, постоянно маневрирующими паровозами
и вагонами. Бросились к телеграфу, послали по линии предупреждающую  депешу,
и в  Соттевиле  успели  освободить  дорогу,  передвинув  стоявший  на  линии
товарный поезд на запасный путь. Когда там была получена телеграмма,  издали
уже  слышалось  громыхание  обезумевшего  чудовища.  Промчавшись  через  два
туннеля у Руана, поезд в своем бешеном беге мчался все дальше  с  ужасающей,
непреодолимой силой, которую ничто уже не могло сдержать. В  одно  мгновение
он  промелькнул  мимо  Соттевильской  станции,  не  встретив  там   никакого
препятствия, и снова исчез во  мраке;  его  громыхание  постепенно  замирало
вдали.
     Но теперь телеграфные аппараты стучали уже по всей линии, и все  сердца
бились при известии о поезде,  который,  словно  привидение,  пронесся  мимо
Руанской и Соттевильской станций. Все содрогались от страха при  мысли,  что
он неминуемо настигнет идущий впереди курьерский поезд.  А  воинский  состав
мчался, словно разъяренный кабан, не обращая  внимания  на  красные  огни  и
ракеты. В Уассели он чуть  не  раздавил  дежурный  паровоз,  навел  ужас  на
Пон-де-л'Арш; скорость его, по-видимому, нисколько не уменьшалась.  Исчезнув
из виду, он мчался в непроглядном мраке вперед, все вперед.
     Что ему было до жертв, раздавленных на его пути! Несмотря ни на что, он
стремился к будущему, стоило ли обращать  внимание  на  пролитую  кровь!  Он
мчался во мраке, без водителя, словно ослепшее и оглохшее животное,  которое
погнали  на  смерть.  Он  мчался,  нагруженный  пушечным  мясом,  солдатами,
которые, одурев от усталости и водки,  орали  во  все  горло  патриотические
песни.