ая кругом мертвая  тишина
и одиночество немного успокоили Жака; они навевали на  него  мечты  о  жизни
такой же безмолвной, уединенной, как эта безотрадная пустыня, где он мог  бы
идти, идти без конца, не встречая ни одной души. Жак, сам того  не  замечая,
изменил направление: описав большой полукруг  по  склонам  холмов,  поросших
кустарником, он снова вышел к полотну железной  дороги,  по  другую  сторону
туннеля. И тотчас же повернул назад: тревога и ярость  гнали  его  прочь  от
людей. Он хотел пройти напрямик позади холма, но заблудился и очутился опять
у самого полотна дороги, как раз при выходе  из  туннеля,  возле  луга,  где
рыдал только что в таком отчаянии. Выбившись из сил, он стоял, не  двигаясь.
Послышался  сперва  отдаленный,  а  затем  постепенно  усиливавшийся  грохот
поезда, который, казалось, стремился вырваться из недр земли на простор. Это
был гаврский курьерский поезд, вышедший из  Парижа  в  половине  седьмого  и
проходивший через туннель двадцать минут  десятого.  Жак  хорошо  знал  этот
поезд, так как ездил с ним через два дня на третий.
     Он увидел сначала, как осветилось  мрачное  отверстие  туннеля,  словно
устье печи, когда в ней загорается растопка. С громом и  стуком  вылетел  из
туннеля  паровоз,  ослепительно  сверкая,  словно  большим  круглым  глазом,
передним фонарем; яркий свет, пронизывая окружающий мрак, освещал на далекое
расстояние стальные рельсы, мелькавшие  двойной  огненной  полосой.  Паровоз
промчался с быстротой молнии, мелькнули один за другим вагоны. Сквозь стекла
ярко  освещенных  окон  виднелись  отделения,   переполненные   пассажирами,
проносившиеся с  такой  невообразимой  быстротой,  что  в  глазах  рябило  и
поневоле можно было сомневаться в реальности  этих  мимолетных  впечатлений.
Жак в течение десятой доли секунды отчетливо видел  сквозь  ярко  освещенные
стекла купе первого класса мужчину, который, опрокинув другого пассажира  на
скамью, всадил ему в горло нож; какая-то черная масса, - быть может,  третье
действующее лицо этой драмы или  же  просто-напросто  сброшенный  со  скамьи
багаж  -  навалилась  всей  тяжестью  на  корчившиеся   в   судорогах   ноги
зарезанного. Поезд промчался и скрылся по направлению  к  Круа-де-Мофра;  во
мраке был виден лишь красный треугольник - три фонаря на последнем вагоне.
     Словно пригвожденный к месту, глядел Жак вслед поезду, грохот  которого
постепенно смолкал, замирая в мертвой тишине  полей.  Неужели  ему  довелось
быть  очевидцем  убийства?  Он  не  решался  верить  собственным  глазам   и
сомневался в действительности этого видения, промелькнувшего мимо него,  как
молния. В его памяти не запечатлелось ни одной черты  действующих  лиц  этой
драмы. Темная масса, должно быть, была  дорожным  одеялом,  упавшим  поперек
тела жертвы. Однако ему сначала показалось, будто он различил мелькнувший на
мгновение под  распустившимися  густыми  волосами  тонкий,  бледный  женский
профиль. Но все эти впечатления как-то сливались и исчезали, точно  во  сне.
Сделав над собою усилие, он попытался хоть на минуту воскресить их  в  своей
памяти, но промелькнувший профиль уже стушевался окончательно. Очевидно, это
была только игра воображения.  Странное  видение  до  такой  степени  пугало
молодого человека и казалось ему таким необычайным, что под конец он  принял
все за галлюцинацию, вызванную ужасным  припадком,  который  он  только  что
перенес.
     Еще целый час бродил Жак по полям. Голова его отяжелела от роившихся  в
ней смутных мыслей, он чувствовал  себя  усталым  и  разбитым.  Лихорадочное
возбуждение под конец  улеглось,  теперь  его  охватило  ощущение  какого-то
внутреннего холода. Он  сам  не  знал,  как  он  вернулся  в  Круа-де-Мофра.
Очутившись перед  домом  железнодорожного  сторожа,  он  мысленно  дал  себе
обещание не входить туда, а переночевать  под  навесом  у  дома.  Но  из-под
дверей пробивалась полоса света. Жак машинально отворил дверь и  остановился
на пороге, пораженный неожиданным зрелищем.
