,  еле  чувствовалось
свежее дыхание моря. Уже три раза Жак поджидал Северину,  надеясь,  что  она
все же придет, несмотря на ее отказ. И на этот раз она отнекивалась, но ночь
была безлунная, облачная, ни одна звезда не светилась сквозь  жаркую  пелену
густой мглы. Стоя в тени, Жак поджидал Северину; наконец он увидел  ее,  она
шла неслышными шагами, вся в черном. Было так темно, что она прошла бы мимо,
не заметив его, но Жак схватил ее в объятия  и  поцеловал.  Она  вздрогнула,
слабо вскрикнула, улыбнулась и уже не отнимала губ.  Больше  она  ничего  не
позволила ему, даже не  согласилась  сесть  под  каким-нибудь  навесом.  Они
ходили взад и вперед и, прижавшись  друг  к  другу,  разговаривали  шепотом.
Станционное депо и разные пристройки занимают  всю  обширную  площадь  между
Зеленой   улицей   и   улицей   Франсуа-Мазелин;   обе   улицы    пересекают
железнодорожную линию.  На  этом  большом  участке,  изборожденном  во  всех
направлениях подъездными путями, помещалось множество цистерн,  водокачек  и
разных других построек. Были там два больших  ангара  для  паровозов,  домик
Сованья с крохотным огородом, ремонтные мастерские, казармы для машинистов и
кочегаров.  В  лабиринте  этих   пустынных   закоулков   легко   спрятаться,
затеряться, словно в лесу. Целый час Жак и  Северина  наслаждались  чудесным
уединением, облегчали душу дружескими  словами,  так  долго  невысказанными.
Северина позволяла Жаку говорить только  о  дружбе;  она  напрямик  объявила
Жаку, что никогда не будет принадлежать ему, что  было  бы  гадко  запятнать
чем-нибудь чистоту дружбы, которой она так  гордится;  ей  хотелось  уважать
себя. Жак проводил ее до Зеленой улицы. Губы их слились  в  долгом  поцелуе.
Северина вернулась домой.
     В тот же самый час Рубо задремал в старом кожаном  кресле,  в  дежурной
комнате помощника начальника станции. Раз двадцать  за  ночь  вставал  он  с
кресла, с трудом расправляя одеревеневшие члены. До десяти часов  вечера  он
должен был принимать и отправлять вечерние  поезда.  Особенно  много  хлопот
было у него  с  поездом,  доставлявшим  в  Париж  свежую  рыбу.  Приходилось
тщательно наблюдать за маневрированием на  станции,  за  сцепкой,  проверять
накладные. Затем, по прибытии и разборке парижского курьерского,  он  ужинал
один в дежурной комнате  принесенными  из  дому  хлебом  и  холодным  мясом.
Последний пассажирский поезд из Руана приходил  в  Гавр  ночью,  в  половине
первого. После этого на пустынных  платформах  водворялась  мертвая  тишина.
Только кое-где горели газовые рожки, и вся станция засыпала,  погруженная  в
полумрак. На ночь оставались дежурными, кроме помощника начальника  станции,
только двое смотрителей да четверо или пятеро рабочих. Но и те храпели вовсю
на скамьях в дежурной комнате, и Рубо, который  должен  был  будить  их  при
малейшей тревоге, чутко дремал, прислушиваясь к каждому шуму. Он боялся, что
под утро усталость все же одолеет его, и ставил на пять часов будильник, так
как в этот час должен был встречать первый поезд из Парижа. Но с  некоторого
времени его мучила  бессонница,  и  он  только  ворочался  в  кресле,  не  в
состоянии уснуть хотя бы на минутку. Тогда он выходил из  дежурной  комнаты,
делал  ночной  обход,  останавливался  у  будки   стрелочника,   с   которым
перекидывался несколькими словами. Беспредельное темное небо,  торжественная
тишина  ночи  понемногу  успокаивали  его.  После  того  как  однажды  ночью
забравшиеся на станцию воры чуть не убили  его,  железнодорожное  начальство
снабдило его револьвером, который он всегда  носил  в  кармане.  Он  нередко
бродил до зари, останавливаясь при каждом шорохе, а  затем  снова  продолжал
ходить, смутно сожалея, что ему так и не удалось испробовать  на  ком-нибудь
свой револьвер. Когда начинало  светать  и  очертания  станционных  построек
становились все явственнее, Рубо чувствовал себя  спокойнее.  Теперь,  когда
рассветало уже с трех часов, он возвращался обыкновенно к  этому  времени  в
дежурную комнату и засыпал там в  кресле  мертвым  сном  до  тех  пор,  пока
будильник не поднимал его на ноги своим трезвоном.
