вдруг  из-за  совершенных  пустяков,
из-за перстня, уже давно подаренного мне Гранмореном, муж, я сама  не  знаю,
каким образом, догадался обо всем. Ах, милый мой, ты  не  в  состоянии  себе
представить, как он тогда обошелся со мною!
     Она дрожала всем телом, судорожно цеплялась за Жака.
     - Ударом кулака он свалил меня на пол... таскал за  волосы...  чуть  не
раздавил мне лицо каблуком... Нет, пока я жива, я этого  не  забуду!  И  как
жестоко он избил меня тогда... А вопросы, которые он мне задавал...  Что  он
заставлял меня рассказывать... Ты видишь, я очень  откровенна,  я  признаюсь
тебе во всем, хотя ничто меня к этому не вынуждает. А между  тем,  представь
себе, я никогда не посмею даже намекнуть тебе, на какие грязные вопросы  мне
приходилось отвечать ему. Иначе он убил бы меня тут же на месте...  Конечно,
он любил меня, и ему было очень тяжело узнать о моих  прежних  отношениях  к
Гранморену; бесспорно, было бы честнее, если бы я предупредила его обо  всем
до свадьбы. Но ведь надо же было понять, что все это дело прошлое, конченое,
забытое. Надо быть настоящим дикарем, чтобы сходить до такой степени  с  ума
от ревности... Неужели и ты, милый, перестанешь меня любить из-за того,  что
узнал все это?
     Жак слушал не шевелясь. Он лежал обессиленный, задумчивый,  ее  объятия
охватывали его шею, бедра, как змеиные кольца. Он был  чрезвычайно  удивлен,
он не подозревал ничего подобного. Вот если бы убийство было совершено из-за
наследства, как легко можно было бы тогда все объяснить, и  как  теперь  все
осложнялось. Во всяком случае, убийство из ревности представлялось ему более
приемлемым; теперь, когда он узнал, что Рубо и его жена убили Гранморена  не
из-за денег, он освободился от чувства презрения, смутно возникавшего в  нем
порою, даже в минуты ласки.
     - Почему я могу перестать тебя любить? Твое прошлое меня  не  касается.
Ты жена Рубо, а раньше могла принадлежать кому-нибудь другому.
     Наступило молчание. Они обнялись так крепко, что у них  захватило  дух.
Жак чувствовал, как Северина прижималась к нему упругой круглой грудью.
     - Ты, значит, была любовницей этого старика? Это все-таки забавно.
     Целуя его, она прошептала:
     - Я люблю одного тебя и никого  другого  не  любила.  Они  меня  только
мучили, а с тобой, мой милый, я так счастлива.
     Она зажигала его своими бурными ласками, отдавалась ему, жаждала его, а
он, сгоравший от страсти, как и она,  еще  не  хотел  уступать,  отводил  ее
жадные руки.
     - Нет, погоди немного... Так что же вы сделали со стариком?
     Она вся содрогнулась и еще тише созналась:
     - Да, мы его убили.
     И  дрожь  желания  смешалась  в  ней  с  дрожью,  охватившей   ее   при
воспоминании о смерти, как будто смерть таилась  в  самом  наслаждении.  Она
замолчала, ей не хватало воздуха,  кружилась  голова,  но  потом  заговорила
снова тем же, едва слышным шепотом:
     - Муж заставил меня написать Гранморену; чтобы он выехал вместе с  нами
курьерским поездом и никому не показывался до самого Руана... Я  забилась  в
угол вагона, я дрожала от страха при мысли о том, что ожидает  нас  впереди.
Против меня сидела женщина в глубоком трауре. Она все время молчала, но  она
пугала меня, я не смела на нее взглянуть; мне казалось, будто  она  свободно
читает у нас в душе и прекрасно знает, что мы намерены сделать... Так прошли
для меня два часа пути от Парижа до Руана. Я не сказала ни  слова  и  сидела
совершенно неподвижно, закрыв глаза, чтобы думали, что я сплю. Я чувствовала
мужа тут же, рядом с собой; он тоже не двигался. И мне особенно страшно было
оттого, что я знала, какие ужасные мысли бродят у него в голове, но вместе с
тем не могла с точностью угадать, что именно решится он  сделать...  О,  эта
ночь, какой вихрь мучительных мыслей среди сигнальных  свистков,  громыхания
колес и качки вагона!
     Жак без счета долгими поцелуями целовал ее густые ароматные волосы.
     - Но ведь Гранморен сидел в другом вагоне. Как же вы могли его убить?