     Мизар отодвинул стоявший в углу кувшин с маслом и, поставив возле  себя
зажженный фонарь, ползал по полу на четвереньках, выстукивая стену  кулаком.
Скрип растворившейся двери заставил его подняться.  Он,  однако,  нимало  не
смутился и сказал Жаку совершенно естественным тоном:
     - Спички рассыпались...
     Поставив кувшин на прежнее место, он прибавил:
     - Я пришел за фонарем. Когда я возвращался  домой,  кто-то  валялся  на
рельсах... По-моему, мертвец.
     У Жака мелькнула мысль, что он застал  Мизара  на  месте  преступления:
Мизар  разыскивал  деньги  тетки  Фази.  Все  прежние  сомнения  Жака  сразу
рассеялись: он понял, что его крестная справедливо обвиняла Мизара.  Но  Жак
был до такой степени потрясен известием  о  находке  трупа,  что  совершенно
забыл  о  другой  драме,  которая  разыгрывалась  здесь,  в  этом  маленьком
уединенном домике. Сцена в  купе  -  краткое  мимолетное  видение  человека,
убивающего другого, -  внезапно  встала  в  его  памяти,  словно  освещенная
молниею.
     - Мертвец на рельсах? Где же это? - спросил Жак, бледнея.
     Мизар собирался было рассказать, что нес домой двух попавшихся  ему  на
удочку угрей и прежде  всего  хотел  припрятать  незаконно  пойманную  рыбу;
однако он раздумал: с какой стати откровенничать с этим  парнем?  Он  сделал
неопределенный жест и ответил:
     - Вон там, метрах в пятистах отсюда. Надо поглядеть на него с  фонарем,
тогда узнаем, в чем дело.
     В это мгновение Жак услышал у себя над головой глухой стук. Он невольно
вздрогнул.
     - Что это? - спросил он.
     - Ничего особенного. Должно быть, Флора  возится  наверху,  -  объяснил
Мизар.
     Послышалось шлепанье босых  ног;  Флора,  очевидно,  поджидала  Жака  и
теперь прислушивалась, о чем он говорит с ее отчимом.
     - Я пойду с вами, - продолжал Жак. - А вы уверены, что он действительно
мертвый?
     - Кто его знает! Возьмем фонарь, тогда увидим. - Что ж это,  по-вашему,
несчастный случай?
     - Может быть, и так.  Наверное  сказать  этого  нельзя...  Какой-нибудь
молодчик бросился под поезд, или пассажир выскочил из вагона...
     Жака трясло, как в лихорадке.
     - Идемте скорей! Скорей! - кричал он.
     Никогда еще не испытывал он такого  лихорадочного  нетерпения  поскорей
увидеть все собственными глазами,  все  узнать.  Мизар  неторопливо  шел  по
полотну, раскачивая  фонарь,  который  отбрасывал  светлое  пятно,  медленно
скользившее вдоль рельсов, а Жак,  возмущенный  его  медлительностью,  бежал
вперед,  точно  подгоняемый  тем  внутренним   огнем,   который   заставляет
влюбленных спешить на свидание. Он боялся того, что ждало его там, и в то же
время стремился туда всем своим существом.  Когда  Жак  добежал  наконец  до
места, он чуть  не  споткнулся  о  какую-то  черную  массу,  лежавшую  вдоль
рельсов; он остановился как вкопанный, с головы до ног его  охватила  дрожь.
Его томило мучительное желание разглядеть,  что  лежало  на  рельсах,  и  он
разразился бранью по адресу Мизара, отставшего шагов на тридцать.
     - Поторопитесь же, наконец, черт возьми! - крикнул он. -  Если  он  еще
жив, ему можно помочь...
     Мизар, раскачиваясь, невозмутимо шел  вдоль  рельсов.  Подойдя  наконец
вплотную к трупу, он направил на него свет фонаря и сказал:
     - Ого, да он уже совсем готов!
     Человек, выскочивший или выброшенный из вагона, упал на живот  и  лежал
вдоль пути, на расстоянии всего лишь полуметра от рельсов. Он лежал  ничком,
видны были густые седые волосы на его голове. Ноги  были  раскинуты.  Правая
рука отброшена в сторону, точно оторванная, левая прижата к груди.  Одет  он
был очень хорошо: широкое синее драповое пальто, ботинки прекрасной работы и
дорогое тонкое белье. Никаких признаков,  что  его  хотя  бы  сколько-нибудь
задело поездом, заметно не было, и только воротник рубашки был залит кровью,
которой очень много вытекло из горла.
