толовой.  Цинковая  крыша
вокзала, загораживавшая их окна, словно тюремная стена, больше не раздражала
их,  а,  наоборот,  успокаивала,  усиливала  ощущение  бесконечного   покоя,
невозмутимой убаюкивающей тишины. По крайней мере крыша эта служила  защитой
от любопытных соседей, не было надобности  постоянно  опасаться  шпионов,  и
Рубо  с  наступлением  весны  жаловались  только   на   удушливую   пору   и
ослепительный блеск цинка, нагретого лучами весеннего солнца.
     После сильного потрясения, заставившего их  почти  два  месяца  жить  в
постоянном страхе, они блаженствовали, наслаждаясь ощущением  непоколебимого
покоя. Им не хотелось трогаться с места; они  были  счастливы  уж  тем,  что
могут существовать, не подвергаясь ежеминутно  нравственной  пытке.  Никогда
еще Рубо не был на службе таким исполнительным и добросовестным, как теперь.
В продолжение всей надели, когда у него было дневное дежурство,  он  в  пять
часов утра уже выходил на станцию, заходил домой завтракать в десять,  снова
являлся на службу в одиннадцать  и  возвращался  домой  лишь  в  пять  часов
вечера, пробыв на дежурстве  ровно  одиннадцать  часов.  В  следующую  затем
неделю он состоял ночным дежурным с пяти часов вечера до пяти часов утра.  У
него не было тогда даже короткого отдыха во время ужина, так  как  он  ел  у
себя на службе. Он, казалось, даже  с  удовольствием  выполнял  эту  тяжелую
работу, входил во все  мелочи,  хотел  видеть  все  собственными  глазами  и
выполнять  все  сам,  как  будто  в  утомительном  труде  находил  забвение,
возвращался к уравновешенной, нормальной жизни. Северина почти все это время
оставалась одна. Из двух недель одну  она  жила  на  положении  вдовы,  а  в
продолжение другой недели видела мужа только за завтраком и  обедом.  У  нее
появилась страсть к хозяйству. Раньше она  обыкновенно  проводила  время  за
вышиванием, терпеть не  могла  хозяйства  и  предоставляла  старушке  Симон,
заходившей к ним каждый день на  три  часа,  распоряжаться  по  собственному
усмотрению. Теперь же,  с  тех  пор,  как  к  ней  вернулось  спокойствие  и
уверенность, что она по-прежнему  будет  жить  здесь,  Северина  стала  сама
заботиться о чистоте и порядке. Только осмотрев  в  доме  все  до  последней
мелочи, она усаживалась за свое вышивание. Теперь супруги спали всегда самым
безмятежным сном. Наедине друг с другом, за едой или по ночам,  они  никогда
не говорили  о  гранмореновском  деле,  они  считали,  что  с  ним  навсегда
покончено, все, что было, погребено.
     Особенно Северине  жизнь  теперь  казалась  очень  приятной.  Ею  снова
овладела лень, она опять передала хозяйство бабушке Симон и,  как  деликатно
воспитанная барышня, занялась только топким рукоделием. Она начала  вышивать
громаднейшее одеяло; этой грандиозной работы могло, пожалуй, хватить на  всю
ее жизнь. Молодая женщина вставала  довольно  поздно,  счастливая  тем,  что
может оставаться одна в постели. Поезда убаюкивали ее; они заменяли ей часы,
так как прибывали и отходили всегда точно в назначенное время. Первое  время
после замужества нескончаемый вокзальный шум: свистки, громыханье поворотных
кругов,  стук  колес  и   лязг   цепей,   внезапные   толчки,   напоминавшие
землетрясение, от которых  тряслась  вся  мебель  'в  квартире,  -  пугал  и
раздражал Северину. Но мало-помалу она привыкла  к  этому  шуму,  грохоту  и
толчкам; теперь они даже нравились ей, вся эта  суматоха  стала  необходимым
условием  ее  покоя.  До  завтрака  она  слонялась  из  комнаты  в  комнату,
разговаривала  со  старушкой  Симон,  а  потом  сидела  обыкновенно  у  окна
столовой, уронив на колени работу, и наслаждалась своей  праздностью.  В  те
недели, когда ее муж ложился спать на рассвете, Северина до  вечера  слышала
его храп. Это были для нее лучшие недели, она жила тогда совершенно так  же,
как до замужества, раскидывалась во всю ширину  постели  и  проводила  целый
день, как ей вздумается. Она почти не выходила из дому и замечала, что живет
в Гавре, лишь по дыму с соседних фабрик и заводов; его густые, черные  клубы
ложились  большими  пятнами  на  голубое  небо  и  цинковый  навес  вокзала,
закрывавший для Северины горизонт всего лишь в нескольких метрах от ее глаз.