     - Погоди, я все тебе объясню... Муж придумал целый план;  впрочем,  ему
удалось привести его в исполнение только случайно...  В  Руане  поезд  стоит
десять минут. Мы вышли из вагона, как будто хотели немного размять  ноги,  и
муж заставил меня дойти до отдельного купе, которое занимал Гранморен. Увидя
Гранморена у раскрытых дверей вагона, муж притворился удивленным, как  будто
совершенно не знал, что Гранморен едет с этим же поездом. На платформе  была
страшная толкотня и давка. На следующий день в Гавре должен быть праздник, и
вагоны второго класса брали чуть не приступом. Когда начали запирать  дверцы
вагонов,  Гранморен  сам  предложил  нам  сесть  к  нему  в  купе.  Я  стала
отказываться, что-то бормотала про чемодан, который остался в другом вагоне;
но Гранморен сказал, что никто его не украдет и что мы  сможем  вернуться  к
себе в вагон в Барантене, так как он выходит на этой  станции.  Рубо  сделал
вид,  что  собирается  бежать  за  чемоданом,  но   тут   раздался   свисток
обер-кондуктора. Тогда-то муж, очевидно, в принял окончательное решение.  Он
втолкнул меня в купе к Гранморену, вошел туда сам, закрыл  дверцы  и  поднял
окно. Я до сих пор не могу себе объяснить, каким образом  никто  на  станции
этого  не  заметил.  На  платформе   толпилось   так   много   народу,   что
железнодорожные служащие совсем потеряли голову. Во всяком случае, никто нас
не увидел. Поезд медленно двинулся дальше.
     Северина помолчала, как бы вновь переживая последовавшую затем страшную
сцену.
     - Когда поезд тронулся, я в первую минуту совсем растерялась  и  думала
только о нашем чемодане. Каким образом мы его получим и не выдаст ли он нас,
если мы оставим его там? Весь замысел мужа казался мне нелепым, невозможным,
кошмарным, совершенно ребяческим; его выполнение было  бы  чистым  безумием,
так как нас завтра же арестовали бы и  уличили.  Поэтому  я  старалась  себя
успокоить: я говорила себе, что муж не решится на  такое  рискованное  дело,
что он в последнюю минуту откажется от своего намерения, что этого не будет,
не  может  быть.  Но,  вглядываясь  в  него  пристальнее  и  видя,  как   он
разговаривает с Гранмореном,  я  поняла,  что  его  дикое  решение  остается
неизменным. Он казался совершенно спокойным и разговаривал очень весело;  но
я читала злую, упрямую волю в торжествующем взгляде, который он по  временам
бросал на меня. Я знала, что он  убьет  старика,  когда  поезд  пройдет  еще
километр или два, и что он сделает это именно в том месте,  которое  заранее
наметил. Это было совершенно очевидно, об этом говорил  даже  его  спокойный
взгляд, которым он окидывал того,  кто  должен  был  через  несколько  минут
умереть. Я сидела молча и чувствовала, что меня  всю  трясет,  но  старалась
скрыть эту дрожь, старалась -  улыбнуться,  как  только  на  меня  смотрели.
Почему мне не приходило тогда в голову помешать  убийству?  Позже,  когда  я
хотела объяснить себе это, я удивлялась, отчего  не  дернула  сейчас  же  за
сигнальный звонок или не  крикнула  в  окно.  В  то  время  я  была  как  бы
парализована и чувствовала себя совершенно беспомощной, и потом  я  считала,
что муж имел все-таки право так поступить. Я  ничего  не  скрываю  от  тебя,
милый, я должна сознаться, что была как-то невольно всем своим  существом  с
мужем - против Гранморена: может быть, потому, что я  принадлежала  обоим  и
Рубо был молод, а Гранморен... Я не могу без ужаса вспомнить о его ласках...
Впрочем, я и сама хорошенько  не  понимаю;  бывает,  что  делаешь  вещи,  на
которые считаешь себя совершенно неспособной. И подумай только,  ведь  я  не
решилась бы и цыпленка зарезать. Какая буря бушевала во мне,  какой  ужасный
мрак охватил меня!
     Теперь  Жак  находил  это  нежное,  хрупкое   существо   непроницаемым,
неуловимым: он чувствовал в Северине ту мрачную бездну, о которой она только
что говорила. Тщетно пытался он как можно теснее прижать ее к себе,  слиться
с ней. Этот рассказ о преступлении вызывал в нем лихорадочное возбуждение.
     - Ты, значит, помогла ему убить старика?