     - С ним, очевидно, покончили, - спокойно заявил Мизар после  нескольких
секунд внимательного осмотра. Затем, обращаясь к оцепеневшему от ужаса Жаку,
он добавил: - Не надо его трогать.  Это  строжайше  запрещено...  Останьтесь
здесь караулить, а я побегу в Барантен доложить начальнику станции.
     Он поднял фонарь и взглянул на верстовой столб.
     - Как раз у сто пятьдесят третьего! Ладно.
     Поставив фонарь на землю возле трупа, он ушел, переваливаясь с ноги  на
ногу.
     Оставшись один, Жак не тронулся с места и, как  окаменелый,  глядел  на
безжизненную массу, очертания которой при мерцающем свете фонаря,  стоявшего
тут же, на полотне дороги, казались какими-то неопределенными.
     Волнение, заставившее Жака так  спешить,  то  таинственное,  ужасное  и
вместе с тем чарующее, что непреодолимо притягивало его, внезапно  пробудило
в нем мысль, пронзившую все его существо: этот человек,  которого  он  видел
мельком с ножом в руке, осмелился дойти до конца. Он убил! Какое счастье  не
быть трусом и удовлетворить наконец желание, вонзив в человека нож! А сам он
уже целых десять лет  томится  этим  желанием!  Мысль  эта  привела  Жака  в
лихорадочное возбуждение. Он чувствовал презрение к самому себе и восхищался
убийцей. У него явилась  потребность  видеть,  неутолимое  желание  насытить
зрение видом этой бездушной тряпки, сломанной  марионетки,  мешка,  набитого
мякиной, в который удар ножа обратил живого человека. Перед ним было  то,  о
чем он беспрестанно упорно думал, но осуществлено это было другим.  Если  бы
убил он сам, на земле лежал бы такой же труп.  При  виде  зарезанной  жертвы
сердце Жака затрепетало, безумное сладострастие убийства  охватило  его.  Он
сделал шаг вперед и подошел ближе к трупу, подобно нервному ребенку, который
хочет приучить себя к тому, что его пугает. Да, он осмелится, он тоже убьет!
     Раздавшийся сзади грохот заставил Жака отскочить в сторону. Он  целиком
погрузился в созерцание мертвого тела и не слышал, как  подошел  поезд.  Еще
немного, и он был бы раздавлен; только жаркое  дыхание  пыхтевшего  паровоза
предупредило его об опасности. Поезд промчался,  как  ураган,  среди  стука,
дыма и пламени; он был тоже  переполнен  пассажирами,  ехавшими  в  Гавр  на
завтрашнее празднество. Какой-то ребенок, прильнув к стеклу, всматривался  в
окутанные мраком холмы и овраги; мелькнуло несколько  мужских  лиц;  молодая
женщина, опустив стекло, выбросила из  окна  бумагу,  выпачканную  маслом  и
вареньем. Поезд равнодушно мчался дальше, не обращая ни  малейшего  внимания
на труп, который он чуть было не задел колесами.  Мертвое  тело,  освещенное
тусклым светом фонаря, так и осталось лежать ничком в угрюмой тишине ночи.
     Жаку страстно захотелось взглянуть на рану убитого.  Его  останавливало
только опасение, что если он притронется к голове мертвеца, это будет  потом
обнаружено. Он был теперь совершенно один с мертвым телом. По его  расчетам,
Мизар не мог вернуться с начальником станции ранее, чем через  три  четверти
часа. Между тем время уходило минута за минутой. Жак думал  о  Мизаре.  Этот
плюгавый мямля обладал все-таки достаточной  смелостью,  чтобы  хладнокровно
убивать при помощи какого-то снадобья; значит,  убить  человека  не  так  уж
трудно? Каждый, кому придет фантазия убить, убивает. Жак подошел еще ближе к
трупу. Желание взглянуть на смертельную  рану  было  настолько  сильно,  что
вызвало какое-то жгучее, томительное ощущение. Ему хотелось посмотреть,  как
именно была нанесена рана, взглянуть на ее зияющее красное  отверстие.  Если
аккуратно уложить потом голову на место, никто ничего не узнает.
     Тем не менее, Жак не решался выполнить свое намерение:  его  удерживало
смутное чувство, в котором он не сознавался даже и себе самому. Ему  страшно
было взглянуть на кровь. Всегда страх  пробуждался  у  него  одновременно  с
желанием.
