заглушенный удар?.. А такого звука, как бывает,
когда что-нибудь рвется, не было?
     - Нет, не было...
     - И что же, после этого он, наверное, начал дергаться?
     - Да, три раза, и каждый раз всем телом, я чувствовала, как у него даже
ноги содрогались.
     - Должно быть, при этом у него были судороги?
     - Да, первая очень сильная, а потом все слабее...
     - Ну, а когда он умер, что ты испытала,  когда  почувствовала,  как  он
умирает под ножом?
     - Я? Право, не знаю.
     - Не знаешь? К чему ты лжешь? Скажи, скажи  откровенно,  что  ты  тогда
испытывала?.. Что-нибудь тяжелое, неприятное?
     - Нет, нет, совсем не то!
     - Значит, удовольствие?
     - Удовольствие? Ну, нет!
     - Что же это было, любимая? Прошу тебя, скажи мне все... Ах, если бы ты
знала... Скажи мне, что в это время испытывают?
     - Боже мой, разве это можно описать словами?.. Это что-то ужасное,  это
уносит тебя куда-то далеко-далеко... Я тогда за одну минуту пережила больше,
чем за всю мою прежнюю жизнь.
     Стиснув зубы, бормоча какие-то неясные слова,  Жак  опять  взял  ее.  В
глубинах смерти они снова обрели  любовь,  это  было  сладострастие  зверей,
убивающих друг  друга  во  время  случки.  В  комнате  слышалось  только  их
порывистое дыхание. Кроваво-красное пятно на потолке исчезло, уголь  в  печи
догорел, и в  комнате  снова  становилось  холодно.  Из  города,  окутанного
снежным покровом, не доносилось ни звука. В соседней  комнате  захрапела  во
сне газетчица, потом все потонуло в мертвой тишине уснувшего дома.
     Северина все еще покоилась в объятиях Жака и вдруг  заснула,  сраженная
сном, как молнией. Поездка из Гавра в Париж, долгое, томительное ожидание  в
домике сторожа и наконец эта лихорадочная ночь лишили ее сил: она  по-детски
пожелала Жаку спокойной ночи,  тут  же  уснула  и  дышала  ровно,  спокойно.
Пробило три.
     Жак чувствовал, как постепенно немеет его  левая  рука,  поддерживавшая
Северину. Он никак не  мог  уснуть,  чьи-то  невидимые  пальцы  беспрестанно
раскрывали ему глаза. Было так темно,  что  он  ничего  уже  не  различал  в
комнате; печка, мебель, стены - все тонуло во мраке. Только повернув голову,
он едва мог распознать  очертания  окон,  неясные,  как  в  призрачном  сне.
Мозговое возбуждение его было настолько сильно, что,  несмотря  на  страшную
усталость, сон бежал от него, и без конца разматывал Жак клубки одних и  тех
же мыслей. Каждый раз, как он делал над собой  усилие  и,  казалось,  сейчас
заснет, на него наплывали все те же видения, возникали все те  же  ощущения.
Он неподвижно лежал, вперив широко раскрытые глаза в ночной  мрак,  а  перед
ним с постоянством заведенного механизма вставала сцена убийства во всех  ее
подробностях. Она все время повторялась  совершенно  тождественным  образом,
захватывала его всего и доводила до исступления. Нож  с  заглушенным  звуком
вонзался в горло, тело содрогалось три раза с головы до ног,  жизнь  уходила
из него волною теплой крови, и Жаку казалось, что он  чувствует,  как  кровь
струится ему на руки. И это повторялось не раз, не два, а  по  меньшей  мере
двадцать или тридцать раз. И каждый раз нож снова вонзался в горло, по  телу
снова  пробегал  судорожный  трепет.  Это  становилось   наконец   огромным,
переполняло, душило его, взрывало ночной мрак. О, как бы ему хотелось самому
нанести подобный удар, насытить затаенное желание,  изведать  это  ощущение,
испытать, какова же та минута, в течение которой человек переживает  больше,
чем за целую жизнь!
     Жак задыхался: быть может, тяжесть тела Северины, лежащей на его  руке,
мешает ему уснуть. Он тихонько высвободил руку, Северина даже не проснулась.
Дышать ему стало легче, он подумал, что вот наконец сейчас заснет. Но усилия
его были напрасны, незримые пальцы снова  приподнимали  ему  веки,  кровавые
призраки вновь проплывали  во  мраке,  нож  вонзался,  и  тело  содрогалось.
