меялись.
     Четверть седьмого паровоз гаврского курьерского поезда, вышедший из-под
Европейского моста, был подан и прицеплен к поезду. Все пути на станции были
загромождены вагонами, мешавшими подвести  этот  поезд  под  навес  главного
вокзала. Он ждал под открытым небом, у платформы, кончавшейся узкой насыпью.
Газовые фонари вдоль платформы мерцали во  мраке,  словно  туманные  звезды.
Только что прошел сильный дождь, и в воздухе оставалась неприятная  холодная
сырость, поднимавшаяся со всего обширного открытого пространства, где сквозь
туман виднелись вдали бледные огоньки в окнах домов на  Римской  улице.  Все
это казалось необъятным и вместе с тем печальным.  Территория  станции  была
залита водою, прорезана там и сям  кроваво-красными  огнями  и  беспорядочно
загромождена  темными  массами  паровозов,  отдельными  вагонами  и  частями
составов,  неподвижно  дремавшими  на  запасных  путях.  Из  глубины   этого
погруженного во мрак хаоса доносились всевозможные звуки, слышалось  мощное,
лихорадочное дыхание паровозов,  раздавались  резкие  свистки,  напоминавшие
пронзительные крики насилуемых женщин, а сквозь глухой уличный шум и  грохот
долетали  жалобные  звуки  сигнального  рожка.  Слышно  было,   как   отдали
распоряжение прицепить к поезду еще один вагон. Паровоз  курьерского  поезда
стоял неподвижно, выпуская через клапан струю пара. Она  поднималась  сперва
прямо вверх, а затем разбивалась на отдельные маленькие  клочки,  казавшиеся
светлыми слезами на бескрайной траурной завесе, затянувшей небо.
     Двадцать минут седьмого Рубо с женою вышли на дебаркадер. Проходя  мимо
дамской уборной на вокзале, Северина отдала  тетушке  Виктории  ключ  от  ее
комнаты. Рубо тащил жену за собой с таким видом,  точно  очень  торопится  и
боится опоздать из-за нее. Его движения  были  резки  и  нетерпеливы,  шляпа
сдвинута на затылок; Северина, закрыв лицо густой  вуалью,  шла  медленно  и
неохотно, словно разбитая усталостью. Смешавшись с  толпой  пассажиров,  они
шли вдоль ряда вагонов, отыскивая взглядом свободное купе первого класса. На
платформах царило оживление. Носильщики торопливо катили к переднему  вагону
тележки с багажом; обер-кондуктор старался поместить в  каком-нибудь  вагоне
многочисленную семью; дежурный помощник  начальника  станции,  с  сигнальным
фонарем в руках, проверял сцепку  вагонов.  Рубо  удалось  наконец  отыскать
пустое купе, и он собирался усадить туда Северину, но его заметил  начальник
станции Вандорп,  прохаживавшийся  по  платформе  вместе  со  своим  старшим
помощником Довернем. Оба они, заложив руки за спину, следили, как прицепляли
к  поезду  новый  вагон.  Пришлось  с  ними  раскланяться,  остановиться   и
потолковать.
     Сперва поговорили об истории  с  супрефектом,  закончившейся  к  общему
удовлетворению. Потом зашла речь об аварии, о  которой  была  получена  рано
утром телеграмма из Гавра.
     У  паровоза  "Лизон",  который  по  четвергам  и  субботам   обслуживал
шестичасовой курьерский поезд, сломался шатун, как раз, когда  поезд  прибыл
на станцию. Машинист Жак Лантье, земляк Рубо, и кочегар  Пекэ,  муж  тетушки
Виктории, должны сидеть теперь сложа руки, пока им не  переменят  шатун,  на
что потребуется по меньшей мере двое суток. Стоя  перед  открытыми  дверцами
купе, Северина ожидала, пока ее муж окончит беседу с Вандорпом  и  Доверием.
Рубо делал вид, будто находится  в  прекрасном  расположении  духа,  говорил
громко, смеялся. Но вот послышался толчок,  и  поезд  подался  на  несколько
метров назад. Паровоз передвинул передние вагоны к  вагону  Э  293,  который
только что прицепили, так как понадобилось особое купе. Широко  раскрывшаяся
дверца вагона чуть было  не  ударила  Северину,  но  молодой  Анри  Довернь,
сопровождавший поезд в качестве обер-кондуктора, узнав ее под вуалью, быстро
отвел от вагона. Затем, с вежливой улыбкой, он извинился за свою смелость  и
объяснил Северине, что особое купе  предназначается  для  одного  из  членов
правления общества, который потребовал себе это  купе  лишь  за  полчаса  до
отхода поезда. Северина без причины нервно рассмеялась,  а  молодой  Довернь
вернулся к своим служебным обязанностям совершенно очарованный;  он  не  раз
уже думал, что она могла бы стать очень приятной любовницей.