     - Я прижалась в угол, -  продолжала  молодая  женщина,  не  отвечая  на
вопрос. - Муж сидел между мною и Гранмореном.  Они  говорили  о  предстоящих
выборах...  Время  от  времени  муж  нетерпеливо  смотрел  в   окно,   чтобы
удостовериться, где мы находимся. И всякий раз вслед за ним  смотрела  и  я,
соображая, какую часть пути мы проехали. Ночь была какая-то тусклая.  Темные
деревья бешено мчались мимо нас. Раздавался непрерывный  невыносимый  грохот
колес, казалось, будто к этому грохоту примешивается страшный гул бешеных  и
стонущих голосов, заунывный  вой  хищных  зверей,  чующих  покойника.  Поезд
мчался на всех парах... Вдруг сверкнули огни, громыхание вагонов  отозвалось
в станционных постройках гулким эхом. Мы  были  уже  в  Маромме,  в  двух  с
половиной милях от Руана. Дальше будет Малонэ, потом Барантен.  Где  же  это
совершится? Неужели придется ждать до последней минуты?  Я  утратила  всякое
представление о времени и пространстве. Как падающий камень, отдалась  я  на
волю судьбы, мчавшей меня сквозь этот мрак в какую-то пропасть, но, проезжая
Малонэ, я вдруг поняла: муж намеревался выполнить свой  план  в  туннеле,  в
километре отсюда. Я обернулась к  мужу,  наши  взгляды  встретились.  Да,  в
туннеле, через две минуты... Поезд продолжал мчаться и миновал уже диеппское
разветвление. Я увидела стрелочника, стоявшего на  своем  посту.  Мимо  окна
мчались холмы, на которых мне совершенно ясно представлялись люди, грозившие
нам кулаками и осыпавшие нас бранью. Паровоз дал протяжный свисток, и  поезд
влетел в туннель. Какой грохот раздался  под  низкими  сводами  туннеля!  Ты
знаешь эти звуки - звон железа, похожий на удары молота по наковальне; в эту
минуту безумия они казались мне раскатами грома.
     Северина дрожала всем телом, но вдруг прервала свой рассказ и  заметила
изменившимся, почти веселым тоном:
     - Ведь правда глупо,  что  при  этом  воспоминании  до  сих  пор  мороз
пробирает меня до костей, хотя здесь мне так тепло и хорошо с тобой! К  тому
же ведь ты знаешь, опасаться больше нечего. Дело уже сдано в архив, да  и  в
правительстве вовсе не желают его раскапывать и выяснять... Я теперь  многое
поняла и совершенно спокойна.
     И со смехом добавила:
     - А вот ты можешь похвастаться тем, что здорово  нас  напугал!..  Скажи
все-таки, - добавила она, - что ты на самом  деле  видел?  Меня  всегда  это
очень интересовало.
     - Я ровно ничего не видел, кроме того,  что  показал  следователю:  как
один человек зарезал другого... Вы держали себя со мной так странно,  что  я
под конец начал  подозревать.  Одно  мгновение  мне  даже  казалось,  что  я
положительно узнал в  твоем  муже  убийцу.  Но  полная  уверенность  у  меня
появилась позже.
     Она весело перебила его:
     - Я знаю,  в  сквере,  в  тот  день,  когда  я  сказала  тебе,  что  ты
ошибаешься, помнишь, в первый  раз,  что  мы  оказались  с  тобой  в  Париже
наедине... Не правда ли, как странно? Я сказала тебе, что мы невиновны, но я
прекрасно знала, что ты принимал  мои  слова  в  совершенно  противоположном
смысле. И вышло так, словно я тебе во всем созналась.  Я  часто  вспоминала,
милый, о нашем свидании в сквере и думаю, что полюбила тебя  именно  с  того
дня.
     Их бросил друг  к  другу  безумный  порыв,  они  точно  растворились  в
объятии. Северина снова заговорила:
     - Поезд мчался туннелем...  В  этом  длинном  туннеле  поезд  идет  три
минуты. Мне казалось, что мы  там  пробыли  целый  час...  Гранморен  и  муж
перестали разговаривать, все  равно  ничего  нельзя  было  расслышать  из-за
оглушительного  стука  колес.  Должно  быть,   Рубо   в   последние   минуты
заколебался, он сидел совершенно неподвижно,  только  уши  его  побагровели.
Неужели он будет ждать, пока поезд снова выйдет из туннеля в поле?  Все  это
казалось мне до такой степени роковым и неизбежным, что  у  меня  оставалось
только единственное желание -  не  томиться  больше  мучительным  ожиданием.