Кровавый дождь полосовал тьму, огромная рана на шее зияла,  как  будто  была
нанесена топором. Тогда он  перестал  бороться  и,  растянувшись  на  спине,
отдался во власть неотступному видению. Он чувствовал, как усиленно работает
его мозг, весь его организм. Подобное состояние бывало у него еще  в  ранней
юности. Теперь Жак думал, что выздоровел, желание убить  не  пробуждалось  в
нем уже в течение нескольких месяцев, с тех пор, как он обладал Севериной. И
вот роковое желание  убийства  возникло  в  нем  вновь  с  небывалой  силой,
проснулось разбуженное кровавой повестью, которую нашептала ему эта женщина,
прижимавшаяся к нему, сплетавшаяся с ним в тесном объятии.  Он  отодвинулся,
старался не касаться ее, потому что каждое прикосновение к ее коже обжигало.
Вдоль его позвоночника разливалось такое невыносимое чувство жара, как будто
матрас, на котором он лежал, обратился в пылающий костер, раскаленные  копья
вонзались в затылок. Жак вынул руки из-под одеяла, но  они  тотчас  застыли,
ему стало холодно: Он устрашился своих рук и спрятал их опять, сперва сложил
на животе, потом подсунул под себя, налег на них всей тяжестью тела,  словно
боясь, что его руки, помимо его воли,  совершат  какой-нибудь  омерзительный
поступок.
     Много раз принимались бить часы, и Жак отсчитывал  удары.  Так  пробило
четыре, пять, шесть часов. Он с нетерпением ждал утра, надеялся, что рассвет
прогонит терзающий его кошмар, и повернулся к окнам, но утро не приходило, в
окнах лишь поблескивало неясное отражение снега. Он слышал, как без четверти
пять прибыл из Гавра поезд прямого сообщения, с опозданием всего  только  на
сорок минут, - значит, правильное движение уже восстановлено.  Только  после
семи  часов  стекла  в  окнах  посветлели.  В  комнату  просочился   мутный,
молочно-белый рассвет, едва наметивший очертания  мебели.  Уже  стали  видны
печь, шкаф и буфет. Но Жак уже не  мог  заставить  себя  закрыть  глаза:  он
должен был смотреть, видеть,  и,  прежде  чем  совсем  рассвело,  он  скорее
угадал, чем увидел, на столе  нож,  которым  разрезал  вечером  кондитерский
пирог. Теперь Жак уже ничего другого не видел, только  этот  нож,  небольшой
нож с заостренным концом. Казалось, что и дневной свет вливается  в  комнату
лишь для того, чтобы  отразиться  в  его  тонком  лезвии.  Собственные  руки
внушали  ему  ужас,  он  глубже  засовывал  их  под  себя,  они  шевелились,
двигались, не подчиняясь больше его воле. Быть может, они уже больше ему  не
принадлежат. Быть может, это чужие руки, руки,  которые  он  унаследовал  от
какого-нибудь  предка,  жившего  в  доисторические  времена,  когда  человек
собственными руками душил в лесах хищных зверей!
     Жак не хотел больше смотреть на нож и повернулся лицом к Северине.  Она
безмятежно спала и дышала, как ребенок.  Ее  густые  волосы  распустились  и
падали на плечи, и сквозь их черные кольца виднелась нежная,  молочно-белая,
чуть розовая шея. Жак посмотрел на Северину, как будто видел ее  впервые.  А
ведь он обожал ее, носил в себе ее образ, мучительно  желая  ее  даже  в  то
время, когда управлял паровозом. Однажды он пробудился от  этой  обаятельной
грезы лишь в тот момент, когда чуть не промчался на всех парах мимо станции,
не обращая внимания на сигналы. Теперь эта белая шея захватила и  неудержимо
влекла и притягивала его; еще не вполне утратив сознание происходящего, он с
ужасом чувствовал, как в нем нарастает властное желание  схватить  со  стола
нож и вонзить его по рукоять в эту женскую плоть. Ему слышался  приглушенный
звук, с которым нож войдет в тело, он ясно представлял себе, как оно  трижды
содрогнется в смертельной судороге, а затем вытянется, обливаясь кровью. Жак
боролся с этим наваждением, стараясь  вырваться  из-под  его  власти,  но  с
каждой секундой все больше утрачивал свою волю, побежденный этой  навязчивой
мыслью, и все ближе подходил  к  тому  рубежу,  перешагнув  который  человек
безвольно отдается во власть инстинктов. Все сливалось перед ним в  каком-то
хаосе, его руки окончательно восстали против него и, одержав  верх  над  его
усилиями, вырвались на свободу. Он ясно понял, что отныне перестал  быть  их
господином и они удовлетворят свое зверское желание, если он  не  перестанет
смотреть на Северину; и, собрав последние силы, Жак, как пьяный, скатился  с
постели прямо на пол.  Он  поднялся,  снова  чуть  не  упал,  запутавшись  в
валявшихся на полу юбках, и, едва держась на ногах,  шатаясь,  ощупью  искал
свою одежду с единственной мыслью одеться как можно  скорее,  схватить  нож,
выбежать на улицу и убить там какую-нибудь женщину. На этот раз  потребность
убить была непреодолима, он должен был убить. Он не мог  найти  своих  брюк,
хватался за них три раза, прежде чем понял, что держит их в  руках.  Лишь  с
величайшим трудом удалось ему надеть ботинки. Было уже совершенно светло, но
ему казалось,  что  в  комнате  плавает  рыжеватая  дымка,  холодный  туман,
поглотивший все. Он дрожал, как в лихорадке,  наконец  оделся,  взял  нож  и
спрятал его в рукаве: он убьет первую попавшуюся на улице женщину. Но  вдруг
зашуршали простыни, послышался глубокий  вздох,  Северина  проснулась.  Жак,
побледнев, остановился у стола, как прикованный.