     Каждые две недели, по четвергам и субботам, Северина встречалась  ночью
с Жаком в депо. Однажды она рассказала Жаку о револьвере, который носил  при
себе ее муж. Это их обеспокоило, и хотя во время своих ночных  обходов  Рубо
никогда не  осматривал  депо,  все  же  видимость  опасности  еще  увеличила
прелесть их ночных  прогулок.  Они  нашли  восхитительное  местечко:  позади
домика Сованья нечто вроде аллеи между громадными штабелями каменного  угля,
казавшейся ночью  уединенной  улицей  какого-то  фантастического  города,  с
дворцами из черного мрамора. В этом уголке их  никто  не  мог  разыскать.  В
конце  прохода  между   штабелями   стоял   сарайчик   для   железнодорожных
инструментов. Груда пустых мешков, наваленных в  сарайчике,  могла  заменить
мягкое ложе. Однажды в  субботу  внезапный  ливень  заставил  молодых  людей
укрыться в этом сарайчике. Северина упорно отказывалась  сесть  и  позволяла
только без конца целовать себя в губы.
     Чистота ее чувств оставалась нетронутой, она по-дружески позволяла Жаку
целовать себя, но когда, разгораясь от страсти, он пытался овладеть ею,  она
начинала плакать, повторяя каждый раз одни и те же доводы. Зачем он огорчает
ее? Так хорошо любить друг друга, не примешивая  к  любви  всей  этой  грязи
половых отношений!  Оскверненная  в  шестнадцать  лет  развратным  стариком,
окровавленная тень которого мерещилась ей до  сих  пор,  униженная  животной
страстью своего мужа, она  сохранила  вместе  с  тем  детскую  непорочность,
девственность Души, прелестную  стыдливость  неосознанной  страсти.  В  Жаке
Северину восхищала его нежность,  он  покорно  отводил  свои  объятия,  лишь
только она брала его руки в свои. В первый раз  в  жизни  она  любила  и  не
уступала именно потому, что  не  хотела  унизить  свое  чувство,  не  хотела
принадлежать этому человеку сразу, как принадлежала двум другим. В ней  жило
бессознательное  желание  продлить  до  бесконечности   эти   восхитительные
ощущения, стать совсем юной, какой она была  до  того,  как  ее  осквернили,
иметь верного друга - как это бывает в пятнадцать лет, - с которым  целуются
взасос  в  укромных  уголках.  Жак  тоже,  за   исключением   редких   минут
лихорадочного возбуждения, казалось,  ни  на  чем  не  настаивал,  отдаваясь
сладостному чувству предвкушения счастья. Так же как и ей, ему казалось  что
он возвращается к  своему  детству,  испытывает  впервые  блаженство  любви,
потому что до сих пор любовь внушала  ему  ужас.  Он  укрощал  порывы  своей
страсти, потому что где-то в глубине его чувства к Северине шевелился глухой
и неясный страх, страх, что его желание может слиться с  давним  стремлением
убить. Она же, которая убила сама, казалось,  осуществляла  затаенную  мечту
его плоти. Он с каждым днем все больше  верил  в  свое  исцеление.  Ведь  он
держал ее в своих объятиях, приникал губами к ее губам, пил  ее  дыхание,  а
бешеное желание убить и стать господином не просыпалось в его  душе.  Но  он
все еще не  решался;  было  так  приятно  ждать,  предоставляя  самой  любви
сближать их все больше и  больше,  ждать  той  минуты,  когда  сама  любовь,
покорив  окончательно  обессиленную  волю,  толкнет  их  друг  к  другу.  Их
счастливые свидания продолжались, их радовали мимолетные встречи, прогулки в
темноте между штабелями черного  угля,  возле  которых  окружающая  их  тьма
становилась еще чернее.
     Была знойная июльская ночь; чтобы поспеть в Гавр точно по расписанию  -
пять  минут  двенадцатого,  -  Жак  беспрестанно  подгонял  Лизон,  которая,
казалось, разомлела от удушливой жары. Начиная от Руана, следом  за  поездом
шла гроза: с левой стороны ослепительные молнии  прорезали  ночной  мрак,  и
машинист часто с тревогой оглядывался назад. Северина обещала прийти к  нему
в эту ночь на свидание, он боялся, что если гроза разразится  слишком  рано,
то помешает ей выйти из дому. Поезд прибыл в Гавр еще  до  грозы,  и  Жак  в
нетерпении ворчал на пассажиров, которые слишком медленно,  по  его  мнению,
выбирались из вагонов.