Лучше уж покончить сейчас же, разом.  Отчего  же  он  не  убивает,  если  уж
необходимо убить? Я была так измучена страхом и  страданием,  что,  кажется,
готова была сама взять нож и покончить с Гранмореном... Муж взглянул на меня
и прочел все на моем лице. Он вдруг набросился на Гранморена, который в  это
время сидел, повернувшись к двери. Старик растерялся, но инстинктивно резким
движением высвободился и протянул руку к сигнальному звонку, - еще миг, и он
нажмет кнопку. Рубо схватил его и бросил  на  сиденье  с  такой  силой,  что
старик упал и весь как-то перегнулся пополам. От изумления и ужаса он открыл
рот и что-то кричал, но его крики тонули в адском шуме и грохоте; и в то  же
время я совершенно ясно слышала, как  муж  повторял  сиплым,  злым  голосом:
"Свинья! Свинья!". Затем грохот внезапно стих: поезд  вышел  из  туннеля,  и
снова неясно замелькали поля с черными, бежавшими навстречу  деревьями...  Я
забилась в угол вагона, прижалась к суконной спинке и сидела в оцепенении...
Не знаю, сколько времени длилась борьба. Я думаю, несколько секунд.  Но  мне
казалось, что она тянется бесконечно  долго,  что  пассажиры  слышат  теперь
крики Гранморена и даже деревья видят нас. Муж держал в руке раскрытый  нож,
но ему никак не удавалось  зарезать  старика,  который  отчаянно  защищался,
отталкиваясь ногами. Пол вагона колыхался от качки, муж поскользнулся и чуть
не упал на колени, а поезд  продолжал  мчаться  на  всех  парах  и  дал  уже
сигнальный свисток: мы приближались к переезду возле Круа-де-Мофра. Тогда я,
- сама не знаю, как это случилось, - бросилась на ноги Гранморена, упала  на
них,  словно  мешок,  и  придавила  их  собою,  так  что  он  не   мог   уже
пошевельнуться. Потом я больше ничего не видела, но  чувствовала  и  слышала
все: удар ножа в горло и  долгую  судорогу  тела,  троекратную  предсмертную
икоту и странный хрип, похожий на хрип испорченных часов... О, судорога  его
агонии до сих пор еще отзывается у меня во всем теле!
     Жак, слушавший  Северину  с  жадным  вниманием,  хотел  расспросить  ее
подробнее, но теперь она торопилась как можно скорее кончить.
     - Нет, погоди...  Когда  я  встала,  мы  мчались  на  всех  парах  мимо
Круа-де-Мофра. Я отчетливо видела фасад дома  с  запертыми  ставнями,  будку
сторожа при шлагбауме. До  Барантенской  станции  оставалось  только  четыре
километра - каких-нибудь пять минут езды. Согнутый труп лежал  на  скамейке,
вытекавшая из него кровь образовала целую лужу. А муж  стоял  перед  ним  и,
шатаясь от качки поезда, бессознательно вытирал нож носовым платком. На  нас
нашло какое-то оцепенение, мы ничего не предпринимали, чтобы  замести  следы
преступления. Если бы мы остались  здесь  вместе  с  трупом,  все  могло  бы
открыться, может быть, даже уже в Барантене. Рубо очнулся первый. Он положил
нож в карман, обыскал карманы у трупа, вынул часы, деньги и все остальное, а
потом открыл дверцы вагона и попытался вытолкнуть тело на полотно дороги. Но
он не мог ухватить его как следует, боялся выпачкаться в  крови  и  крикнул:
"Помоги же мне, толкай его, толкай!" Я не чувствовала ни рук, ни  ног  и  не
трогалась с места. "Черт возьми, поможешь ты мне наконец  его  вытащить?"  -
закричал Рубо. Он  протолкнул  труп  головой  вперед,  и  голова  свисла  до
подножки, но туловище с подогнутыми ногами застряло в дверях.  Наконец  мужу
удалось  отчаянным  усилием   вытолкнуть   труп,   который   покачнулся   и,
перевернувшись, исчез во  мраке.  "Туда  и  дорога",  -  проворчал  Рубо  и,
подобрав одеяло Гранморена, тоже выбросил его. Теперь  в  купе,  кроме  нас,
никого больше не было... Вся скамья была залита кровью...  Открытые  настежь
дверцы хлопали на ветру... Но вот муж спустился на подножку  вагона  и  тоже
исчез... Испуганная,  растерянная,  я  в  первую  минуту  не  знала,  что  и
подумать... Но он сейчас же вернулся и сказал мне: "Иди за мною скорее, если
не хочешь, чтобы нам отрубили голову". Я не  трогалась  с  места,  он  начал
сердиться: "Иди же, говорят тебе, черт возьми! В нашем вагоне никого нет, мы
должны сейчас же туда вернуться". В нашем  вагоне  никого  нет,  значит,  он
успел дойти до нашего вагона? А женщина в трауре, которая все время  молчала
и сидела не шелохнувшись в углу? Он уверен, что она не сидит там до сих пор?