Город был там, за этой крышей; она постоянно его ощущала; но тоска от  того,
что она не может его видеть, в конце концов смягчилась. В желобе навеса  она
устроила маленький цветник - пять - шесть горшков левкоя и вербены,  которые
скрашивали ее одиночество; она воображала себя отшельницей в дремучем  лесу.
Иногда Рубо в свободные минуты вылезал из окна на карниз, поднимался  оттуда
на цинковую крышу и усаживался на коньке. Там он закуривал  трубку,  смотрел
на город, расстилавшийся у  его  ног,  на  лес  мачт  в  доках,  необозримое
бледно-зеленое беспредельное море.
     Казалось,  та  же  дремота  охватила  семьи  и  других  железнодорожных
служащих,  соседей  Рубо.  Коридор,  где  обыкновенно  свирепствовал  ураган
сплетен, словно заснул. Когда Филомена заходила  навестить  г-жу  Лебле,  их
голосов почти не было слышно. Удивленные оборотом, который приняло дело, они
говорили о помощнике  начальника  станции  не  иначе,  как  с  презрительным
состраданием. Очевидно,  его  оставили  в  должности  лишь  благодаря  жене,
ездившей хлопотать об этом в Париж. Уж, наверное, она там пустилась  во  все
тяжкие. Во всяком случае, репутация его запятнана, и он  навсегда  останется
на подозрении. И так как жена кассира была теперь убеждена, что  ее  соседям
будет уже не под силу отнять у нее квартиру, она,  желая  выразить  им  свое
презрение, проходила мимо, задрав голову и  не  кланяясь.  Она  начала  даже
раздражать Филомену, которая стала гораздо реже  бывать  у  нее,  считая  ее
гордячкой. Тем не менее г-жа Лебле от нечего делать  продолжала  следить  за
интригой мадмуазель Гишон с начальником станции г-ном Дабади, правда, до сих
пор безрезультатно. В тишине коридора слышалось только  мягкое  шлепанье  ее
войлочных туфель; все как будто погрузилось в какое-то безмятежное  забытье.
Целый месяц прошел в  мирной  тишине,  напоминавшей  глубокий  сон,  который
обыкновенно наступает после большого потрясения.
     Но супругов тревожила и угнетала одна вещь - кусок паркета в  столовой;
всякий раз, взглядывая на него, они испытывали  тяжелое  волнующее  чувство.
Слева от окна, у самой стены,  они  вынули  дубовый  плинтус,  спрятали  под
паркетом часы, десять тысяч франков, найденные ими у зарезанного Гранморена,
и кошелек, в котором оказалось около  трехсот  франков  золотом;  затем  они
снова приколотили плинтус на место. Часы и деньги  Рубо  вынул  из  карманов
убитого лишь для того, чтобы навести на мысль, будто  убийство  совершено  с
целью грабежа. Он не был вором, и, по  его  словам,  он  скорее  умер  бы  с
голоду, чем воспользовался часами или хоть одним  сантимом  из  этих  денег.
