принять  дежурство,  стоял  на
дебаркадере с фонарем в руке. Он то и дело закрывал глаза от  усталости,  но
все же внимательно наблюдал за работой. Жак осведомился у него  о  состоянии
пути. Пожимая ему руку, Рубо  отвечал,  что  еще  не  получил  телеграммы  с
соседней станции. Северина,  закутанная  в  широкую  тальму,  спустилась  по
лестнице, и муж сам усадил ее в один из  вагонов  первого  класса.  Он,  без
сомнения, подметил тревожный и нежный взгляд, которым обменялись влюбленные,
но он и не подумал сказать жене, что с  ее  стороны  неосторожно  уезжать  в
такую погоду и лучше бы ей отложить поездку.
     Стали появляться пассажиры, закутанные, нагруженные багажом.  Было  так
холодно,  что  снег  на  обуви  даже  не   таял;   дверцы   вагонов   быстро
захлопывались, каждый старался как можно скорее забраться  в  купе;  опустел
дебаркадер, плохо освещенный тусклыми огоньками нескольких  газовых  рожков.
Только передний фонарь паровоза, прикрепленный у  основания  дымовой  трубы,
сверкал, как гигантский глаз, посылая в даль, во мрак, пылающий сноп света.
     Рубо поднял фонарь, подавая сигнал.  Обер-кондуктор  дал  свисток.  Жак
ответил,  открыв  предварительно  регулятор  и  выдвинув  вперед  маховичок,
управляющий  изменением  хода.  Поезд  тронулся.  Еще  с   минуту   помощник
начальника станции спокойно следил, как он исчезал за снежной пеленой.
     - Теперь держи ухо востро, - сказал Жак кочегару. - Смотри  у  меня  на
этот раз.
     Он заметил, что его товарищ едва  держался  на  ногах  от  усталости  -
верно, прокутил всю ночь.
     - Цело будет, - пробормотал Пекэ.
     Как только поезд вышел из-под  навеса  платформы,  машинист  и  кочегар
сразу попали в метель.  Ветер  дул  с  востока,  прямо  навстречу  паровозу,
порывисто налетая на него, но Жак и Пекэ, стоя в паровозной  будке,  сначала
не особенно страдали от ветра: они были тепло одеты, глаза защищены  очками.
Даже яркий свет паровозного фонаря не мог пробить белесоватую толщу  снежных
хлопьев, и полотно дороги не только  не  освещалось  на  двести  или  триста
метров вперед, но было  окутано  словно  дымкой  молочно-белого  тумана,  из
которого предметы возникали  лишь  в  непосредственной  близости,  точно  из
глубины сновидения.  Тревога  машиниста  возросла,  когда  он  убедился  при
взгляде  на  фонарь  первого  же  сторожевого  участка,  что  его   опасения
оправдались: на положенном  расстоянии  он,  конечно,  не  различит  красных
сигналов, закрывающих путь. Он шел поэтому с величайшей осторожностью, но не
мог и уменьшить скорость, так  как  противный  ветер  и  без  того  оказывал
огромное сопротивление ходу паровоза и замедление могло оказаться  столь  же
опасным.
     До Гарфлерской станции Лизон шла бойко и ровно. Пласт  выпавшего  снега
пока еще не тревожил Жака, так как не  превышал  шестидесяти  сантиметров  в
толщину, а снегоочиститель легко отбрасывал пласт толщиной в целый метр. Жак
заботился теперь лишь о том, чтобы идти с надлежащей  скоростью,  зная,  что
главнейшее достоинство машиниста, после трезвости и любви к своему паровозу,
в том, чтобы вести поезд равномерно,  без  перебоев,  под  возможно  высоким
давлением пара. Единственный его недостаток как машиниста заключался  именно
в упрямстве, с которым он шел вперед, не останавливаясь, не обращая внимания
на сигналы, в уверенности, что всегда успеет сдержать Лизон. Поэтому  иногда
он заходил  слишком  далеко,  давил  петарды,  "мозоли",  как  их  зовут  на
железнодорожном языке; за это его два раза, даже отстраняли  на  неделю,  от
должности. Теперь, перед лицом грозной опасности, мысль о том, что  Северина
с ним, что ему вверена эта дорогая ему жизнь, удваивала его  силы;  вся  его
воля была устремлена к Парижу, туда он мчался вдоль  этой  двойной  железной
линии, среди препятствий, которые должен был преодолеть.