     Часы показывали двадцать семь минут  седьмого,  оставалось  только  три
минуты до отхода поезда. Рубо, беседовавший с  начальником  станции,  следил
издали за дверью вокзала; внезапно он покинул своего собеседника и  вернулся
к Северине. Так как вагон тронулся, им  пришлось  сделать  несколько  шагов,
чтобы дойти до  него.  Стоя  спиной  к  дебаркадеру,  Рубо  торопил  жену  и
подсаживал ее в вагон. Робко повинуясь мужу, она инстинктивно  оглянулась  и
увидела запоздавшего пассажира. В руках у него был только один плед. Большой
воротник его синего пальто был поднят, а круглая шляпа так  низко  надвинута
на лоб, что при мерцающем свете газовых фонарей можно было рассмотреть  лишь
клочок седой бороды. Пассажир, очевидно,  желал  остаться  незамеченным;  но
Вандорп и Довернь все же подошли к нему.  Пассажир  ответил  на  их  поклоны
только у дверей своего отдельного вагона и быстро вошел в купе. Это был  он.
Северина, дрожа, опустилась на скамейку. Рубо беспощадно сжал ей  руку,  как
будто для того, чтобы напомнить о необходимости безусловного повиновения. Он
ликовал, уверенный теперь, что исполнит  задуманное.  До  половины  седьмого
оставалось не больше минуты, но  еще  ходил  из  вагона  в  вагон  газетчик,
назойливо предлагая вечерние газеты, а некоторые пассажиры прогуливались  по
дебаркадеру, докуривая папиросы. Затем все вошли в вагоны.  С  обоих  концов
поезда  торопливо  проходили  кондукторы  и   затворяли   дверцы.   Рубо   с
неудовольствием заметил в купе, которое  считал  свободным,  темную  фигуру,
по-видимому, женщину в трауре, молча и неподвижно сидевшую в углу. И  он  не
мог  удержаться  от  гневного  возгласа,  когда  дверцы  снова  открылись  и
кондуктор поспешно втолкнул в купе двух  пассажиров  -  мужчину  и  женщину,
толстых и совершенно запыхавшихся. Поезд должен был сейчас тронуться.  Снова
стал  моросить   дождик,   заливая   утонувшие   во   мраке   многочисленные
железнодорожные  пути,  по  которым  постоянно   сновали   поезда,   мелькая
освещенными  окнами  вагонов.  Зажглись  зеленые  огни.  Несколько   фонарей
светилось  почти  на  уровне  полотна  железной  дороги.   Все   утопало   в
беспредельном  непроницаемом  игреке,  из  которого  выступал   лишь   навес
дебаркадера главной линии, освещенный слабым отблеском газовых фонарей. Даже
звуки приглушал этот  мрак.  Слышалось  только  громкое  пыхтение  паровоза,
который, открыв свои отводные краны, выпускал из них крутящиеся волны белого
пара. Пар поднимался вверх клубящимся облаком, развертываясь,  словно  саван
привидения, смешиваясь порою с налетавшим откуда-то черным дымом.  Небо  еще
более омрачилось: тучи сажи неслись к ночному  Парижу,  освещенному  заревом
огней.
     Дежурный  помощник  начальника  станции  поднял  свой   фонарь,   давая
машинисту сигнал потребовать путь. Раздались два  свистка,  и  вдали,  возле
будки стрелочника, красный огонь исчез, вместо него появился белый.  Стоя  у
дверцы  багажного  вагона,  обер-кондуктор  ожидал  сигнала  отбытия,  потом
передал этот  сигнал.  Машинист  дал  протяжный  свисток,  а  затем,  открыв
регулятор, пустил машину в ход. Поезд тронулся.  Движение  его  было  сперва
незаметно, но затем все более ускорялось. Пройдя под Европейским мостом,  он
вошел в Батиньольский туннель. Виднелись  только  три  фонаря  на  последнем
вагоне - красный треугольник, напоминавший  зияющую  кровавую  рану.  Еще  в
продолжение нескольких секунд можно было следить за ним в  холодном!  ночном
мраке. Теперь  поезд  несся  на  всех  парах,  и  ничто  уже  не  могло  его
остановить; наконец он исчез из виду.

