лась  к  нему,  обнаженная  шея
тянулась к нему, белая, нежная, непобедимо соблазнительная; теплый одуряющий
аромат женского тела доводил его до  безумия.  Голова  у  него  кружилась  в
бесконечном вихре, уносившем последние остатки разумной воли.
     - Обними же меня, милый,  уходят  последние  секунды.  Ведь  он  придет
сейчас. Если он шел быстро, он может постучаться в  любую  минуту...  Ты  не
хотел, чтобы мы спустились в сени, так по крайней мере запомни хорошенько: я
отворю дверь, а ты спрячешься за ней и не жди, а сразу же,  сразу...  Кончай
сразу!.. О, я тебя так люблю, мы будем с  тобою  так  счастливы!  Он  дурной
человек, он меня мучил, он  единственное  препятствие  к  нашему  счастью...
Обними же меня  крепче,  крепче!..  Поглоти  меня  всю,  чтобы  вне  тебя  я
перестала бы существовать!
     Жак, не оборачиваясь, нащупывал лежавший позади него на столе нож. Одно
мгновение он стоял неподвижно, сжимая  нож  в  руке.  Вернулась  ли  к  нему
инстинктивная  неудержимая  жажда   мщения   за   давнишние   обиды,   ясное
воспоминание о которых уже утратилось;  быть  может,  в  нем  кипела  злоба,
веками накоплявшаяся у мужчин со времени первого  обмана,  жертвою  которого
был  доисторический  пещерный  житель?  Он  смотрел  на  Северину  безумными
глазами,  чувствуя  в  себе  лишь  непреоборимое  стремление  умертвить  ее,
взвалить себе  на  спину,  вырванную  у  других,  как  добычу.  Врата  ужаса
растворялись над этой черной бездной страсти...  Это  была  любовь  в  самой
смерти, стремление уничтожить, чтобы обладать полнее.
     - Обними же меня, обними...
     Она тянулась к Жаку, в страстной мольбе запрокинув лицо, и когда  перед
ним блеснула, как в ярком пламени пожара, эта  обольстительная,  белоснежная
шея, он с быстротою молнии занес над нею нож. Она увидела сверкнувший клинок
и откинулась назад, объятая изумлением и ужасом.
     - Жак, Жак... Что с тобой, господи?.. Меня? За что? За что?
     Стиснув зубы, не говоря ни слова, он бросился за нею и  после  короткой
борьбы притиснул  ее  к  кровати.  Она  отступала  перед  ним,  растерянная,
беззащитная, в изодранной рубашке.
     - За что же, господи, за что?..
     Ударом ножа в горло он заставил ее замолчать. Вонзив нож,  он  повернул
его в  ране  страшным  инстинктивным  движением  ненасытной  руки.  Это  был
совершенно такой же удар, как тот, которым был убит Гранморен. Нож  вонзился
в то же самое место и с такой же неистовой  силой.  Вскрикнула  ли  она?  Он
этого так и не узнал. Парижский курьерский поезд промчался с таким  страшным
грохотом, что в доме задрожал даже пол, и Северина умерла, как бы  сраженная
этим пронесшимся бурным вихрем.
     Жак неподвижно стоял, глядя на нее, лежавшую теперь у его ног на  полу,
возле кровати. Громыхание поезда постепенно замирало вдали, глубокая  тишина
водворилась в красной комнате, а Жак все глядел на Северину. Из широкой раны
в горле хлынул красный поток, он струился  между  грудей,  заливал  живот  и
бедро и стекал крупными каплями на паркет. Целая лужа крови образовалась  на
полу среди красных  обоев  и  красных  занавесей.  Разорванная  рубашка  вся
пропиталась кровью. Он никогда и не подумал бы, что  в  этом  существе  было
столько  крови.  Он  не  мог  оторвать  от  нее  своего  взгляда;  выражение
несказанного ужаса запечатлела смерть на лице этой  хорошенькой,  кроткой  и
нежной женщины. Ее черные волосы стали дыбом  и  казались  зловещим  мрачным
шлемом, черным, как ночь. В голубых, точно  барвинки,  глазах,  раскрывшихся
непомерно широко, застыл растерянный вопрос, ужас перед тайной: за  что,  за
что он ее убил? Она была раздавлена, унесена роковой неизбежностью убийства,
невольная жертва,  которую  жизнь  затоптала  в  грязь  и  кровь;  нежная  и
непорочная, несмотря ни на что, она умерла, так и не поняв,  за  что  же  он
убил ее.
