к трус, который отступает в решительный момент.  Она  обняла
его и молча разрыдалась, она чувствовала себя очень несчастной, а  он  в  ту
минуту был полон презрения к самому себе. С этим следовало покончить.
     - Хочешь, я приду туда в четверг? - спросила она, понизив голос.
     - Приходи, я буду тебя ждать.
     В четверг ночь была очень темная. Густой  туман  с  моря  заволок  небо
мглистой пеленой, сквозь которую не просвечивала  ни  одна  звезда.  Жак  по
обыкновению пришел первый и, стоя позади домика Сованья, поджидал  Северину.
Тьма была такая густая, а Северина подошла такою легкой, неслышной походкой,
что он не заметил ее приближения и вздрогнул, когда она дотронулась до него.
Она бросилась к нему в объятия, встревоженно спросила:
     - Я испугала тебя?
     - Нет, нет, я ждал тебя... Пройдемся, никто нас теперь не увидит.
     Обнявшись, они медленно гуляли по пустырю.  Здесь  фонарей  было  очень
мало, почти повсюду царствовал мрак. Но вдали, возле  станции,  бесчисленные
огни сверкали, словно яркие искры.
     Жак и Северина долго бродили молча. Она положила голову ему  на  плечо,
изредка целовала его в подбородок. Он нагибался к  ней,  возвращал  поцелуй,
прикасаясь губами к виску, около самых корней волос.  На  дальних  церковных
колокольнях торжественно пробило час ночи.  Они  молчали,  но  каждый  читал
мысли другого, а думали они только об одном, что неотвязно  преследовало  их
всякий раз, когда им случалось быть вместе. Внутренняя борьба Жака  все  еще
продолжалась; к чему же лишние слова, когда надо действовать? Обнимая  Жака,
Северина почувствовала, что у него в кармане лежит нож. Значит, на этот  раз
он решился?
     У нее было столько мыслей, слова сами собой навертывались на язык.  Она
сказала едва слышным голосом:
     - Он  только  что  заходил  домой,  взял  револьвер...  он  забыл,  его
захватить, когда ушел на  дежурство...  Наверное,  теперь  он  будет  делать
обход.
     Снова наступило  молчание,  и,  пройдя  шагов  двадцать,  Жак,  в  свою
очередь, заметил:
     - Вчера ночью  грабители  унесли  отсюда  довольно  много  свинца.  Он,
вероятно, сейчас придет сюда.
     Северина слегка  вздрогнула,  они  снова,  замолчали,  замедлили  шаги.
Внезапно у Северины явилось сомнение: что  лежит  у  Жака  в  кармане,  быть
может, это вовсе не нож? Она два раза поцеловала Жака,  тесно  прижимаясь  к
нему, но по-прежнему не была уверена, нож ли это. Тогда, целуя его в  третий
раз, она опустила руку и ощупала его карман. Да, там был  нож.  Поняв,  чего
она хочет, машинист порывисто прижал ее к груди и пробормотал ей на ухо:
     - Он сейчас придет сюда, и ты будешь свободна...
     Убийство было решено, и с этой минуты им стало казаться, будто  они  не
идут, но какая-то неведомая сила увлекает их. Все их чувства, в  особенности
осязание, неожиданно приобрели чрезвычайную  остроту.  Легкое  пожатие  руки
причиняло боль, а нежное прикосновение губ вызывало ощущение  царапины.  Они
явственно слышали звуки, которые перед тем  совершенно  не  доходили  до  их
слуха: отдаленный грохот и пыхтение паровозов, глухие толчки буферов и шорох
шагов во мраке. Ночь стала для них видимой, они различали  во  мраке  черные
предметы, словно с глаз спала какая-то пелена. Мимо  них  пролетела  летучая
мышь, и они следили за прихотливыми изгибами ее полета. Подойдя  к  штабелям
каменного угля, они остановились,  неподвижные,  напряженные,  насторожив  и
слух и зрение.
     - Ты слышал, кажется, там кто-то зовет на помощь?
     - Нет, это вкатывают в парк вагон.
     - А вот налево кто-то идет. Как будто хрустит песок.
     - Нет, нет, это бегают крысы, и мелкий уголь осыпается под ними.
     Так прошло несколько минут. Вдруг Северина крепко прижалась к Жаку.
     - Вот он!
     - Где же? Я ничего не вижу.
     - Он прошел мимо парка для вагонов малой скорости и теперь  идет  прямо
сюда... Видишь, вот его тень движется по этой белой стене.