     - Милый, ты уже уходишь?
     Он молча отвернулся, он не смотрел на нее, быть может, она уснет опять.
     - Куда ты идешь, мой милый?
     - Так, по служебному делу, - пробормотал он. - Спи, я сейчас вернусь.
     Но она уже снова засыпала и, закрыв глаза, невнятно прошептала:
     - Ах, как мне хочется спать!.. Поцелуй меня, милый!
     Но Жак не трогался с места: он знал, что если с ножом в руке подойдет к
постели  и  взглянет  на  Северину,  прелестную,  полуобнаженную,  последний
остаток его воли будет сломлен, рука его поднимется сама собою и вонзит ей в
горло нож.
     - Ну, поцелуй же меня, милый...
     Ласково прошептав еще что-то, она уснула. Жак, вне себя, открыл дверь и
выбежал на улицу.
     Было восемь часов утра. Снег еще не был убран и  заглушал  шаги  редких
прохожих. Жак тут же увидел какую-то старуху, но она повернула за  угол,  на
Лондонскую улицу, и он не пошел за ней. Несколько мужчин прошли мимо него  к
Гаврской площади. Он направился туда  же,  сжимая  в  руке  нож,  клинок  он
спрятал в рукаве. Из одного дома напротив вышла  девочка  лет  четырнадцати;
Жак перешел улицу, но девочка скрылась рядом в булочной.  Его  мучило  такое
нетерпение, что он не стал ее поджидать, а пустился далее на поиски.  С  тех
пор, как Жак вышел  с  ножом  в  руке  из  комнаты,  он  уже  действовал  не
самостоятельно, им распоряжался кто-то другой, что не  раз  уже  возбужденно
метался  в  нем,  какой-то  неизвестный,  пришедший  издалека  и  томившийся
наследственной жаждой убийства. Он когда-то убил и хотел  убить  снова.  Все
представлялось  Жаку  как  в  сновидении,  все  преломлялось  в  призме  его
навязчивой  идеи.  Обычной,  повседневной   жизни   теперь   для   него   не
существовало. Он шел, как лунатик, не помня прошлого, не  думая  о  будущем,
всецело  в  плену  своего  желания.  Тело  его  двигалось  само  собою,  его
собственное "я" отсутствовало. Прошли две женщины и слегка  задели  его,  он
ускорил шаг, почти уже догнал  их,  но  они  остановились  с  попавшимся  им
навстречу мужчиной. Все трое смеялись и весело  болтали.  Присутствие  этого
мужчины помешало Жаку, он пошел за другой  женщиной,  тщедушной  и  смуглой,
бедно одетой, в легком платке. Шла она медленно, вероятно,  на  какую-нибудь
тяжелую, неприятную работу, за которую получала ничтожные гроши. Вид  у  нее
был безнадежно грустный. Жак,  выбрав  себе  жертву,  тоже  не  торопился  и
приискивал подходящее место, где будет удобнее ее  зарезать.  Она,  конечно,
заметила, что за ней следом идет молодой мужчина,  и  взглянула  на  него  с
невыразимо грустным изумлением.  Очевидно,  она  сама  удивилась  тому,  что
кто-то мог ее желать. Она довела таким образом  Жака  до  середины  Гаврской
улицы, два раза обернулась, и это помешало Жаку вонзить ей в  горло  нож.  И
такое страдание, такая мольба были у нее во взгляде! Он убьет ее, когда  она
сойдет с тротуара. Но вдруг он круто  повернул  и  пошел  в  противоположную
сторону, вслед за другой женщиной. Он и сам не знал,  почему  выбрал  именно
эту. Он повернул за ней просто потому, что она проходила в это время мимо.