     Если бы Жак пробыл наедине с трупом еще четверть  часа,  он,  вероятно,
решился бы осмотреть рану, но  легкий  шорох  послышался  вдруг  вблизи;  он
вздрогнул.
     Это  была  Флора.  Она  подошла  к  мертвому  телу  и  тоже  стала  его
разглядывать: ее всегда интересовали несчастные случаи. Как только под поезд
попадал человек или какое-нибудь животное, она всегда являлась взглянуть  на
несчастную жертву. На этот раз девушка встала с постели, чтобы посмотреть на
мертвое тело, о котором говорил ее отчим. Без  всякого  колебания  нагнулась
она к трупу и, подняв одной  рукой  фонарь,  другою  откинула  назад  голову
мертвеца.
     - Не трогай, это запрещено! - шепотом заметил ей  Жак.  Но  она  только
пожала плечами. Желтый свет фонаря падал прямо на лицо умершего, -  это  был
старик с большим носом и широко раскрытыми глазами.  Ниже  подбородка  зияла
глубокая рана с рваными краями, как будто убийца, не довольствуясь тем,  что
вонзил нож, перевернул его еще в самой ране. Вся правая сторона  груди  была
залита кровью. На левой стороне, в петлице синего драпового пальто,  красная
ленточка ордена Почетного легиона казалась сгустком запекшейся крови.
     При взгляде на мертвеца Флора с изумлением воскликнула:
     - Ба, да это старик!
     Чтобы лучше разглядеть  рану,  Жак  нагнулся  над  трупом,  волосы  его
касались волос молодой девушки. Он задыхался от волнения, но не мог оторвать
глаз от зияющей раны. Он бессознательно повторял:
     - Старик... Старик...
     - Да, старик Гранморен, председатель окружного суда!
     Еще с минуту всматривалась она в бледное лицо  мертвеца:  его  рот  был
искажен агонией, а глаза широко раскрыты от ужаса. Затем  она  выпустила  из
рук начавшую уже коченеть голову. Голова упала на землю, скрыв глубокую рану
на шее.
     - Теперь уже не станет заигрывать  с  молоденькими  девушками,  -  тихо
продолжала Флора. - Должно быть, ему и отплатили... Бедная  моя  Луизетта!..
Так ему и надо, негодяю...
     Наступило молчание. Флора, поставив на землю фонарь, устремила на  Жака
долгий  взгляд,  а   молодой   машинист   стоял   неподвижно,   растерянный,
уничтоженный всем, что ему пришлось видеть. Мертвое тело лежало между  ними.
Было уже около одиннадцати часов. Смущенная сценой в Круа-де-Мофра, Флора не
осмеливалась первая заговорить с Жаком; но вот послышались голоса: ее  отчим
возвращался с начальником станции. Она не хотела попасться  им  на  глаза  и
решилась наконец обратиться к Жаку:
     - Ты не вернешься к нам ночевать?
     Он вздрогнул и  после  минутной  борьбы,  сделав  над  собою  отчаянное
усилие, ответил;
     - Нет, нет...
     Она молчала, но руки у нее опустились. Словно желая  вымолить  прощение
за свое сопротивление, она через несколько мгновений робко переспросила:
     -  Так,  значит,  ты  не  придешь?  Мы  больше  не   увидимся?   Голоса
приближались; Флоре казалось, что Жак как будто
     умышленно стоит неподвижно по другую сторону мертвого тела, и она ушла,
не пожав ему руки и даже не обменявшись со своим товарищем  детства  обычным
прощальным  приветом.  Она  исчезла  во  мраке,  -  слышно  было  только  ее
порывистое дыхание, словно она сдерживала рыдания, подступавшие к горлу.
     Подошел начальник станции с Мизаром и двумя рабочими.  Он  также  узнал
мертвеца. Действительно, это был председатель окружного суда  Гранморен;  он
всегда выходил на Барантенской станции,  когда  ездил  в  Дуанвиль  к  своей
сестре, г-же Боннегон. Труп можно было оставить на  месте,  так  как  он  не
мешал движению  поездов.  Начальник  станции  приказал  только  накрыть  его
плащом, который принес с собой один из рабочих. Послали в  Руан  сообщить  о
случившемся прокурору.  Нельзя  было,  однако,  рассчитывать,  что  прокурор
успеет прибыть в Барантен ранее пяти или  шести  часов  утра,  так  как  ему
надлежало привезти с собою  следователя,  письмоводителя  и  врача.  Поэтому
начальник станции приставил к  мертвому  телу  на  ночь  караульного.  Возле
мертвеца остался рабочий с фонарем, через несколько часов его сменит другой.