     Вдруг Жак услышал какие-то звуки, напоминавшие звериный  рев,  хрюканье
кабана, рычание льва; то был вздох, вырвавшийся из  его  собственной  груди.
Наконец-то, наконец ему удалось выполнить свое страстное желание!  Он  убил!
Да, он это совершил и  теперь  чувствовал  безумную  радость,  беспредельное
наслаждение в удовлетворении так долго томившего его  заветного  желания  Он
испытывал огромную гордость самца, он  был  полновластным  господином;  убив
женщину, он обладал ею теперь, как давно уже мечтал обладать, - всецело,  до
полного ее уничтожения. Ее больше нет, и никому она принадлежать не будет. С
величайшею ясностью вспомнил он о другом зарезанном, о Гранморене, чей  труп
он видел в ту страшную ночь всего лишь в  каких-нибудь  пятистах  метрах  от
места,  где  лежал  теперь  труп   Северины.   Это   нежное,   белое   тело,
исполосованное красным, - та  же  бездушная  тряпка,  сломанная  марионетка,
мешок, набитый мякиной, в который удар ножа обращает  живого  человека.  Да,
это так. Он убил, и труп лежал перед ним на полу. Он опрокинулся так же, как
труп Гранморена, но только на спину - ноги раскинуты, левая рука согнута под
грудью, а правая, казалось, совсем оторвана  от  плеча.  Жак  вспомнил,  как
сильно билось у него сердце в ту ночь и как он поклялся себе, что  и  он,  в
свою  очередь,  осмелится  убить.  При  виде  зарезанного  человека  в   нем
разгорелось, как похоть, неудержимое стремление убить.  Ах,  смело  насытить
свое заветное желание, вонзить нож в живое  человеческое  тело!  Постепенно,
незаметно это желание росло; с тех пор  прошел  целый  год,  но  каждый  час
неудержимо  увлекал  его  к  неизбежному.  Даже  в  объятиях  этой  женщины,
взращенное ее поцелуями, зрело в нем это глухое желание. Не было  ли  второе
убийство как бы логическим следствием первого?
     Страшный грохот, от которого задрожал весь дом, оторвал Жака от  немого
созерцания  мертвой.  Что  это,  уж  не  выламывают  ли  дверь,  хотят   его
арестовать? Но вокруг было прежнее глухое безмолвие. Да  ведь  это  проходил
поезд!  Сейчас  внизу  постучит  человек,  которого  он  хотел  убить.   Жак
совершенно забыл о нем. Он еще ни о чем не сожалел, но уже удивлялся  своему
безрассудству. Что же произошло? Как могло случиться, что  женщина,  которую
он любил и которая страстно его любила, лежит здесь, на полу, с перерезанным
горлом, а муж, служивший препятствием к его счастью, все еще жив  и  шаг  за
шагом приближается к дому? Он  не  дождался  этого  человека.  Под  влиянием
привитых воспитанием принципов и  гуманных  идей,  постепенно  приобретенных
целым рядом поколений, он щадил его в течение нескольких месяцев. Но в ущерб
личным интересам самого Жака в  нем  одержал  верх  наследственный  инстинкт
насилия, та потребность  убить,  которая  в.  первобытных  лесах  заставляла
одного  зверя  бросаться  на  другого.  Разве  к  убийству  приходят   путем
рассуждений? Нет, убийство - это инстинктивный порыв, голос крови, пережиток
древних схваток, вызванных необходимостью жить и  радостным  чувством  своей
силы. Жак ее чувствовал ничего, кроме пресыщения и  усталости.  Он  старался
понять, что произошло, он не ощущал  даже  удовлетворения  -  ничего,  кроме
удивления и горького сознания непоправимого. Ему  становился  невыносим  вид
несчастной жертвы, она преследовала его своим взглядом, в котором выражались
ужас и недоумение. Он отвел глаза, но  вдруг  увидел  другую  белую  фигуру,
стоявшую в ногах кровати. Кто это? Двойник убитой? Нет, то была  Флора.  Она
являлась уже ему во время горячечного бреда после катастрофы. Без  сомнения,
она торжествовала, чувствуя себя теперь отмщенной. Оледенев  от  ужаса,  Жак
спрашивал себя, почему он медлит в этой роковой комнате. Он убил, до отвала,
допьяна напился отвратительного вина преступления. И,  споткнувшись  о  нож,
брошенный на пол, Жак бросился вон из комнаты, вихрем  сбежал  по  лестнице,
распахнул настежь парадную дверь, словно маленькая дверь черного  хода  была
слишком узка для него, и выбежал в темноту. Топот его бешеного  бега  вскоре
замер вдали. Он не оборачивался. Темный дом,  стоявший  наискось  у  полотна
железной дороги, остался позади, открытый и  покинутый  всеми,  отданный  во
владение смерти.