Деньги этого старика, который опозорил  Северину  и  с  которым  он  за  это
расправился, чересчур уж запачканы грязью и кровью; нет, нет,  это  нечистые
деньги,  и  порядочный  человек  не  мог  к  ним  прикоснуться.  О  доме   в
Круаде-Мофра, который он принял  как  наследство,  Рубо  и  не  задумывался;
совесть его возмущалась  только  тем,  что,  убив  Гранморена,  он  шарил  в
карманах покойника и вытащил оттуда проклятые деньги. Воспоминание  об  этом
вызывало в Рубо  какое-то  отвращение,  смешанное  со  страхом.  Однако  ему
никогда не приходило в голову сжечь ассигнации, а часы и портмоне  выбросить
как-нибудь ночью в море. Это было бы, разумеется,  всего  благоразумнее,  но
какой-то неясный инстинкт протестовал в душе Рубо против такого решительного
шага. Он питал бессознательное почтение к деньгам и никогда  не  решился  бы
уничтожить такую сумму. В первую ночь он засунул деньги  себе  под  подушку,
так как не находил более подходящего места, куда бы их спрятать. В следующие
дни он придумывал все новые тайники, каждое утро перекладывал деньги и  часы
с одного места на другое, вздрагивая при малейшем шуме, опасаясь, что у него
будет  произведен  обыск.  Никогда  еще  его  воображение  не  работало  так
усиленно. Наконец однажды, устав хитрить и трепетать от страха,  он  оставил
деньги и часы за плинтусом, под паркетом, куда спрятал их  накануне;  теперь
ни за  что  на  свете  он  не  решился  бы  извлечь  их  оттуда.  Место  это
представлялось ему проклятым. Ему чудилось, что оттуда несет покойником, что
там его подстерегают привидения. Когда Рубо ходил по комнате, он старался не
наступать на этот кусок паркета: у него возникало неприятное ощущение, будто
он чувствует легкий толчок. Если Северина садилась у  окна,  она  отодвигала
стул: ей мерещилось, что под полом лежит покойник. Супруги не говорили о нем
между собою, старались уверить себя, что привыкнут к нему  со  временем,  но
наконец их стало раздражать, что он все  тут  же,  что  с  каждым  часом  он
становился все более навязчивым. Это неприятное, тревожное ощущение казалось
тем  более  странным,  что  их  нисколько  не  беспокоил  прекрасный,  новый
карманный нож, который был куплен женою и который затем муж вонзил  в  горло
любовнику. Нож после того был вымыт и потом валялся в ящике кухонного стола,
откуда бабушка Симон брала его иной раз, чтобы отрезать ломоть хлеба.
     Но в тихой жизни супругов явился еще новый повод для волнений, и создал
его сам Рубо, заставляя Жака заходить к себе в гости.  Машинист  приезжал  в
Гавр три раза в неделю. По понедельникам он оставался в  Гавре  от  тридцати
пяти  минут  одиннадцатого  утра  до  двадцати  минут  седьмого  вечера;  по
четвергам и субботам приезжал пять  минут  двенадцатого  ночи  и  уезжал  на
следующее утро, сорок минут седьмого. В первый же понедельник по возвращении
Северины из Парижа Рубо пристал к машинисту:
     - Послушайте, вам следует по-товарищески зайти к нам закусить. Вы  были
так внимательны к моей жене, мне просто хочется вас поблагодарить.
     За  последний  месяц  Жак  уже  два  раза  завтракал  у   Рубо.   Рубо,
по-видимому, тяготился глубоким молчанием, обыкновенно  царившим  теперь  за
столом, когда супруги были одни, и испытывал большое облегчение, если с ними
сидел гость. К нему  сразу  возвращалось  веселое  настроение,  он  шутил  и
рассказывал разные забавные анекдоты.
     - Заходите к нам почаще, - говорил он Жаку, - вы видите, что  нисколько
нас не стесняете.
     Однажды  в  четверг  вечером,  когда  Жак,  умывшись,   собирался   уже
отправиться спать, он встретил бродившего около  депо  помощника  начальника
станции. Хотя было уже поздно, Рубо, который  не  хотел  возвращаться  домой
один, увел молодого человека с собой. Жак должен был проводить его сперва до
вокзала, а затем Рубо затащил машиниста к себе. Северина еще не  ложилась  и
читала. Мужчины выпили по рюмке водки, а затем все втроем принялись за карты
и играли далеко за полночь.
     С тех пор завтраки втроем по понедельникам, а по четвергам  и  субботам
легкие ужины стали обычными и почти обязательными.  Если  Жак  иной  раз  не
являлся, то Рубо сам ходил его разыскивать, приводил  к  себе  и  бранил  за
невнимание. Рубо становился все более и более мрачным, и оживлялся только  в
присутствии нового приятеля. Казалось, ему следовало бы ненавидеть Жака, как
очевидца жестокой расправы, как живое напоминание о страшном  деле,  которое
ему  хотелось  забыть;  но  Жак,  напротив,  стал  ему  теперь  положительно
необходим, быть может, именно потому, что хотя Жак знал все,  он  ничего  не
сказал.  Это   крепко   связывало   их,   как   соучастие.   Рубо   зачастую
многозначительно поглядывал на машиниста, внезапно бросался к нему,  пожимал
ему руку крепче, чем того требовало простое выражение товарищеских чувств.
     Посещения Жака были теперь развлечением для  семейства  Рубо.  Северина
всегда встречала его веселым возгласом, как  человек,  которого  неожиданное
удовольствие избавляет от томительной скуки. Она тотчас же бросала вышивание
или книгу и, выйдя из своего оцепенения,  в  котором  проводила  целые  дни,
принималась болтать и смеяться.