"Пойдешь ли ты наконец, или  ты  хочешь,  чтобы  я  тебя  тоже  выбросил  на
рельсы?.." Он снова вошел в вагон и грубо вытолкал меня оттуда. Я  очутилась
на подножке, я цеплялась обеими руками за продольный медный прут  у  вагона.
Сойдя вслед за мною, Рубо тщательно запер дверцы. "Иди же,  иди!"  Но  я  не
могла тронуться  с  места:  поезд  мчался  на  всех  парах,  голова  у  меня
кружилась,  ветер  бил  прямо  в  лицо,  волосы  мои  распустились,   пальцы
окоченели, я боялась, что вот-вот выпущу из рук прут. "Иди же наконец,  черт
возьми!" - крикнул муж; он толкал меня сзади, и я против воли  шла,  держась
за прут то одной, то другой рукой, прижимаясь как можно плотнее к вагону,  а
ветер развевал мои юбки и захлестывал их вокруг ног. Дорога описывала  дугу,
и вдали, за поворотом, уже виднелись огни Барантенской станции. Паровоз стал
подавать свистки. "Иди же скорее, черт возьми!" - кричал Рубо.  И  я  шла...
Поезд с грохотом мчался, раскачивались вагоны... Мне  казалось,  будто  меня
подхватила гроза и несет, как соломинку, чтобы в конце концов  притиснуть  к
стене и раздавить. Позади меня бежали поля, ряды деревьев  мчались  за  мною
вскачь, крутясь и вращаясь, как волчки, и каждое дерево бросало вслед поезду
короткую жалобу. Когда я дошла до конца вагона и мне надо было ухватиться за
перила следующего вагона, чтобы перешагнуть на его подножку, я остановилась,
чувствуя, что никогда не посмею решиться на это; но Рубо толкал меня вперед,
он наваливался на меня, я зажмурила глаза и, сама не знаю, как,  перебралась
к другому вагону,  инстинктивно  цепляясь  за  медный  прут,  как  цепляется
когтями животное, чтобы не сорваться. Не знаю, как могло случиться, что  нас
не заметили. Мы прошли вдоль трех вагонов, и один из  них,  второго  класса,
был переполнен пассажирами. Я так живо помню  ряды  ярко  освещенных  голов,
что, кажется, могла бы узнать их, если бы когда-нибудь с  ними  встретилась,
особенно толстяка с рыжими бакенбардами и двух смеявшихся  молодых  девушек.
"Иди же скорей, черт возьми, скорей!" - кричал муж. Я  хорошенько  не  знаю,
как очутилась в нашем вагоне.  Огни  Барантенской  станции  надвигались  все
ближе, паровоз давал свисток за свистком. Последнее, что я помню, - это  то,
что меня тащили, несли, тянули за волосы. Должно  быть,  муж  схватил  меня,
открыл дверцы и бросил в вагон. Задыхаясь  от  волнения,  почти  без  чувств
лежала я в углу... Поезд наконец остановился... Я слышала, как муж обменялся
несколькими словами с начальником станции. Потом, когда поезд  тронулся,  он
тоже опустился на скамейку, совершенно измученный. До Гавра  мы  не  сказали
друг другу ни слова... О, как  я  его  ненавижу,  как  ненавижу  за  все  те
мерзости, которые он заставил меня вытерпеть! Тебя же, дорогой мой, я люблю,
люблю за то, что ты даешь мне столько счастья!
     Рассказ  пробуждал  в  Северине  мучительные  воспоминания,  и  вся  ее
огромная потребность радости, счастья  вылилась  в  этом  восклицании.  Жак,
возбужденный, пылающий, как и она, удерживал ее:
     - Нет, нет,  погоди...  Ты,  значит,  навалилась  ему  на  ноги,  и  ты
чувствовала, как он умирает?
     В Жаке самом пробуждалось что-то неведомое,  чудовищное,  поднимавшееся
из недр его существа, словно волна, заливавшая его мозг багровыми видениями.
Его снова мучило любопытство, как происходит убийство.
     - Хорошо, ну, а нож, ты уловила тот момент, когда в него вонзился нож?
     - Да, какой-то был заглушенный удар.
     - Так... Значит, только