     Подавленный, разбитый, Жак долго простоял неподвижно над трупом,  никак
не решаясь уйти  на  Барантенскую  станцию,  где  бы  он  мог  полежать  под
каким-нибудь навесом до отхода своего поезда, отправлявшегося в Гавр в  семь
двадцать утра. Мысль о том, что  ждут  приезда  судебного  следователя,  так
смущала его, точно он сам был соучастником убийства. Скажет ли он о том, что
видел в вагоне промчавшегося мимо него курьерского поезда? Сначала Жак решил
рассказать обо всем, так как лично ему, в сущности, нечего  было  опасаться.
Наконец, это, несомненно, предписывал ему  долг.  Но  затем  он  задал  себе
вопрос: чего ради он будет вмешиваться? Его  показания  окажутся  совершенно
бесполезными, так как он не может привести ни  одного  определенного  факта.
Сцена убийства промелькнула перед его  глазами  так  быстро,  что  он  не  в
состоянии  сообщить  ровно  ничего  даже  о  наружности  убийцы.  При  таких
обстоятельствах было бы безрассудно  впутываться  в  дело,  терять  время  и
волноваться без толку. Нет, он лучше промолчит. И он наконец ушел, но дважды
оборачивался, чтобы взглянуть на мертвое тело. - черный бугорок  на  полотне
дороги в круглом желтом пятне света, отброшенного  на  него  фонарем.  Туман
по-прежнему окутывал  небо,  спускался  на  пустынные,  бесплодные  холмы  и
овраги. Стало значительно холоднее. Промчалось еще несколько поездов, в  том
числе один очень длинный, шедший в Париж. Все они скрещивались друг с другом
и с неумолимым механическим могуществом неслись к своей отдаленной  цели,  к
будущему, не обращая ни малейшего  внимания  на  то,  что  их  колеса  почти
касались полуотрезанной головы человека, убитого другим человеком.

III

     На следующий день, в воскресенье, как только  на  гаврских  колокольнях
прозвонило пять часов утра, Рубо вышел на дебаркадер вокзала и  приступил  к
своим служебным обязанностям. Было еще темно. Ветер, дувший с моря, усилился
и разгонял туман, окутывавший  холмы,  которые  тянутся  от  Сент-Адресс  до
Турневильского форта. В западной стороне, над морем, сквозь редеющий  туман,
мерцали на небе последние утренние звезды. Под навесом дебаркадера  все  еще
горели газовые фонари, свет их бледнел в холодной мгле  занимавшегося  утра.
Станционные рабочие под руководством ночного дежурного, помощника начальника
станции, составляли первый монтивильерский поезд. В этот ранний  час,  когда
станция только пробуждалась от своего ночного оцепенения, двери вокзала были
еще заперты и платформы пустынны.
     Выходя из своей квартиры, расположенной во втором  этаже  вокзала,  над
пассажирскими залами, Рубо встретил жену кассира, г-жу  Лебле.  Она  застыла
посреди  центрального  коридора,   куда   открывались   двери   из   квартир
железнодорожных служащих. Уже несколько недель подряд эта особа вставала  по
ночам, чтобы выследить конторщицу, мадмуазель Гишон, которую  подозревала  в
интрижке с начальником станции, г-ном Дабади. До  сих  пор  ей,  однако,  не
удалось решительно ничего подметить. И на этот раз она ничего не вынесла  из
своей рекогносцировки. Но зато она с  удивлением  отметила,  что  прекрасная
Северина, которая имела обыкновение валяться в постели до  девяти  часов,  в
это утро стояла уже в столовой одетая, обутая и причесанная.  Все  это  г-жа
Лебле успела разглядеть  в  течение  каких-нибудь  трех  секунд,  пока  Рубо
отворял и затворял двери из своей квартиры в коридор. Г-жа Лебле сочла  даже
нужным разбудить г-на Лебле, чтобы рассказать ему про  такое  необыкновенное
событие. Накануне супруги Лебле не ложились  спать  до  прибытия  из  Парижа
курьерского поезда, приходившего в Гавр пять минут двенадцатого. Они сгорали
от любопытства: чем кончилась история с супрефектом. Им не удалось,  однако,
ничего прочесть на лице у Рубо  и  его  жены.  У  обоих  было  обыкновенное,
будничное  выражение.   Тщетно   до   самой   полуночи   Лебле   внимательно
прислушивались ко всякому шуму и шороху в квартире у своих соседей. Там было
совершенно тих