     Стоя на железном мостике, соединявшем паровоз с тендером, Жак, несмотря
на непрерывные толчки и снег, бивший ему прямо в лицо, нагибался  вправо  от
паровоза, чтобы лучше разглядеть путь. Сквозь мокрые стекла он не мог ничего
рассмотреть и высунулся наружу, навстречу ветру.  Снег  колол  его  тысячами
иголок,  леденящий  холод  словно  резал  бритвой.  Время  от  времени   Жак
возвращался в будку, чтобы передохнуть, снимал очки, протирал  их,  а  затем
снова шел к своему наблюдательному посту и лицом к  лицу  с  ураганом  зорко
вглядывался вперед,  не  мелькнет  ли  где  красный  сигнальный  огонь.  Его
внимание было до  такой  степени  напряжено,  что  дважды  померещились  ему
кровавые  искры,  внезапно  вспыхнувшие  сквозь   колебавшуюся   перед   ним
белесоватую завесу снега.
     Но вдруг у Жака явилось ощущение, что  кочегара  нет  на  месте.  Чтобы
яркий свет не ослеплял машиниста, в будке горел только маленький  фонарик  у
водомерной трубки. Взглянув на блестящий эмалевый циферблат  манометра,  Жак
заметил, что его вздрагивающая синяя  стрелка  быстро  опускается.  Огонь  в
топке потухал. Кочегар растянулся на ящике тендера, его свалил сон.
     - Чертов гуляка! - в бешенстве воскликнул Жак, расталкивая его.
     Пекэ встал, что-то невнятно пробормотал  в  свое  оправдание.  Он  едва
держался на ногах, но в силу привычки тотчас же подошел к топке с молотом гв
руках. Он наколол уголь, насыпал его лопатой ровным слоем на решетку, подмел
мелкие угольные обломки. Пока дверцы  топки  оставались  открытыми,  отблеск
огня,  отброшенный  на  поезд,  подобно  пылающему  хвосту   кометы,   зажег
сверканием снег, падавший крупными золотыми каплями.
     За Гарфлером начинался большой подъем длиной в  двенадцать  километров,
идущий до Сен-Роменской  станции  -  самый  крутой  подъем  на  всей  линии.
Машинист удвоил внимание, он знал, что  ему  придется  налечь  вовсю,  чтобы
взобраться на этот подъем, который трудно одолеть даже в хорошую погоду.  Не
выпуская из рук маховичка,  управляющего  переменой  хода,  он  следил,  как
пробегали  мимо  телеграфные  столбы,  стараясь  таким  образом   определить
скорость. Она  значительно  уменьшалась,  Лизон  выбивалась  из  сил,  и  по
возраставшему  сопротивлению  можно  было  угадать,   что   снегоочистителям
работать все труднее. Носком сапога  Жак  отворил  дверцы  топки.  Дремавший
кочегар понял этот жест и прибавил
     огонь, чтобы увеличить давление. Дверцы  топки  раскалились,  бросая  л
иловатый отблеск на  ноги  машиниста  и  кочегара;  но  они  не  чувствовали
пылающего жара, ледяной ветер обдувал их. По знаку машиниста кочегар отворил
зольник, тяга еще усилилась, стрелка манометра быстро  поднялась  до  десяти
атмосфер. Лизон развивала теперь всю силу, на  которую  была  способна.  Раз
даже, видя, что уровень воды в котле понижается, машинист должен был пустить
в ход малый маховичок инжектора, хотя это  и  уменьшало  давление  пара.  Но
давление тотчас же опять поднялось, машина фыркала и храпела, как  загнанное
животное, ее бедра судорожно вздрагивали,  и,  казалось,  слышно  было,  как
трещат ее суставы. Жак обходился с ней теперь сурово, как с состарившейся  и
ослабевшей женщиной, к которой уже не чувствовал былой нежности.
     - Ни за что эта лежебока не взберется на уклон! - проворчал  он  сквозь
зубы, хотя обычно в дороге никогда не разговаривал.
     Пекэ, несмотря на одолевавшую его  дремоту,  взглянул  на  машиниста  с
изумлением: что он имеет против Лизон? Разве она не была по-прежнему славной
и  послушной  машиной?  А  ход  у  нее  какой  легкий,  управлять  ею   одно
удовольствие! К тому же Лизон так хорошо держала пары, что на пути из Парижа
в Гавр сберегала десять процентов топлива. Когда машина снабжена прекрасными
золотниками, которые так тщательно выверены и так хорошо отводят пары, то ей
можно простить все остальные недостатки, подобно тому, как их можно простить
домовитой хозяйке, бережливой и скромной. Правда,  Лизон  расходовала  много
смазочного масла. Ну что ж! Приходилось ее смазывать почаще, вот  и  все!  А
Жак повторял с бешенством:
     - Нет, она ни за что не взберется, если ее не подмазать.