     В эту ночь Кабюш, по обыкновению, перелез  через  забор  и  бродил  под
окнами Северины. Зная, что она  поджидает  мужа,  он  не  удивился,  заметив
полоску яркого света, пробивавшегося  через  щель  в  ставнях.  И  вдруг  он
остолбенел  от  изумления:  с  крыльца  спрыгнул  человек  и  бросился,  как
сумасшедший, бежать прямо в поле. О погоне за этим человеком нечего  было  и
думать:  он  исчез  из  виду  прежде,  чем  Кабюш  успел  прийти   в   себя.
Встревоженный, растерянный, стоял Кабюш перед  дверью,  широко  раскрытой  в
черную дыру просторных сеней. Что  случилось?  Может  быть,  войти?  В  доме
царило тяжелое молчание, не нарушавшееся ни одним звуком,  не  было  заметно
никаких признаков  жизни,  только  наверху  ярко  горела  лампа.  Ему  стало
страшно.
     Наконец Кабюш решился войти в сени и ощупью поднялся по лестнице. Перед
дверью красной комнаты, также растворенной настежь,  он  снова  остановился.
Спокойный свет лампы наполнял комнату. Кабюшу показалось издали, что на полу
перед кроватью лежит куча женских юбок. Северина, по-видимому, уже легла.  В
страшном волнении он потихоньку окликнул ее. Сердце у него усиленно  билось,
он задыхался. Потом он увидел кровь, понял  все  и  бросился  в  комнату  со
страшным воплем. Боже, это была она! Зарезана, брошена в беспомощной наготе!
Ему показалось, что она еще дышит. Он был в таком отчаянии, испытывал  такой
мучительный стыд при виде того, как она умирает совершенно обнаженная, что в
порыве братского чувства схватил ее на руки, поднял и  положил  на  постель.
Когда он разомкнул объятия - единственное проявление нежного чувства  с  его
стороны, - он был покрыт ее кровью, залившей его руки и грудь. В эту  минуту
он заметил Рубэ и Мизара.  Подойдя  к  дому,  они  увидели,  что  все  двери
раскрыты настежь, и решили войти оба, Рубо задержался, так  как  остановился
побеседовать  с  железнодорожным  сторожем,  который  затем  проводил   его,
продолжая начатый разговор. Оба, остолбенев, смотрели на Кабюша, у  которого
руки были в крови, как у мясника.
     - Рана точь-в-точь такая же, как была у председателя окружного суда,  -
сказал наконец Мизар.
     Вместо ответа Рубо кивнул головой. Он не мог оторвать глаз от Северины,
на лице которой застыло  выражение  несказанного  ужаса;  черные  волосы  ее
стояли  дыбом,  а  голубые,  широко  раскрытые  глаза,  казалось,  все   еще
спрашивали: за что?

XII

     Три месяца спустя, в теплую июньскую ночь, Жак вел гаврский  курьерский
поезд, вышедший из Парижа в половине седьмого вечера. Новая машина,  Э  608,
досталась ему, как говорил он сам, совсем еще девственной. Машинист  начинал
уже осваиваться со всеми ее особенностями. Она была капризна  и  непослушна,
как молодая лошадь, которую надо хорошенько объездить, прежде чем она станет
ходить в упряжи. Жак часто с сожалением вспоминал о своей Лизон  и  отпускал
крепкое словцо по адресу новей машины. Ему приходилось  все  время  неусыпно
следить за ней, не выпуская из рук регулятора. Однако в эту ночь погода была
такая  мягкая,  что  машинист  был  настроен  более  снисходительно   и,   с
наслаждением вдыхая полной грудью прохладный воздух  летней  ночи,  разрешал
машине некоторые неровности в ходу. Никогда еще он не  чувствовал  себя  так
хорошо, как теперь. Он не испытывал никаких угрызений совести и  наслаждался
ощущением мирного, блаженного покоя.
     Обычно он в дороге никогда не разговаривал, теперь  же  подшучивал  над
Пекэ, который по-прежнему ездил с ним кочегаром:
     - Что это вы нынче даже не вздремнули? У вас такой вид,  как  будто  вы
принадлежите к обществу трезвости.
     Действительно, Пекэ, против обыкновения, казался совершенно  трезвым  и
очень сумрачным. Он хмуро ответил:
     - Кому надо глядеть, тому дремать нельзя.