     Рубо, дежуривший в эту ночь, стоял тут же, на платформе.
     - Черт возьми, вам, видно, не терпится лечь спать, - рассмеялся  он.  -
Желаю вам спокойной ночи.
     - Благодарю.
     Подвинув состав назад, Жак дал свисток и  ушел  со  своим  паровозом  в
депо. Громадные двери депо были  открыты  настежь,  и  Лизон  устремилась  в
ангар, представлявший собою нечто  вроде  галереи  длиною  приблизительно  в
семьдесят метров; на двух колеях могло поместиться  разом  шесть  паровозов.
Было очень темно: четыре газовых рожка едва  мерцали,  и  казалось,  что  от
длинных движущихся теней окружающий м.рак сгущается еще больше. По  временам
стеклянная крыша ангара  и  высокие  окна  по  обе  стороны  вспыхивали  под
огненными змеями молний, уже бороздивших  небо.  Тогда,  словно  при  зареве
пожара, можно было различить потрескавшиеся  стены,  почерневшие  от  копоти
балки, всю ветхость пришедшего уже  в  негодность  строения,  В  ангаре  уже
стояли два паровоза, остывшие, словно погруженные в сон.
     Пекэ тотчас принялся тушить топку.  Он  усиленно  работал  кочергой,  и
мелкие раскаленные осколки угля, вываливаясь из зольника, падали в  угольную
яму.
     - Ужасно есть хочется, пойду перекусить, - сказал он. - А, вы как?
     Жак промолчал. Как он ни торопился, он все же  не  хотел  расстаться  с
Лизон, прежде чем не будет потушен огонь и котел совершенно  опорожнен.  Как
хороший  машинист,  он  строго  придерживался  этого   правила,   постепенно
вошедшего у него в привычку. Он всегда тщательно осматривал Лизон,  протирал
и чистил ее с такою же  заботливостью,  с  какою  ухаживают  за  породистой,
чистокровной лошадью.
     Вода из котла брызнула мощной струей  в  канаву,  и  только  тогда  Жак
сказал:
     - Ну, поторапливайтесь!
     Страшный раскат грома прервал его. Высокие окна  паровозного  депо  так
ясно обрисовались на огненном фоне неба, озаренного молнией, что можно  было
сосчитать все разбитые стекла. Зазвенел, как колокол, железный лист, зажатый
стоймя в тиски. Ветхие стропила затрещали.
     - Ну, погодка! - заметил кочегар.
     У машиниста вырвался жест отчаяния. Теперь  все  пропало,  целый  потоп
хлынул на крышу ангара, казалось, он сейчас перебьет  все  стекла  в  крыше.
Некоторые уже были разбиты, и на Лизон лились потоки  дождя.  Бешеный  ветер
врывался в ангар через открытые ворота, словно угрожая разнести его  дряхлый
остов.
     Пекэ, заканчивая уборку паровоза, заметил:
     - Ну, на сегодня хватит... Завтра видно будет... И добавил:
     - Пойти поесть... В такой ливень не стоит тащиться на квартиру!
     Столовая для поездных бригад находилась тут же, возле  самого  депо,  а
нанятая железнодорожным  обществом  квартира  для  машинистов  и  кочегаров,
которым приходилось останавливаться в Гавре, помещалась в частном  доме,  на
улице Франсуа-Мазелин. В такой ливень нечего было и думать идти туда.
     Жаку пришлось пойти с кочегаром, который захватил с собою его корзинку,
как будто желая услужить начальнику. На самом деле кочегар знал, что в  этой
корзинке, кроме двух кусков телятины  и  хлеба,  имеется  еще  едва  початая
бутылка вина, которая главным образом и возбуждала его  аппетит.  Дождь  все
усиливался, страшный раскат грома  снова  потряс  ангар.  Когда  машинист  и
кочегар вышли в маленькую дверь слева, которая вела к  столовой,  Лизон  уже
начала  остывать.  Она  одиноко  засыпала  во  мраке,  который  по  временам
прорезали молнии, под крупным дождем, поливавшим  ее  бедра.  Около  нее  из
плохо запертого наливного крана бежала тонкой  струйкой  вода,  образовавшая
целую лужу и медленно стекавшая в канаву между колесами паровоза.