     - Ты думаешь, вот эта тень?.. Значит, он один?
     - Да, один, совсем один...
     В эту  решительную  минуту  Северина  пылко  обняла  Жака  и  прижалась
пламенными устами к его устам таким долгим поцелуем, словно хотела  перелить
в Жака свою душу, свою кровь. Как она его любила и как ненавидела мужа! Если
бы только она осмелилась, двадцать раз она  совершила  бы  все  сама,  чтобы
только избавить Жака от этого ужасного дела! Но у нее не  поднималась  рука.
Она чувствовала себя слишком слабой и женственной, а для такого  дела  нужна
была мужская сила. Бесконечный поцелуй - вот все, что она  могла  ему  дать,
чтобы вдохнуть в него  мужество.  Она  обещала  ему  этим  поцелуем  полное,
безраздельное обладание всем ее существом, всем ее телом.  Вдали,  в  ночной
тишине, сигнальный свисток паровоза раздавался, как тоскливая жалоба. Где-то
слышался глухой грохот, словно кто-то ударял громадным молотом.  Поднявшийся
с моря туман проносился по небу густыми спутанными  клубами,  отлетавшие  от
них клочки застилали на  мгновение  яркие  искорки  газовых  фонарей.  Когда
Северина наконец оторвалась от Жака, она перестала ощущать себя, словно  вся
целиком растворилась в нем.
     Жак  быстро  раскрыл  нож,  но  вдруг  у  него  вырвалось   подавленное
проклятие:
     - Черт возьми, опять неудача! Кажется, уходит!..
     Действительно, движущаяся тень,  подойдя  к  ним  шагов  на  пятьдесят,
повернула влево и стала удаляться; человек  шел  размеренным  шагом  ночного
дозорного, не замечающего кругом ничего подозрительного.
     Тогда Северина, слегка подтолкнув Жака, сказала:
     - Иди же за ним, иди...
     Они оба пошли за ним. Жак впереди, она следом. Они беззвучно  скользили
за намеченной ими жертвой. Одно мгновение за углом ремонтной мастерской  они
потеряли Рубо из виду, но  затем,  перейдя  напрямик  через  запасный  путь,
увидели его шагах в двадцати от себя. Им приходилось  теперь  подвигаться  с
величайшей осторожностью, укрываясь в тени возле стен,  стараясь  как-нибудь
не обнаружить своего присутствия.
     - Он от нас увернется, - глухо проворчал Жак. - Если он дойдет до будки
стрелочника, значит, пиши пропало.
     Северина, идя сзади, повторяла ему на ухо:
     - Иди же, иди!..
     В эту минуту Жак не колебался. Обширная территория станции,  по-ночному
пустынная, была погружена в глубокий мрак; здесь он мог выполнить задуманный
им план так же успешно, как  в  самом  глухом  лесу.  Прибавив  шагу,  чтобы
нагнать Рубо, Жак  подбадривал  себя  соображениями,  что  в  данном  случае
убийство будет с его  стороны  разумным  и  совершенно  законным  поступком,
логически доказанным и решенным. Убивая  Рубо,  он  использует  только  свое
право на жизнь, так как смерть этого несчастного необходима для того,  чтобы
сам он мог жить. Один удар ножа - и он завоюет себе счастье.
     - Нет, он от нас уйдет, уйдет, - с бешенством повторял Жак,  видя,  что
движущаяся тень миновала пост стрелочника, - Пропало дело, вот он удирает.
     Северина резко дернула Жака за руку и заставила остановиться.
     - Смотри, он возвращается!
     Повернув сперва направо, Рубо шел назад. Быть может, он  смутно  ощущал
позади себя присутствие убийц, следовавших за ним. Он по-прежнему шел ровным
шагом добросовестного сторожа, который должен заглянуть повсюду.
     Жак и Северина застыли на месте... Случайно они оказались как раз возле
угольного штабеля. Они прижались спиной к этой черной  стене,  сложенной  из
громадных глыб каменного угля, как будто втиснулись в нее и, слившись с ней,
словно утонули в чернильном мраке. Они затаили дыхание.
     Рубо шел прямо к ним. Он был всего в тридцати метрах, и каждый его шаг,
ровный и  размеренный,  словно  маятник  беспощадной  судьбы,  все  уменьшал
расстояние между ними. Еще двадцать, десять шагов... Сейчас  он  подойдет  к
ним. Жак все обдумал. Вот так поднимет он руку и всадит  ему  нож  в  горло,
полоснув справа налево, чтобы тот не мог  крикнуть.  Секунды  казались  Жаку
бесконечными. Мысли проносились в его  голове  таким  быстрым  потоком,  что
казалось, время перестало существовать. Перед сознанием Жака прошла еще  раз
вся цепь доводов, побуждавших его убить мужа Северины.  Он  ясно  представил
себе факт убийства, его причины и последствия. Оставалось всего пять  шагов.