     Жак взглянул на  него  подозрительным  взглядом  человека,  у  которого
совесть нечиста. На прошлой неделе  он  попал  в  объятия  любовницы  своего
товарища, этой ненасытной Филомены, давно уже  заигрывавшей  с  ним.  В  нем
говорило при этом не  одно  лишь  мимолетное  чувственное  любопытство,  ему
.хотелось главным образом произвести над  собою  опыт:  окончательно  ли  он
исцелился с тех пор, как удовлетворил свое ужасное стремление?..  Сможет  ли
он обладать этой женщиной, не испытывая при этом желания всадить  ей  нож  в
горло? Уже два раза встретился он с Филоменой и не испытал  ни  болезненного
возбуждения, ни дрожи. Настроение у него было  радостное,  вид  довольный  и
спокойный; он был счастлив, что стал наконец таким же человеком, как все.
     Пекэ, отворив дверцы топки, хотел подбросить на решетку  свежего  угля,
но Жак остановил его:
     - Нет, не надо, не к чему ее торопить: она и так идет хорошо.
     Кочегар сердито проворчал:
     - Да, нечего сказать, хороша эта дурацкая машина - настоящая дрянь! Как
можно сравнить с ней покойницу, нашу  старую  Лизон?  Вот  та  была  ловкая,
послушная! А эта просто потаскуха, дать бы ей хорошего пинка в зад.
     Жак, не желая сердиться, старался  не  возражать.  Он  чувствовал,  что
прежняя согласная жизнь втроем окончательно расстроилась; со  смертью  Лизон
прекратилась  дружба  между  машинистом,  кочегаром  и   паровозом.   Теперь
завязывались ссоры из-за пустяков: из-за слишком плотно  привернутой  гайки,
из-за неловко подброшенной лопатки угля. Жак обещал себе быть  осторожнее  с
Филоменой, не желая доводить дело до открытой войны с кочегаром;  на  узкой,
ходившей ходуном площадке паровоза такая война могла плохо кончиться. Пекэ в
благодарность за то, что машинист к нему  не  привязывался,  позволял  порою
вздремнуть и отдавал ему остатки взятой с собою  провизии,  был  прежде  для
Жака преданным псом, готовым вцепиться за него в горло  первому  встречному.
Они жили друг с другом, как братья, молча перенося  ежедневные  опасности  и
понимая друг друга без слов. Но эта совместная жизнь угрожала сделаться адом
в случае серьезной размолвки между машинистом и кочегаром.  Железнодорожному
обществу пришлось на прошлой неделе развести одну такую парочку, ездившую на
шербургском курьерском поезде. Там тоже вышла  неприятность  из-за  женщины.
Машинист  стал  грубо  обращаться  с  кочегаром,  а  кочегар  перестал   ему
повиноваться. Дорогой между ними завязывались ссоры, доходившие до драки,  и
тогда они совершенно забывали о вагонах с пассажирами,  которые  неслись  за
ними на всех парах.
     Пекэ дважды еще открывал  дверцы  топки  и  подбрасывал  свежий  уголь,
очевидно,  стараясь  таким  неповиновением  вызвать  Жака  на   ссору.   Жак
притворялся,  что  не  замечает  этого  и  занят  исключительно  управлением
паровоза. Тем не  менее  он  ради  предосторожности  каждый  раз  повертывал
маховичок инжектора, уменьшая давление пара. Погода стояла такая прекрасная,
и свежий ветерок, дувший прямо в лицо во  время  движения  поезда,  был  так
приятен в  эту  теплую  июньскую  ночь!  По  прибытии  в  Гавр,  пять  минут
двенадцатого, Жак и Пекэ занялись уборкой паровоза, по-видимому,  с  прежним
товарищеским согласием. Когда они выходили из  депо,  чтобы  отправиться  на
ночлег на улицу Франсуа-Мазелин, Жака окликнул чей-то голос:
     - Что это вы так торопитесь? Зайдите хоть на минутку!
     Это была Филомена, поджидавшая Жака в дверях своего дома. Увидев  Пекэ,
она с  досадой  передернула  плечами,  но  решила  позвать  их  обоих;  ради
удовольствия перекинуться несколькими словами со  своим  новым  возлюбленным
стоило вытерпеть даже присутствие старого любовника.
     - Оставь нас в покое,  слышишь!..  -  прикрикнул  на  нее  Пекэ.  -  Не
надоедай нам, мы хотим спать!..
     - Нечего сказать, любезно! -  весело  возразила  Филомена.  -  Господин
Лантье, однако, не тебе чета: он не откажется выпить у нас рюмочку... Правда
ведь, господин Лантье?..