     Он взял масленку и отправился смазывать паровоз  на  полном  ходу.  Ему
случалось это делать, быть может, всего раза три в жизни.  Перешагнув  через
перила, он взобрался на смотровую площадку и стал продвигаться по ней  боком
вдоль  котла.  Но  это  было  чрезвычайно  опасное  предприятие:  ноги  Жака
скользили на узкой, мокрой от снега железной полосе, снежные хлопья  слепили
глаза, а бешеные порывы ветра угрожали снести  его,  как  соломинку.  Лизон,
задыхаясь,  мчалась  во  мрак,  прорезая  в  беспредельном  снежном  покрове
глубокую борозду, и уносила Жака с собой. Добравшись до буферного бруса, Жак
присел на корточки перед отверстием правого цилиндра и, придерживаясь  одной
рукой за стержень, управлявший изменением хода, с величайшим трудом наполнил
цилиндр маслом. Чтобы смазать левый цилиндр,  ему  пришлось  проползти,  как
ползет насекомое, вокруг всего паровоза. Когда Жак, совершенно обессиленный,
вернулся назад, он был бледен, как полотно, -  он  чувствовал,  что  был  на
волосок от смерти.
     - Мерзкая кляча! - пробормотал он.
     Удивленный этой неожиданной грубостью Жака в отношении их  Лизон,  Пекэ
не мог удержаться, чтобы не пошутить:
     - Послали бы меня, мне не привыкать умасливать дам.
     Немного стряхнув дремоту, Пекэ стал на свое место,  наблюдая  за  левой
стороной полотна. Глаза у него были зоркие, он видел лучше Жака,  но  теперь
все исчезало в этой метели. Жак и Пекэ  прекрасно  изучили  каждый  километр
дороги, по которой ездили уже в продолжение нескольких лет, а между тем  они
с трудом узнавали места, мимо которых проносились теперь.  Дорога  была  вся
засыпана снегом; в нем утопали не только заборы, но даже и  дома.  Казалось,
что вокруг поезда  расстилается  голая  беспредельная  равнина,  по  которой
сквозь хаос белесых пятен мчится наугад обезумевшая Лизон. Никогда  еще  эти
двое не ощущали в такой степени тесных  уз  соединяющего  их  братства,  как
теперь, на этом паровозе, пущенном навстречу всем опасностям  снежной  бури.
Они были покинуты всем миром, более одиноки, чем арестанты в заключении. И в
то же время на них лежала подавляющая ответственность за жизнь людей  в  тех
вагонах, которые тащил за собой паровоз.
     И Жак, еще больше раздраженный шуткой Пекэ, сдержался и даже улыбнулся.
Сейчас, конечно, не приходилось ссориться. Снег валил все  сильней;  пелена,
застилавшая  горизонт,  становилась  почти  непроницаемой.  Поезд  продолжал
подниматься в гору. Теперь вдруг кочегару  показалось,  что  вдали  мелькнул
красный сигнальный огонь. Он сказал об этом Жаку, но сигнальный огонь тут же
пропал, и Пекэ решил, что ему просто померещилось. Но машинист, который  сам
ничего не заметил, был встревожен этой галлюцинацией своего товарища и терял
доверие к самому себе. Ему  казалось,  что  там,  вдали,  за  белой  завесой
мелькающих  хлопьев,  встают  какие-то  громадные   черные   массы,   словно
гигантские  обломки  ночного  мрака,  и,  перемещаясь,  движутся   навстречу
паровозу. Не холмы ли это обрушились, не горы ли загромоздили путь, и  поезд
должен разбиться о них вдребезги? Жак в испуге потянул за стержень  парового
свистка  -  раздался  жалобный,  долгий,   отчаянный   свисток   и   улетел,
подхваченный ветром. К величайшему удивлению машиниста, свисток оказался как
нельзя более кстати: поезд мчался на всех парах мимо Сен-Роменской  станции,
а Жак считал, что до нее, по крайней мере, еще километра два.