     - Как это мило с вашей стороны, что вы пришли. Я слышала,  как  подошел
курьерский поезд, и подумала о вас!
     Дни, когда машинист заходил завтракать, были настоящими праздниками для
Рубо и его жены. Она уже знала вкусы Жака и  сама  ходила  утром  на  рынок,
чтобы раздобыть для него свежие яйца;  она  держала  себя  очень  мило,  как
радушная хозяйка, принимающая друга дома, так что Жак пока еще не видел в ее
приветливости  ничего  иного,  кроме  желания  быть  любезной  и  стремления
чем-нибудь развлечься.
     - Смотрите же, приходите в будущий понедельник, я  угощу  вас  отличным
кремом, - говорила Северина Жаку.
     Все же, когда к концу месяца Жак стал у Рубо частым гостем,  отчуждение
между женою и мужем еще более возросло. Северине все больше нравилось  спать
одной, она старалась как можно реже встречаться  теперь  с  мужем.  А  Рубо,
чувственный и горячий в первое время после женитьбы, не старался  теперь  ее
удержать. Его любовь к  ней  была  лишена  нежности,  и  Северина  терпеливо
подчинялась ему, не зная другой любви, не зная  наслаждения.  Но  с  момента
убийства его страсть стала вызывать в ней отвращение,  она  сама  не  знала,
почему. Ей было страшно с ним. Один раз в склонившемся над ней  воспаленном,
судорожно искаженном лице ей почудилось лицо убийцы; она закричала. И с  тех
пор ей бывало страшно каждый раз;  ей  всегда  при  этом  казалось,  что  он
заносит над ней нож. Это было чистейшее безумие, но сердце ее  трепетало  от
страха. И муж все реже требовал от  нее  ласк,  ему  не  по  вкусу  была  ее
неподатливость. Как будто пролитая кровь, весь пережитый ужас  внесли  в  их
жизнь вялость и равнодушие, какие обыкновенно наступают под старость.  Когда
они проводили ночь в общей постели, они старались отодвинуться друг от друга
как можно дальше. Появление Жака ускорило их разрыв: Жак своим  присутствием
как бы возвращал им свободу, избавлял их друг от друга.
     Но  Рубо  не  мучился  угрызениями  совести.  Пока  дело  об   убийстве
Гранморена  не  сдали  в  архив,   Рубо   боялся,   что   его   притянут   к
ответственности; особенно пугала его перспектива лишиться места.  Теперь  же
он ни в чем не раскаивался. Но если бы ему пришлось начинать снова, то, быть
может, он не стал бы вмешивать в дело жену: женщины сразу  теряются,  и  его
жена отдалялась от него, потому что он взвалил на ее плечи  чересчур  тяжкое
бремя. Он остался бы господином, если бы не относился к ней, как к товарищу,
соучастнику в преступлении.
     Как бы то ни было, дело было сделано, и с этим надо было мириться,  тем
более,  что  ему  приходилось  употребить  большое   усилие,   чтобы   снова
почувствовать всю неизбежность для себя убийства Гранморена, как  чувствовал
он тогда, после признания жены. Ему казалось тогда, что если бы он  не  убил
этого человека, он не мог бы жить. Теперь,  когда  пламя  ревности  потухло,
жгучая рана затянулась, Рубо, охваченный каким-то оцепенением,  точно  кровь
его сердца застыла от всей пролитой крови, спрашивал себя: стоило ли в самом
деле убивать? Это не  было  раскаяние,  скорее,  разочарование,  мысль,  что
нередко делаешь постыдные вещи для достижения своего счастья, но  счастливее
от этого не делаешься. Рубо был прежде человеком словоохотливым,  теперь  он
подолгу молчал и, погруженный в неясные размышления, становился все мрачнее.
Чтобы не оставаться лицом к лицу с женой,  он  каждый  день  после  завтрака
взбирался на крышу дебаркадера, садился там верхом на  конек  и,  освеженный
морским ветром, убаюканный неопределенными мечтами, курил трубку за трубкой,
следя  за  пароходами,   исчезавшими   на   горизонте,   в   беспредельности
светло-зеленого моря. Но однажды вечером в нем пробудилась  прежняя  бешеная
ревность. Он отправился в депо разыскивать Жака и, возвращаясь с ним  домой,
чтобы выпить по рюмочке, встретил на лестнице обер-кондуктора Анри  Доверия.