     Машинист  хотел  из  осторожности  отклонить  приглашение,  но  кочегар
внезапно переменил свое намерение и решил зайти к Филомене, уступая  желанию
убедиться собственными глазами, насколько основательны его  подозрения.  Они
вошли в кухню; Филомена поставила на стол рюмки и бутылку водки  и,  понизив
голос, сказала:
     - Только не шумите, брат спит наверху, а он не любит, когда я  принимаю
гостей.
     Разливая водку в рюмки, она тут же добавила:
     - Кстати, вы знаете, жена кассира, старушка Лебле, сегодня окочуриласъ.
Я говорила, что она не  выдержит  в  этой  темной  квартире.  Это  настоящая
тюремная камера. Она целых четыре месяца злилась, как бешеная собака, что из
окон ничего не видать, кроме  цинковой  крыши...  А  потом,  когда  она  уже
перестала вставать со  своего  кресла,  она  не  могла  больше  шпионить  за
мадмуазель Гишон и господином Дабади, и это ее окончательно добило; ведь это
у нее вошло в привычку. Должно быть, она и  умерла  со  злости,  что  ей  не
удалось их выследить.
     Филомена выпила залпом рюмку водки и со смехом добавила:
     - Я уверена, что они живут вместе. Только уж больно  они  ловки,  умеют
хоронить концы. Думаю, однако, что эта  крошка,  госпожа  Мулен,  видела  их
как-нибудь вечерком. Но ее нечего бояться, она не  проболтается:  во-первых,
она слишком глупа, а во-вторых, ее муж - помощник начальника станции...
     Она перебила себя возгласом:
     - Ах, да, кажется, на будущей неделе в  Руане  будет  разбираться  дело
Рубо?..
     Жак и Пекэ слушали ее молча. Кочегар находил Филомену что-то необычайно
болтливой.  Когда  она  оставалась  с  ним  вдвоем,  она  не  бывала   такой
разговорчивой. Он не спускал с нее глаз, в нем закипала  ревность  при  виде
возбуждения, в которое приводило ее присутствие его начальника,
     - Да, - ответил машинист совершенно спокойным тоном, - меня  вызвали  в
суд в качестве свидетеля.
     Филомена подошла к  Жаку,  радуясь  случаю  прикоснуться  к  нему  хоть
локтем.
     - Меня тоже вызывали как свидетельницу, - сказала она. -  Ах,  господин
Лантье, меня расспрашивали о вас: видите ли, хотели узнать  сущую  правду  о
ваших отношениях с бедняжкой Севериной; так вот, когда меня расспрашивали, я
сказала следователю: "Да ведь он, сударь, ее обожал. Он не мог причинить  ей
никакого зла". Ведь сколько раз доводилось мне  видеть  вас  вместе,  я,  по
совести, могла дать такое показание.
     - Ну, - сказал Жак равнодушно, - я  был  в  этом  отношений  совершенно
спокоен. Я в точности, по часам указал, как проводил  время  в  тот  роковой
день... Меня уволили бы, если бы могли хоть в чем-нибудь заподозрить.
     Водворилось молчание, все трое медленно опорожнили свои рюмки.
     - Просто страшно становится, - продолжала Филомена. -  Подумайте,  ведь
какой зверь этот Кабюш, он был весь залит кровью бедняжки  Северины.  Бывают
же такие идиоты! Убивать женщину только потому, что питаешь к  ней  страсть,
как будто дело от этого подвинется вперед. Ведь ее-то все равно уже нет!.. Я
всю жизнь не забуду, как полицейский комиссар Кош явился  прямо  на  станцию
арестовать господина Рубо. Я была как раз там. Господин Рубо  на  другой  же
день после похорон жены совершенно спокойно приступил к своим  обязанностям,
а ровно через неделю вдруг подходит к нему господин Кош и,  хлопнув  его  по
плечу, говорит, что, по предписанию судебного следователя, должен  отправить
его в тюрьму. Представьте себе, ведь они были неразлучны и  по  целым  ночам
играли вместе в карты. Ну, правда, на то он и полицейский комиссар; он  даже
отца с матерью на гильотину поведет, если начальство прикажет.  Такое  уж  у
него поганое ремесло! Впрочем, господину Кошу все это, как с  гуся  вода,  Я
недавно еще видела его в Коммерческом кафе. Он неспокойно тасовал  карты,  а
до приятеля ему столько же дела, сколько до турецкого султана...
     Пекэ, стиснув зубы, изо всех сил ударил кулаком по столу.
     - Тысяча чертей! Если бы