II

     Дом в Круа-де-Мофра стоит  в  саду,  через  который  проходит  железная
дорога; дом расположен наискось к ней, но так близко от  полотна,  что  весь
трясется всякий раз, когда мимо проходят поезда. У каждого, кому  доводилось
проезжать по железной дороге из Парижа в Гавр, дом этот непременно оставался
в памяти, хотя пассажиры, проносившиеся мимо, знали о нем только то, что  он
стоит именно там,  возле  полотна  железной  дороги,  заброшенный,  закрытый
наглухо, с серыми ставнями на окнах, позеленевшими от дождей.  Одинокий  дом
как будто еще более усиливает впечатление запустения этого глухого уголка.
     На  целую  милю  кругом  нет  никакого  жилья,  за  исключением  домика
железнодорожного сторожа возле дороги, которая пересекает рельсовый  путь  и
ведет в  Дуанвиль,  находящийся  оттуда  в  пяти  километрах.  Низенький,  с
рассевшимися стенами и черепичной крышей, поросшей мхом, домик словно врос в
землю посреди огорода, обнесенного живой изгородью. Сруб большого колодца  в
огороде почти одной вышины с домом. Переезд через полотно дороги  приходится
как раз посредине между Малонейской  и  Барантенской  станциями,  в  четырех
километрах от каждой. Едут через переезд очень редко, и старый, полусгнивший
шлагбаум  поднимается  только  для  ломовых  телег,  едущих   из   Бекурской
каменоломни, которая находится в лесу, километрах в четырех  оттуда.  Трудно
отыскать другое место, более заброшенное и до такой  степени  отрезанное  от
остального мира. Со стороны  Малонэ  длинный  туннель  перерезает  все  пути
сообщения, а в Барантен можно попасть только по неудобной  тропинке,  идущей
вдоль полотна железной дороги. Не удивительно, если прохожие встречаются там
редко.
     На этот раз, однако, по тропинке, которая  вела  в  Круа-де-Мофра,  шел
одинокий путник, доехавший до Барантена с гаврским поездом. Был  теплый,  но
пасмурный вечер. Вся окрестная  местность  покрыта  долинами  и  холмами,  и
полотно железной дороги проложено или по насыпям, или в выемках, а  тропинка
вдоль полотна то круто поднимается в гору, то опускается на  дно  обрывистой
лощины. Ощущение мертвого покоя еще усиливается видом  бесплодных  беловатых
холмов, кое-где лишь покрытых мелкими зарослями, пустынных узких долин,  где
текут ручьи под сенью раскидистых ив. Многие  меловые  холмы  лишены  всякой
растительности, повсюду кругом гробовая тишина и молчание.  Путник,  молодой
здоровый парень, быстро шел по тропинке, словно торопясь  уйти  подальше  от
печального сумрака, тихо спускавшегося на эту безотрадную землю.
     В огороде железнодорожного сторожа девушка черпала из колодца воду. Это
была  рослая,  сильная  восемнадцатилетняя  девушка,  блондинка,  с  пухлыми
пунцовыми губами, большими зеленоватыми глазами, густыми, длинными  волосами
и  низким  лбом.  Ее  нельзя  было  назвать  хорошенькой,  широкая  кость  и
мускулистые руки делали ее скорее похожей на  крестьянского  парня.  Завидев
путника,  спускавшегося  по  тропинке,  она  бросила  ведро  и  подбежала  к
решетчатой калитке в живой изгороди.
     - А, Жак! - закричала она.
     Жак поднял голову. Он был высокого роста, брюнет, красивый  круглолицый
малый, лет двадцати шести, с правильными чертами; его портили только слишком
выдающиеся челюсти. У него были густые, вьющиеся волосы и такие черные  усы,
что лицо казалось бледным. Кожа у него была нежная, щеки тщательно  выбриты,
так что его можно было бы принять за барича, если бы  руки,  пожелтевшие  от
смазочного масла и сала, не обличали в нем машиниста. Но руки были тонкие  и
гибкие.
     - Добрый вечер, Флора, - ответил он спокойно.
     Но его большие черные глаза, усеянные золотистыми  точками,  как  будто
потускнели, словно заволоклись рыжеватой дымкой. Веки его  задрожали,  и  он
отвел глаза в сторону, как будто внезапно почувствовал какую-то  неловкость,
даже волнение. Это было почти болезненное ощущение,  он  весь  даже  подался
инстинктивно назад.
     Флора стояла неподвижно, глядя прямо  на  него,  и  заметила  невольную
дрожь, которая всегда охватывала его при встрече с  женщиной  и  которую  он
всеми силами старался подавить. Это, по-видимому, огорчило и  опечалило  ее.