     Следуя  за  этой  женщиной,  Жак  вернулся  назад  к  вокзалу.   Живая,
проворная, она шла мелкими шажками, звонко постукивая каблучками.  Она  была
блондинка, очень хорошенькая, лет двадцати,  довольно  полная,  с  красивыми
живыми и веселыми глазами. Она даже не заметила, что  за  нею  шел  мужчина:
должно быть, очень спешила, так как быстро взбежала по ступенькам в  подъезд
вокзала со стороны Гаврской площади, пересекла чуть не  бегом  весь  большой
зал, бросилась к кассе пригородных поездов и потребовала себе билет  первого
класса до Отейля. Жак взял билет туда же, прошел через залы на дебаркадер  и
сел в тот же вагон рядом с нею. Поезд тотчас же тронулся.
     "Я еще успею покончить с ней, - думал он. - Я ее зарежу в туннеле".
     Сидевшая в вагоне пожилая дама - кроме нее, в  вагоне  не  было  других
пассажиров - оказалась знакомой молодой женщины.
     - Как, это вы! Куда же это вы отправляетесь в такую рань?
     Молодая женщина с жестом комического отчаяния добродушно расхохоталась:
     - Ровно ничего нельзя сделать, чтобы не попасться сейчас  же  на  глаза
кому-нибудь из знакомых! Надеюсь, вы меня не выдадите? Завтра муж именинник,
и как только он сегодня ушел из дому по делам, я тоже улетучилась: я  еду  в
Отейль, в одно садоводство,  где  он  видел  орхидею,  которая  ему  безумно
понравилась... Понимаете, я хочу сделать ему сюрприз.
     Пожилая дама одобрительно кивала головой.
     - Ну, а как поживает ваша малютка?
     - Моя девочка - настоящее очарование... Вы знаете, я неделю тому  назад
отняла ее от груди. Если бы вы видели, с каким аппетитом она  кушает  теперь
свою кашку!.. Мы все до того здоровы и счастливы, что просто совестно...
     Она рассмеялась еще громче, у нее  были  прелестные  пунцовые  губки  и
великолепные белые зубы. А Жак, сидя справа от нее и пряча  нож  за  спиной,
соображал, что ему будет очень удобно ее зарезать: стоит только поднять руку
и сделать полоборота, и нож как раз  угодит  ей  в  горло.  В  Батиньольском
туннеле он вдруг обратил внимание на то, что  у  нее  под  подбородком  были
завязаны ленты от шляпы.
     "Чего доброго, мне еще помешает этот узел, - подумал он. - Я хочу  быть
вполне уверен в ударе".
     Обе дамы продолжали весело беседовать.
     - Вижу, что вы действительно счастливы! - сказала пожилая.
     - Да, я счастлива, до того счастлива, что не могу даже  выразить  этого
словами! Я живу, как в волшебном сне. Что я представляла собой два года тому
назад! Вы ведь помните, что у тетки жилось не особенно весело,  а  приданого
за мной не было и сантима... Когда он приходил к нам, меня бросало в  дрожь:
до того я была в него влюблена. А он был так хорош собою, богат... Теперь же
он мой, я его жена, и у нас есть ребенок. Право, это слишком много для меня,
я не заслужила такого счастья!..
     Рассматривая, каким узлом были завязаны ленты шляпки, Жак заметил,  что
на шее у молодой женщины висел большой золотой медальон на черной  бархатной
ленточке. Медальон этот следовало также принять во внимание.
     "Я схвачу ее левой рукой за шею, отодвину медальон, - соображал Жак,  -
и откину ее голову назад, чтобы без промаха нанести удар".
     Поезд часто останавливался на станциях и опять двигался дальше,  прошел
коротенькие туннели в Курсели и в Нейли... Сейчас он вонзит нож, потребуется
всего только мгновение.
     - Вы ездили нынешним летом на морские купания? - спросила пожилая дама.
     - Да, мы прожили шесть недель в Бретани. Мы были там  совершенно  одни,
какое-то заброшенное местечко, настоящий рай. Потом весь сентябрь мы провели
в Пуату у тестя. У него там большие леса.