     Теперь Лизон, преодолев наконец роковой подъем, пошла гораздо легче,  и
Жак  мог  передохнуть.  От   Сен-Ромена   к   Больбеку   подъем   совершенно
нечувствителен,  и   до   конца   плоскогорья   удастся,   вероятно,   дойти
благополучно. Все же, прибыв в Безевиль, где поезд  стоял  три  минуты,  Жак
подозвал начальника станции, ходившего по платформе,  и  высказал  ему  свои
опасения: снежная пелена становилась все плотнее, в такой снегопад ни за что
не доберешься до Руана, если  не  прицепить  еще  добавочный  паровоз,  а  в
безевильском депо всегда стоят готовые запасные паровозы. Начальник  станции
возразил, что не получал на этот счет никаких  распоряжений  и  не  решается
принять на себя за это ответственность. Единственное, что он мог  предложить
Жаку, - взять с собой пять  или  шесть  деревянных  лопат,  чтобы  в  случае
надобности расчищать путь от снежных заносов. Пекэ взял лопаты и поставил их
в углу тендера.
     Действительно,  на  плоскогорье  Лизон  продолжала  идти  с  нормальной
скоростью и без особого труда; все  же  она  сдавала.  Машинист  то  и  дело
отворял дверцы топки, а кочегар подбрасывал уголь на решетку, и  каждый  раз
над поездом, черневшим в белой снежной  мгле,  сверкал  ослепительный  свет,
прорезавший ночной  мрак,  словно  хвост  блестящей  кометы.  Было  уже  три
четверти восьмого. Светало, но лишь с трудом можно  было  различить  бледный
рассвет сквозь бешеный вихрь снежных  хлопьев,  закрывавших  весь  горизонт.
Этот неясный свет, в котором еще ничего  нельзя  было  разглядеть,  особенно
тревожил машиниста и кочегара, пристально вглядывавшихся в даль; глаза у них
слезились, хотя и были защищены очками.  Держа  правую  руку  на  маховичке,
управлявшем изменением хода, машинист не выпускал из левой стержень парового
свистка и на всякий  случай  давал  почти  беспрерывные  отчаянные  свистки,
звучавшие, как рыдание, в недрах этой снежной пустыни.
     Поезд беспрепятственно миновал Больбек, затем Ивето. Однако в Моттевиле
Жак снова обратился к помощнику начальника станции с  вопросом  о  состоянии
пути. Оказалось, что на станции достоверных сведений об этом не имелось.  Из
Парижа не приходил еще ни один поезд, но была получена телеграмма о том, что
парижский пассажирский поезд застрял в Руане  и  находится  в  безопасности.
Усталая,   отяжелевшая   Лизон   снова   двинулась   в   путь   по   легкому
двенадцатикилометровому склону, который тянется до самого Барантена. Наконец
наступил день, но такой  тусклый,  будто  его  свет  был  только  отражением
снежной пелены. Снег падал теперь все обильнее, казалось,  холодный,  мутный
рассвет струится  на  землю.  Ветер  усилился,  и  снежные  хлопья  полетели
навстречу паровозу, как пули. Тендер завалило  снегом,  кочегару  ежеминутно
приходилось выгребать его оттуда лопатой, чтобы добраться до угля. Местность
по обе стороны полотна до того изменила свой вид, что ее положительно нельзя
было  узнать,  машинисту  и  кочегару  казалось,  что  они  несутся,  как  в
сновидении.  Обширные  ровные  поля,  тучные  пастбища,  окруженные   живыми
изгородями, дворы, засаженные яблонями,  сливались  в  беспредельное  зыбкое
снежное море, чуть подернутое рябью; все замирало  в  его  тусклой  белизне.
Рука машиниста не выпускала маховичка. Порывы  ветра  резали  его  лицо,  он
начинал жестоко страдать от холода.
     В  Барантене  начальник  станции  Бесьер  сам  подошел  к  паровозу   и
предупредил Жака о больших снежных заносах в направлении к Круа-де-Мофра.
     - Думаю, что вам удастся еще проскочить,  но  трудно  вам  придется,  -
добавил он;
     Тогда машиниста взорвало:
     - Черт возьми, я ведь говорил им это в Безевиле! Их бы не  убыло,  если
бы они прицепили еще паровоз. Хороши мы теперь будем!
     Обер-кондуктор вышел из своего вагона.  Он  тоже  сердился.  Он  совсем
замерз в своей будке и заявил, что  не  может  больше  отличить  сигнального
диска от телеграфного столба. В эту метель поезд идет чуть не ощупью.
     - Во всяком случае, вы теперь предупреждены, - сказал Бесьер.