     Прежде чем войти в столовую, Жак захотел умыться;  в  соседней  комнате
всегда была приготовлена горячая вода и стояли лоханки. Жак вынул  из  своей
корзинки кусок мыла, тщательно вымыл руки и лицо, почерневшие и запылившиеся
в дороге. У него всегда была с собою - как рекомендуется всем  машинистам  -
запасная  одежда,  а  потому  он  мог  переодеться  с  ног  до  головы;   он
переодевался каждый раз, когда  ему  предстояло  ночное  свидание  в  Гавре.
Кочегар, слегка ополоснув лицо и руки, давно уже поджидал Жака в столовой.
     Эта  столовая  помещалась  в  небольшой  комнате  с   голыми   стенами,
окрашенными  желтой  краской;  там  стояли  кухонная   плита   и   небольшой
привинченный к полу стол, покрытый вместо скатерти  цинковым  листом.  Кроме
этого стола и двух скамеек, никакой мебели больше не было. Каждый приносил с
собою еду, которую можно было разогреть на плите; тарелок не  полагалось,  и
все ели обыкновенно  на  куске  бумаги  кончиком  ножа.  Комната  освещалась
широким большим окном.
     - Что за мерзкий дождь! - воскликнул Жак, подходя к окну.
     Пекэ уселся на скамейке у стола.
     - А вы не будете есть? - спросил он.
     - Нет, дружище, доканчивайте, если хотите, мой хлеб и телятину.  А  мне
есть не хочется.
     Кочегар  не  заставил  себя  долго  просить,  набросился  на  телятину,
опорожнил бутылку. Он часто пользовался ужином Жака - тот был  плохой  едок;
Пекэ был благодарен за все перепадавшие ему куски  и  платил  Жаку  собачьей
привязанностью. После некоторого молчания Пекэ проговорил с набитым ртом:
     - А черт с ним, с дождем, раз мы теперь под крышей. Впрочем, если дождь
не перестанет, я сбегу от вас кое-куда по соседству.
     Он расхохотался: кочегар рассказал  Жаку  о  своей  связи  с  Филоменой
Сованья, чтобы тот знал, почему Пекэ пропадает по  ночам.  Филомена  жила  у
своего брата, в нижнем этаже, в комнате рядом с кухней. Пекэ  стоило  только
постучать в ставни, она открывала  ему  окно,  и  он  преспокойно  влезал  в
комнату. Злые языки утверждали, будто в  это  окно  лазали  все  станционные
рабочие. Но теперь Филомена прочно сошлась  с  кочегаром,  он,  по-видимому,
вполне ее удовлетворял.
     - Черт побери! Черт побери! - вполголоса  проворчал  Жак,  когда  после
небольшого перерыва ливень возобновился с удвоенной силой.
     Пекэ,  отправляя  в  рот  последний  кусочек  мяса,  опять   добродушно
рассмеялся.
     - Вы, должно быть, тоже заняты  сегодня  вечером?  Ну,  мы  с  вами  не
больно-то протираем тюфяки на улице Франсуа-Мазелин!
     Жак быстро отошел от окна.
     - То есть как это?
     - Да ведь мы с вами с нынешней весны приходим туда не раньше, чем в два
- три часа утра.
     Пекэ, очевидно, что-то знал, быть может, ему  даже  удалось  как-нибудь
подсмотреть свидание Жака с Севериной. В квартире для ночлега кровати стояли
попарно - каждый кочегар спал рядом со своим  машинистом  -  железнодорожная
администрация старалась как можно теснее  сблизить  людей,  связанных  общей
работой.  Поэтому  немудрено,  если  Пекэ  заметил  ночные  скитания  своего
начальника, который до тех пор вел себя очень скромно.
     - У меня головные боли, - возразил наудачу машинист, - ночные  прогулки
мне помогают.
     Но кочегар уже спохватился.
     - Помилуйте, ведь вы  человек  совершенно  свободный!..  Я  просто  так
сказал, в шутку. Если у вас будет  что-нибудь  неладно,  вы  без  церемоний,
прямо ко мне обращайтесь. Я для вас всегда рад стараться!
     Не входя в дальнейшие объяснения, кочегар схватил машиниста за  руку  и
пожал ее с такой силою, словно хотел раздавить, выражая этим  пожатием  свою
полную преданность. Он смял и выбросил замасленную бумагу,  в  которую  была
завернута  телятина,  и  положил  пустую  бутылку  назад  в   корзину,   как
старательный слуга, привыкший к опрятности и порядку.
     Гроза уже миновала, но дождь все еще продолжал лить.
     - Ну-с, я удираю, а вы как хотите, - заявил Пекэ.
     - Что же делать, - сказал Жак, -  дождь  не  перестает,  пойду  лягу  в
казарме.