     - Вы рассчитывали, кажется, уехать зимою на юг?
     - Да, мы едем в Канн в середине этого месяца... Дом уже нанят. При  нем
очаровательный садик, окна выходят на море. Мы послали туда человека,  чтобы
устроить все как следует к нашему приезду.  Мы  едем  туда  не  потому,  что
боимся холода, мы вовсе не неженки, но ведь все-таки солнце -  такая  дивная
вещь!.. Мы вернемся в марте, а в будущем году проведем зиму в Париже.  Через
два года наша малютка станет совсем большая, и мы отправимся путешествовать.
Да мало ли каким образом можно весело проводить время!
     Ока была до того переполнена своим счастьем, что, чувствуя  потребность
поделиться со всеми, обернулась  даже  к  совершенно  незнакомому  ей  Жаку,
улыбнулась и ему. При этом движении узел, которым были  завязаны  ее  ленты,
сдвинулся с места, медальон тоже, обнажилась нежная, розовая шея с маленькой
ямочкой, в которой лежала золотистая тень.
     Пальцы Жака судорожно стиснули рукоятку ножа, он  принял  непоколебимое
решение.
     "Я всажу ей нож вот сюда, в эту самую ямочку, сейчас же, как только  мы
войдем в туннель перед Пасси".
     Но на остановке в  Трокадеро  в  вагон  сел  железнодорожный  служащий,
оказавшийся знакомым Жака. Он сообщил Жаку о разных  служебных  новостях,  о
краже угля, в которой попались  машинист  и  кочегар,  ездившие  с  товарным
поездом. С этой минуты в голове Жака все смешалось,  и  он  никогда  не  мог
впоследствии в точности припомнить, что  именно  он  делал  дальше.  Молодая
женщина все еще смеялась. От нее веяло таким счастьем, что даже на Жака  она
действовала успокаивающим образом. Может быть, он доехал с обеими дамами  до
Отейля. Во всяком случае, он не помнил, вышли ли они там из вагона или  нет.
Сам он в конце концов  оказался  на  берегу  Сены,  не  будучи  в  состоянии
объяснить себе, каким образом туда попал. Он  вполне  ясно  сознавал  только
одно, что бросил с береговой кручи в реку нож, который до сих пор все  время
прятал в рукаве. Все остальное исчезло из его памяти. Его "я" отсутствовало,
он не имел никакого представления о том, что случилось  за  то  время,  пока
кто-то другой распоряжался его волей. После того, как Жак бросил  нож,  тот,
другой,  тоже  исчез  неизвестно  куда,  а  сам  он,   вероятно,   пробродил
автоматически еще несколько часов по  улицам  и  площадям.  Неясно  мелькали
какие-то люди, дома... По-видимому, он зашел  куда-нибудь  закусить,  потому
что ему  очень  ясно  представлялись  переполненный  публикой  зал  и  белые
тарелки. Точно так же он  сохранил  совершенно  определенное  впечатление  о
какой-то красной афише, вывешенной на дверях запертой лавочки. Все остальное
исчезло в черной пропасти, в  небытии,  где  не  было  ни  пространства,  ни
времени, где он лежал неподвижно, быть может, в течение веков.
     Очнувшись, Жак увидел себя в своей тесной комнатке, на  улице  Кардине;
он лежал поперек кровати совершенно одетый. Инстинкт привел  его  туда,  как
приводит издыхающую собаку в ее  конуру.  Он  не  помнил,  как  поднялся  по
лестнице, уснул. Пробудившись от свинцового сна, он вдруг опять почувствовал
себя самим собой и испытывал от этого  какую-то  растерянность,  как  бывает
после глубокого обморока. Он не знал, сколько времени проспал, три часа  или
трое суток. Внезапно память вернулась к нему. Он вспомнил ночь,  проведенную
с Севериной, признание в убийстве, вспомнил, как ушел от нее, словно  хищный
зверь, стремящийся утолить свою жажду  крови.  Вступая  теперь  в  обладание
собственным "я", он с недоумением перебирал в памяти все,  что  произошло  с
ним помимо его воли. Вдруг мысль о том, что Северина ждет его, заставила его
сейчас же вскочить с постели. Взглянув на часы, он увидел,  что  уже  четыре
часа дня; и с пустой головой,  равнодушный  ко  всему,  как  после  сильного
кровопускания, он поспешил в Амстердамский тупик.
     Северина проспала до полудня. Жак все еще не возвращался. Она  затопила
печку я в два часа