Желая скрыть свое замешательство, Жак осведомился у Флоры, дома ли ее  мать,
хотя прекрасно знал, что та больна  и  давно  уже  не  выходит  из  комнаты.
Девушка кивнула в ответ и молча посторонилась, чтобы он мог,  не  задев  ее,
войти в калитку, а потом, гордо выпрямившись, вернулась к колодцу.
     Жак быстро прошел небольшой садик и вошел в дом. Тетушка Фази,  как  он
привык называть ее с  детства,  сидела  одна  в  просторной  жилой  комнате,
служившей в то же время и кухней. Она сидела на соломенном  стуле,  ноги  ее
были закутаны старым шерстяным платком. Урожденная Лантье,  она  приходилась
двоюродной сестрой отцу Жака. Жак был ее крестником и воспитывался у  нее  в
доме с шестилетнего возраста, после того, как его отец и мать бросили его  и
уехали из Плассана в Париж. Позже Фази отдала его в ремесленное училище. Жак
питал за это живейшую благодарность к тетке и говорил, что только ей  обязан
тем, что выбился в люди. Прослужив два года на Орлеанской  железной  дороге,
он поступил в общество Западных дорог машинистом первого класса. Тогда-то он
и встретился снова со своей крестной матерью,  которая  тем  временем  вышла
вторично замуж и жила с обеими своими дочерьми от первого  брака,  словно  в
ссылке, в захолустье, в Круа-де-Мофра, где  второй  ее  муж,  Мизар,  служил
железнодорожным сторожем. Теперь, несмотря на то, что ей  исполнилось  всего
только сорок пять лет, прежняя  красивая,  рослая,  здоровенная  тетка  Фази
казалась пожелтевшей сгорбленной шестидесятилетней  старухой.  Ее  постоянно
мучила лихорадочная дрожь.
     - Как! Это ты, Жак?.. - радостно воскликнула она. - Ах,  сынок,  как  я
рада! Вот уж не ожидала с тобой увидеться!
     Он поцеловал ее в обе щеки и объяснил, что неожиданно оказался на  двое
суток в отпуску. У его паровоза "Лизон" по прибытии в Гавр  сломался  шатун.
Паровоз отправили в депо для починки, и,  так  как  на  это  потребуется  не
меньше суток, он должен быть на работе лишь  на  следующий  день,  к  отходу
шестичасового курьерского. Вот он и решил повидаться с теткой. Он переночует
у нее и уедет из Барантееа завтра утром с семичасовым поездом. Жак держал  в
своих руках высохшие руки крестной и рассказывал ей, до  какой  степени  его
обеспокоило ее последнее письмо.
     - Да, милый мой мальчик, мои дела плохи, совсем  плохи...  Как  хорошо,
что ты догадался повидаться со мной. Я знаю, что ты сильно занят,  потому  и
не звала тебя... Ну вот, мы и увиделись... У меня так тяжело на сердце,  так
тяжело!
     Она замолчала и боязливо посмотрела в окно. Начинало  темнеть,  но  еще
можно было разглядеть, что в сторожевой будке, по ту сторону полотна,  сидел
муж тетки Фази, Мизар. Такие будки, сколоченные из досок,  установлены  были
вдоль дороги через каждые пять или шесть километров  и  соединялись  друг  с
другом телеграфными проводами, чтобы обеспечить правильное движение поездов.
Сначала тетушка Фази, а потом Флора служили при шлагбауме на переезде, а сам
Мизар был участковым сторожем.
     Как будто опасаясь, что муж может услышать ее,  тетушка  Фэзи,  понизив
голос, проговорила, дрожа всем телом;
     - Я уверена, что он мне отраву подсыпает...
     Жак привскочил от удивления, и его глаза, тоже обращенные к окну, снова
заволоклись  странной  рыжеватой  дымкой,  притушившей  их  черный  блеск  и
мерцавшие золотистые искорки.
     - Ну, что вы, тетя, - прошептал он, - он на вид такой тихий и слабый.
     Мимо сторожевой будки только что  промчался  гаврский  поезд,  и  Мизар
вышел, чтобы закрыть путь. Пока он  поднимал  рычаг  красного  сигнала,  Жак
внимательно разглядывал его. Это был мужчина  маленького  роста,  худощавый,
болезненный, с редкими выцветшими волосами и бородой, с унылым,  изможденным
лицом. Молчаливый и смирный, с начальством он был почтителен до угодливости.