Решение Жака было непоколебимо. Он хотел убить и знал, ради чего убивает.
     Но на расстоянии двух шагов, одного шага, решимость эта разом  рухнула.
Нет, нет, он не убьет, он не может хладнокровно убить беззащитного человека.
Рассудочные доводы не  могут  сами  по  себе  привести  к  убийству.  Только
инстинкт может заставить волка перегрызть горло своей добыче, только страсть
или голод могут заставить его раздирать жертву. Пусть совесть и в самом деле
только сумма наследственных идей о справедливости,  которые  существовали  у
несметного множества предшествовавших  поколений,  Жак  чувствовал  себя  не
вправе убивать и, несмотря на все старания, не мог уверить себя в  том,  что
может себе это право присвоить.
     Рубо спокойно прошел мимо. Он прошел так близко от Жака и Северины, что
чуть не задел их локтем - дыхание могло выдать их; но  оба  словно  замерли,
прижавшись к штабелю. Рука не поднялась и не вонзила нож в горло. Ни  вздох,
ни трепетание не нарушили тишину ночи.  Рубо  был  уже  в  десяти  шагах  от
штабеля, а они все еще стояли, словно пригвожденные к черной стене, не  дыша
от страха перед одиноким безоружным человеком,  который  только  что  прошел
мимо них такою мерной и спокойной походкой,
     Жак задыхался от стыда и  негодования.  У  него  вырвалось  заглушенное
рыдание:
     - Я не могу, не могу...
     Он хотел обнять Северину, прижаться к ней - он так нуждался в утешении,
так хотел оправдаться, но молодая женщина молча убежала от него. Он протянул
руки, но почувствовал только, как скользнуло между пальцев ее платье, и в то
же время услышал ее  быстро  удалявшиеся  шаги.  Жак  бросился  за  ней,  ее
внезапное исчезновение потрясло его. Неужели ее до такой степени  рассердила
его  слабохарактерность?  Может  быть,  теперь   она   его   презирает?   Он
остановился: бежать за ней дальше было бы неосторожно. Но, оставшись один на
обширной, пустынной станционной территории, в отдаленном конце которой  едва
светились сквозь туман желтые слезы  газовых  фонарей,  он  пришел  в  такое
отчаяние, что бросился домой и засунул голову под  подушку,  чтобы  забыться
хотя на минуту.
     Дней десять спустя, в конце, марта, Рубо окончательно одержали верх над
Лебле. Требование их, поддержанное начальником станции Дабади, признано было
совершенно законным, тем более, что мадмуазель  Гишон,  просматривая  старые
счета в архиве станционной конторы, нашла письменное  обязательство  кассира
немедленно очистить квартиру, если она потребуется  новому  помощнику.  Г-жа
Лебле, окончательно выведенная  из  себя  таким  ударом  судьбы,  тотчас  же
объявила, что хочет немедленно съехать с квартиры; если уж хотят ее уморить,
так лучше не откладывать дела E долгий ящик. В продолжение целых  трех  дней
этот переезд держал весь коридор в лихорадочном возбуждении. Даже  маленькая
г-жа Мулен, которая всегда и везде стушевывалась,  обнаружила  на  этот  раз
свое  присутствие,  собственноручно  перенеся  рабочий  столик  Северины  из
прежней квартиры на новую. Филомена особенно старательно подливала  масло  в
огонь. Она тотчас же явилась помогать Северине и принялась  увязывать  узлы,
сдвигать мебель и перетаскивать ее в квартиру Лебле, прежде чем  г-жа  Лебле
оттуда выбралась. Филомена, E сущности, и выгнала ее оттуда, в самый  разгар
переноски, в хаосе перепутанной мебели из двух квартир.  Мадмуазель  Сованья
стала выказывать такую горячую преданность Жаку и всему, что он любит, что у
Пекэ начали являться подозрения. Он нагло спросил у Филомены, давно  ли  она
живет с машинистом, и предупредил  ее,  что  если  когда-нибудь  накроет  их
вдвоем, то рассчитается разом с обоими. Но Филомена еще больше  воспылала  к
Жаку, она охотно брала на  себя  роль  служанки  молодого  машиниста  и  его
любовницы в надежде, что и на ее  долю  перепадет  от  него  кое-что.  Когда
вынесли последний стул из бывшей квартиры Лебле, Филомена захлопнула  дверь,
но, увидев забытую кассиршей  скамеечку,  снова  отворила  ее  и  вышвырнула
скамейку в коридор. Переезд с квартиры на квартиру закончился.