Тот смутился, стал объяснять, что приходил к г-же Рубо по поручению  сестер.
На самом же деле он с некоторого времени ухаживал за Севериной,  надеясь  на
победу.
     Рубо еще в дверях накинулся на жену.
     - Что здесь нужно этому типу? Ты ведь знаешь, что я его  не  выношу!  -
сердито крикнул он ей.
     - Друг мой, да он попросил у меня только рисунок для вышивания...
     - Я ему покажу вышивание! Неужели ты меня считаешь таким  дураком,  что
думаешь, будто я не понимаю, чего он здесь ищет? А ты тоже, смотри у меня!
     Судорожно стиснув кулаки, Рубо наступал на жену, а  она,  побледнев  от
испуга, отшатнулась назад, изумленная  этой  вспышкой  ревности,  неожиданно
разразившейся в спокойной атмосфере  равнодушия  теперешней  их  супружеской
жизни. Это была, впрочем, только мгновенная вспышка. Обращаясь к Жаку,  Рубо
сказал ему уже более спокойным тоном:
     - Бывают же такие молодцы, врываются в семью в полной уверенности,  что
жена тотчас бросится к ним на шею, а муж сочтет это  за  великую  честь  для
себя и закроет на все глаза! Нет, я не из таковских. У меня при одной  мысли
об этом кровь бросается в голову. Я задушил бы жену... тут же! Советую этому
господину сюда не возвращаться, а то я разделаюсь с ним по-свойски! Мерзавец
он, вот кто!
     Жак чувствовал себя очень неловко во время этой сцены. Быть может,  эта
преувеличенная  ярость  должна  была  послужить  предостережением  для  него
самого? Уж не вздумал ли Рубо ревновать его к Северине?  Но  он  успокоился,
когда Рубо продолжал уже совершенно веселым тоном:
     - Ну, полно, дурочка, не сердись! Я уверен, что ты сама выгнала бы  его
вон... А ну-ка, давайте выпьем все, и ты с нами чокнись!
     Он похлопал Жака по  плечу,  а  Северина,  успокоившись,  улыбалась  им
обоим. Потом они выпили вместе и очень приятно побеседовали с часок.
     Так Рубо сам помогал сближению жены со своим приятелем, как будто вовсе
не  помышляя  о  возможных  последствиях.  Именно  эта  ревнивая  вспышка  и
послужила причиной сближения Жака и Северины, скрепила интимными признаниями
их втайне возраставшую нежность. Увидевшись на следующий день  с  Севериной,
Жак пожалел о том, что муж обращается с ней так грубо. Г-жа Рубо со  слезами
на глазах невольно призналась ему, как мало счастья нашла в  своей  семейной
жизни. О этой минуты у них явился особый  сокровенный  предмет  для  беседы,
возник некий дружеский заговор. Они понимали друг друга без слов. При каждом
посещении Жак взглядом спрашивал  у  Северины,  не  было  ли  у  нее  в  его
отсутствие какого-нибудь нового огорчения. Она отвечала  ему  только  легким
движением век. Их руки встречались  за  спиною  мужа;  они  становились  все
смелее, объяснялись долгими рукопожатиями,  их  горячие  пальцы,  сплетаясь,
говорили о все возраставшем интересе к малейшим  событиям  в  их  жизни.  Им
редко удавалось видеться в отсутствии Рубо. Он вечно  торчал  между  ними  в
этой мрачной столовой, а им даже в голову не приходило назначить друг  другу
свидание в каком-нибудь укромном уголке на вокзале. Пока это было еще только
дружеское расположение, нежная симпатия, и муж почти не мешал им, потому что
взгляда, пожатия руки было достаточно, чтобы они поняли друг друга.
     Когда Жак в первый раз шепнул на ухо Северине, что  будет  ждать  ее  в
следующий четверг, в полночь, позади депо, она возмутилась и сердито  отняла
свою руку. На этой неделе  она  чувствовала  себя  свободнее,  так  как  муж
дежурил по ночам. Все  же  она  чрезвычайно  смутилась  при  мысли,  что  ей
придется уйти ночью так далеко из дому на свидание с Жаком.  Она  испытывала
еще не знакомое ей волнение, страх, сердце  ее  трепетало,  как  у  невинной
девушки. Уступила она не сразу.  Жаку  пришлось  упрашивать  ее  около  двух
недель, прежде чем она согласилась, хотя сама страстно  желала  этой  ночной
прогулки. Наступил  июнь,  вечера  становились  душными