     В казарме, рядом с депо, лежали тюфяки, обтянутые полотняными  чехлами.
Там отдыхали, не раздеваясь, поездные бригады, когда им приходилось ждать  в
Гавре три-четыре часа, от поезда до поезда.
     Пекэ отправился под проливным дождем к Филомене. Жак пустился,  в  свою
очередь, бегом к казарме. Но он не лег спать: в казарме была страшная жара и
духота, и он остался стоять на пороге, в открытых настежь дверях. В  глубине
помещения храпел, широко раскрыв рот, кто-то из машинистов.
     Прошло  еще  несколько  минут,  а  Жак  все  еще  не  мог  окончательно
распроститься со своей надеждой. Этот идиотский ливень  раздражал  его,  ему
безумно хотелось во что бы то ни стало пойти на место свидания,  побыть  там
хотя бы одному, и в неудержимом порыве он вышел под проливной  дождь.  Дойдя
до их любимого местечка, он направился по аллее, между  штабелями  каменного
угля. Крупный дождь бил ему прямо в лицо, слепил глаза. Жак шел к  сарайчику
для хранения рабочих инструментов, где Северина и он раз уже  укрывались  от
дождя; ему казалось, что там он будет чувствовать себя менее одиноким.
     В сарайчике был глубокий мрак; в дверях чьи-то  нежные  руки  обхватили
шею Жака, и к его губам прильнули горячие губы. Северина была там.
     - Боже мой, как вы решились прийти? - спросил он.
     - Я видела, что приближается гроза, и прибежала  еще  до  дождя...  Как
долго вы не шли!
     Голос ее прерывался от волнения; она  с  нежностью  прижималась  к  его
груди. Изнемогая, она упала на груду пустых мешков,  занимавших  целый  угол
сарая. Жак, не выпуская ее из объятий, опустился возле  нее  на  это  мягкое
ложе. Они не могли видеть друг друга, дыхание их смешалось, они  погружались
в какое-то забытье, все исчезло вокруг них.
     И на пламенный призыв поцелуя, как кровь  их  сердец,  поднялось  к  их
устам словечко "ты".
     - Ты ждала меня!..
     - О, да! Я ждала, я так ждала тебя!
     Внезапно она страстно привлекла его к себе, и он овладел ею.  Она  сама
не думала, что это будет так; она уже потеряла надежду увидеть  его,  но  он
пришел, она держала его  в  своих  объятиях.  Неожиданная  огромная  радость
переполнила все ее существо, и в ней возникло внезапное непобедимое  желание
отдаться ему, не рассуждая, не взвешивая. Это случилось, потому  что  должно
было случиться.
     Усилившийся дождь барабанил по крыше сарая. Последний поезд  из  Парижа
подошел к вокзалу, отошел, свистя и громыхая, потрясая почву.
     Придя в себя, Жак  с  изумлением  прислушался  к  шуму  продолжавшегося
ливня. Где он? Под рукой у него была рукоятка  молота.  Невыразимая  радость
переполнила его: он обладал ею и не схватился за этот молот,  чтобы  разбить
ей череп. Он овладел ею без инстинктивного желания умертвить и  взвалить  ее
себе  на  спину,  как  вырванную  у  других   добычу.   Он   не   чувствовал
непреоборимого стремления отомстить за давнишние обиды, ясное воспоминание о
которых уже утратилось; не создавал в себе инстинктивной ожесточенной злобы,
веками накоплявшейся у мужчин со времени первого  обмана,  жертвою  которого
был доисторический пещерный житель. Нет, обладание  этой  женщиной  таило  в
себе могучие чары, она исцелила его, потому что он  знал  иной  ее  облик  -
сильная  в  своей  слабости,  покрытая,  как  бронею  ужаса,   пролитою   ею
человеческою кровью, она господствовала над ним, не посмевшим убить.  Полный
нежной признательности, стремления раствориться в ней, он снова прижал ее  к
себе.
     А она отдавалась ему, счастливая,  свободная,  отказавшись  от  борьбы,
смысл которой был ей теперь непонятен. Почему она  так  долго  не  уступала?
Ведь она обещала себя, она должна была отдаться, раз это  сулило  ей  только
радость и счастье. Теперь она понимала, что желала этого даже  тогда,  когда
ожидание  казалось  ей  таким  приятным.  Ее  душа,  ее  плоть  жили   одной
потребностью  любви,  всепоглощающей,  бесконечной.  До  сих  пор  она  была
игрушкой жестокой судьбы, кото