     После этого жизнь мало-помалу вошла в  обычную  колею.  Так  как  новая
квартира выходила на задний двор,  г-жа  Лебле,  прикованная  ревматизмом  к
креслу, умирала со скуки и плакала горькими слезами, что  теперь  ничего  не
видит из окна, кроме цинковой крыши дебаркадера. А Северина у окна переднего
фасада  вышивала  свое  бесконечное  одеяло;  она  видела  веселую   суетню,
сопровождающую отправление поездов, постоянно сновавших пешеходов,  экипажи.
Весна была ранняя,  почки  больших  деревьев,  посаженных  вдоль  тротуаров,
начали уже зеленеть; вдали поднимались лесистые склоны Ингувильского  холма,
на которых белыми пятнами выделялись дачные домики. Северина удивлялась, что
ей доставляет так мало удовольствия осуществление  давнишней  мечты  -  жить
наконец в этой хорошенькой квартире, иметь перед собою так  много  простора,
света и солнца. Прислуживавшая Северине старушка Симон  сердито  ворчала  на
новую квартиру, к которой не могла сразу  привыкнуть.  И  Северине  до  того
надоело это ворчание, что  по  временам  она  жалела  о  своей  конуре,  как
называла прежнюю квартиру, так как  там  грязь  была  меньше  заметна.  Рубо
отнесся к переезду безучастно. Он как будто  даже  не  обратил  внимания  на
перемену жилья: ему зачастую случалось ошибаться дверью, и он  замечал  свою
ошибку, только убедившись,  что  новый  ключ  не  входит  в  прежний  замок.
Равнодушный ко всему, кроме карт, он все  чаще  пропадал  из  дому.  Но  был
момент, когда  он  под  влиянием  политических  событий  как  будто  немного
оживился. Нельзя сказать, чтобы Рубо был  особенно  пламенным  и  убежденным
республиканцем, но он еще не забыл истории с супрефектом, из-за которой чуть
не лишился места. Теперь, когда Империя, потрясенная  общими  парламентскими
выборами, переживала тяжелый кризис, о и торжествовал, повторяя  всюду,  что
бонапартистским креатурам не всегда удастся хозяйничать во Франции. Впрочем,
он совершенно успокоился после  дружеской  головомойки,  которую  задал  ему
Дабади, осведомленный  мадмуазель  Гишон,  в  присутствии  которой  помощник
начальника станции позволил себе однажды  держать  такие  мятежные  речи.  В
коридоре стало теперь совершенно спокойно, и все жили друг с другом в добром
согласии с тех пор, как г-жа Лебле упала духом и перестала шпионить. К  чему
же  заводить  новые  ссоры  и  недоразумения  из-за  каких-то   политических
вопросов? Рубо ограничился презрительным жестом - плевать ему  на  политику,
да и на все остальное наплевать. Он с каждым днем все  больше  жирел  и  без
всяких угрызений  совести  проводил  все  свободное  время  в  ресторане  за
картами.
     С  тех  пор,  как  Жак  и   Северина   могли   встречаться   совершенно
беспрепятственно,  какая-то   неловкость   возникла   между   ними.   Ничто,
по-видимому, не мешало их счастью. Жак мог во всякое время пройти к Северине
по черной лестнице, не опасаясь, что попадется  кому-нибудь  на  глаза.  Они
были полными хозяевами квартиры, он мог бы даже отважиться ночевать там.  Но
между ним и Севериной словно вырастала какая-то стена; их обоих мучило,  что
он не выполнил задуманного и  сообща  решенного  дела.  Жак  стыдился  своей
слабости, а Северина все мрачнела, была почти больна от напрасного ожидания.
Их губы не стремились больше слиться в поцелуе, они хотели не полуобладания,
но полного счастья - уехать в Америку, обвенчаться, начать новую жизнь.
     Однажды вечером Жак застал Северину в слезах; увидев его, она бросилась
к нему в объятия и разрыдалась еще сильнее. Прежде ему удавалось ее утешить,
он  прижимал  ее  к  своему  сердцу,  и  она  успокаивалась,  но  теперь  он
чувствовал, что его ласки приводят  ее  в  еще  большее  отчаяние.  Жак  был
взволнован; он  понимал,  что  Северину  приводила  в  отчаяние  ее  женская
слабость; кроткая, нежная, она не могла решиться убить сама.