     Выставив красный сигнал, Мизар вернулся в будку. Он занес в книгу час и
минуту прохода поезда и, нажав две электрические кнопки, подал два  сигнала:
один на предшествующий участок о том, что путь свободен, другой на следующий
участок о том, что поезд в пути.
     - Ты его не знаешь,  -  продолжала  тетка  Фази.  -  Говорю  тебе,  он,
наверно, окармливает меня какой-нибудь  гадостью...  Подумай,  ведь  я  была
такая здоровенная, что, кажется, могла бы  его  проглотить;  а  теперь  этот
никудышный коротышка изводит меня, живьем поедает...
     Тетка Фази была охвачена глухой боязливой ненавистью; она изливала свою
душу, радуясь, что нашелся наконец человек, который ее выслушает.  Дура  она
была, когда решилась выйти во  второй  раз  замуж  за  человека  без  гроша,
скупого, скрытного; а ведь она была на пять  лет  старше  его,  да  еще  две
дочери у нее были - шести и восьми лет. Вот уже скоро десять  лет,  как  она
раздобыла это сокровище, но за это время не прошло и часа  без  того,  чтобы
она не раскаивалась в своем проступке. Ей выпала горькая, нищенская жизнь  в
этом холодном, заброшенном уголке северной Франции, где она вечно зябнет. Да
и скука здесь  смертельная,  -  слова  не  с  кем  вымолвить,  даже  соседки
поблизости ни одной нет.  Мизар  был  прежде  укладчиком  рельсов,  а  потом
получил должность  железнодорожного  сторожа  и  зарабатывал  тысячу  двести
франков в год.  Ей  самой  платили  пятьдесят  франков  в  месяц  за  охрану
шлагбаума на переезде, за которым! теперь смотрит Флора. В этом  заключалось
для них и настоящее и будущее: никакой надежды впереди - им предстояло  жить
и подыхать в этой дыре, где на сто  километров  кругом  не  встретишь  живой
души. Тетка Фази забыла только упомянуть про утехи, выпадавшие ей  на  долю,
когда ее муж работал по укладке рельсов, а она оставалась  одна  с  дочерьми
при шлагбауме. Она была в то время еще здорова и слыла  красавицей  на  всей
линии  от  Руана  до  Гавра;  железнодорожные  инспекторы  проездом   всегда
завертывали к ней. По этому  поводу  возгорелось  даже  соперничество  между
двумя   соседними   дистанциями:   каждая   хотела    инспектировать    пост
Круа-де-Мофра. Муж ничему не мешал. Он был почтительно вежлив со всеми и как
будто совершенно стушевывался. Он  уходил,  возвращался,  словно  ничего  не
замечая. Но все эти развлечения были прерваны болезнью тетки Фази, и она уже
целые месяцы была прикована к креслу в этой безлюдной пустыне, чувствуя, что
тает не по дням, а по часам.
     - Говорю тебе, - прибавила она в заключение, - что он взялся теперь  за
меня и непременно доконает, хоть сам он маленький и плюгавенький...
     Внезапно раздался сигнальный звонок;  тетушка  Фази  снова  с  тревогой
посмотрела в окно. Это соседний пост уведомлял Мизара, что подходит поезд из
Парижа.  Стрелка  сигнального  аппарата,   стоявшего   у   окна   в   будке,
передвинулась в направлении движения поезда. Мизар  остановил  электрический
звонок и, выйдя из будки, протрубил  дважды  в  рожок,  извещая  о  прибытии
поезда. Флора закрыла  шлагбаум  и  стала  возле  него,  держа  перед  собою
сигнальный флаг  в  кожаном  футляре.  Скрытый  еще  за  изгибом  дороги,  с
возрастающим грохотом приближался курьерский поезд. Он  пронесся  мимо,  как
молния, потрясая домик железнодорожного сторожа и едва не унеся его с  собою
в бурном вихре. Флора вернулась в огород, а Мизар, закрыв путь в Гавр позади
поезда, освободил обратный путь, опустив рычаг  красного  сигнала,  так  как
новый звонок, сопровождавшийся поднятием другой стрелки, уведомил  его,  что
поезд, прошедший пятью минутами раньше, миновал уже  и  следующий  пост.  Он
вернулся в сторожевую будку, предупредил оба соседних поста,  записал  время
прохода поезда и затем стал ждать  следующего.  Каждый  день  в  продолжение
целых двенадцати часов Мизар выполнял одну и ту же работу. Здесь он пил,  ел
и спал; за всю свою жизнь он не прочел ни одной газетной строки, и