     Пассажиры  начинали  удивляться  продолжительной  остановке   на   этой
занесенной снегом станции; царствовала глубокая тишина, не  слышно  было  ни
возгласа кондуктора, ни стука вагонных дверец.  Стали  опускаться  стекла  в
окнах, пассажиры выглядывали из  вагонов.  В  одном  окне  показались  очень
полная дама и две молоденькие очаровательные блондинки, по-видимому, дочери,
все три, наверно, англичанки. Несколько дальше выглянула  очень  хорошенькая
молодая женщина, брюнетка, пожилой господин убеждал ее отойти от окна.  Двое
мужчин, молодой  и  старый,  высунувшись  по  пояс  из  окон  двух  соседних
отделений, оживленно беседовали друг с другом. Но  Жак,  оглянувшись,  видел
одну только Северину, которая тревожно смотрела из окна в его сторону. Милая
бедняжка, как она  должна  была  беспокоиться!  Он  сам  несказанно  мучился
сознанием опасности, которой она подвергалась; она была так близко от него и
вместе с тем так далеко... Он отдал бы всю свою  кровь  за  то,  чтобы  быть
теперь уже в Париже, доставить ее туда здравой и невредимой.
     - Ну отправляйтесь, - заявил начальник  станции,  -  Нечего  понапрасну
пугать публику.
     Он  сам  подал  сигнал  к  отправлению.  Вернувшись   в   свою   будку,
обер-кондуктор дал свисток, и  Лизон,  ответив  протяжным  жалобным  воплем,
тронулась в путь.
     Едва поезд отошел от станции, как Жак почувствовал, что состояние  пути
изменилось. Поезд шел теперь уже не по равнине, а  по  бесконечному  густому
снежному ковру, в котором локомотив оставлял глубокий след, похожий на  след
парохода. Местность была неровная, холмы  и  долины  бороздили,  вздыбливали
почву до самого Малонэ. И снег лежал здесь неровно; местами  полотно  дороги
было совершенно свободно от снега, а в ложбинах и впадинах он лежал  плотной
массой, сильно затрудняя проезд. Ветер сметал снег с насыпей и  сбрасывал  в
ложбины. Приходилось непрерывно преодолевать препятствия, небольшие  отрезки
свободного пути преграждались громадными снежными валами.
     Уже совсем рассвело,  и  окрестная  пустынная  местность,  перерезанная
узкими оврагами и крутыми холмами, казалась  под  снежным  покровом  унылым,
застывшим в бурю ледяным  океаном.  Никогда  еще  Жак  не  испытывал  такого
холода; ему казалось, что лицо его исколото в кровь  тысячами  снежных  игл;
руки закоченели, он с ужасом заметил, что пальцы его  немеют,  не  чувствуют
больше маховик  регулятора.  Когда  ему  приходилось  потянуть  за  стержень
парового свистка, его рука казалась  ему  чужой  и  была  тяжела,  как  рука
покойника. Ноги его, тоже словно чужие, беспрестанно подкашивались,  ужасная
тряска выворачивала внутренности. Машиниста одолевала страшная усталость, он
боялся,  что  от  холода  потеряет  сознание,  не  сможет  больше  управлять
паровозом. Он механически поворачивал маховик и растерянно смотрел на быстро
опускавшуюся стрелку манометра. В мозгу у него мелькали все истории, которые
он слышал о галлюцинациях. Не дерево ли это лежит  там  поперек  дороги?  Не
красный ли флаг развевается над тем кустом? Не слышатся ли ему в стуке колес
паровоза беспрерывные взрывы петард? Жак не сумел бы  на  это  ответить.  Он
неоднократно повторял себе,  что  следовало  бы  остановить  поезд,  но  ему
недоставало решимости. Мучительное состояние! Но вдруг он увидел, что  Пекэ,
тоже  измученный  холодом,  снова  заснул  на  ящике  тендера.  Это  привело
машиниста в такое негодование, что он сразу как будто согрелся.
     - Ах, черт его возьми, пьяницу, я ему покажу, как спать!
     И Жак, обычно так снисходительно относившийся к порокам Пекэ,  разбудил
его здоровым пинком и колотил до  тех  пор,  пока  кочегар  окончательно  не
проснулся. Осовевший Пекэ только проворчал, берясь снова за лопату:
     - Ладно уж, за мной дело не станет.
     Когда на решетку подсыпали угля, давление пара опять  увеличилось.  Это
было весьма своевременно, потому что Лизон шла как раз по  ложбине,  где  ей
приходилось прорезать себе путь в снежном пласте толщиной более  метра.  Она
подвигалась  вперед  с  такой  натугой,  что  вся  дрожала.  Одно  мгновение
казалось, что она истощила свои  силы  и  вот-вот  остановится,  как  судно,
севшее на мель. Немало обременял ее и  снег,  тяжелым  пластом  налипший  на
крыши вагонов. Вагоны бежали под белым покрывалом, чернея