     Он нежно обхватил руками ее голову и, глядя ей прямо  в  глаза,  полные
слез, воскликнул:
     - Прости меня, милая,  подожди  еще  немного!..  Клянусь  тебе,  я  все
сделаю, при первом удобном случае...
     Она тотчас прильнула губами к его  губам,  точно  хотела  скрепить  его
клятву, и они слились в глубоком, пламенном поцелуе.

X

     Тетка Фази  умерла  в  четверг,  в  девять  часов  вечера,  в  страшных
конвульсиях. Мизар, не отходивший от ее постели, тщетно пытался  закрыть  ей
глаза; они упорно  продолжали  открываться.  Голова  одеревенела  и  немного
склонилась к  плечу,  как  бы  осматривая,  что  делается  в  комнате;  губы
приоткрылись,  как  будто  в  насмешливой  улыбке.  Возле  покойницы  горела
единственная свеча, которую прилепили на угол стола.  А  поезда,  ничего  не
зная об этом еще теплом теле, все так же с девяти часов проносились мимо  на
всех парах, сотрясая домик, и покойница  вздрагивала  каждый  раз,  а  пламя
свечи колебалось.
     Чтобы отделаться от  Флоры,  Мизар  немедленно  послал  ее  в  Дуанвиль
заявить там о  смерти  матери.  Девушка  не  могла  вернуться  домой  раньше
одиннадцати часов, в его распоряжении было целых два часа. Он страшно  хотел
есть и прежде всего преспокойно отрезал себе кусок  хлеба;  ему  не  удалось
даже пообедать, так затянулась агония. Он ел, ходил по комнате, приводил все
в порядок. Временами его начинал  душить  кашель,  тогда  он  останавливался
посреди комнаты, перегибался почти  пополам;  худой,  тщедушный,  с  тусклым
взглядом и выцветшими волосами, он сам был похож на покойника,  видно  было,
что ему недолго придется торжествовать  свою  победу.  Что  ж,  все-таки  он
подточил эту здоровую, рослую и красивую женщину, как червь подтачивает дуб:
вот она лежит на спине, ничего от нее не осталось, а он еще протянет!  Вдруг
он вспомнил что-то, нагнулся и  достал  из-под  кровати  тазик  со  щелочной
водой, приготовленной для промывания. С тех пор, как жена стала догадываться
о его намерениях, он начал подсыпать крысиный яд уже не в соль, а в воду для
промывания. По глупости, не подозревая  нового  подвоха,  она  на  этот  раз
хватила как следует. Мизар вылил во дворе содержимое тазика и, вернувшись  в
комнату, вымыл губкой запачканный пол. К чему  она  упрямилась?  Она  хотела
схитрить, - тем хуже. Когда в семье между мужем и женой начинается игра, кто
кого похоронит, а посторонних в это дело не впутывают, то, разумеется,  надо
глядеть в оба. Он гордился своей победой  и  посмеивался,  как  над  веселым
анекдотом, что она хватала снадобье снизу, тщательно остерегаясь, как бы оно
не попало в нее сверху. Мимо  домика  промчался  курьерский  поезд  в  таком
вихре, что даже привычный Мизар вздрогнул и обернулся к окну. Ах, да это все
та же непрестанно несущаяся волна, люди, которые  собрались  отовсюду  и  не
желают знать о тех, кого они давят по дороге; да им просто наплевать на всех
- только бы поскорее  отправиться  дальше!  Когда  поезд  пронесся  мимо,  в
наступившей тяжелой тишине Мизар встретился  взглядом  с  широко  раскрытыми
глазами  покойницы;  застывшие  зрачки  следили,  казалось,  за  каждым  его
движением, а полураскрытые губы смеялись над ним.
     Всегда вялый, Мизар на этот раз даже обозлился. Он хорошо понимал,  что
она говорит ему: "Ищи, ищи!" Но не могла же она унести с собой на  тот  свет
тысячу франков: рано или поздно он отыщет их. Разве она не могла отдать  ему
деньги по доброй воле? Она избавила бы этим  и  себя  и  его  от  всех  этих
неприятностей. Глаза покойницы следили за  ним.  "Ищи,  ищи!"  Он  обшаривал
взглядом комнату, которую при жизни жены не смел  обыскивать.  Первым  делом
шкаф