ый со своим  смиренным,
заискивающим видом сумел выпутаться, взвалив все на  покойницу.  Она  всегда
все делала по-своему, ему  приходилось  неоднократно  выходить  из  будки  и
самому  опускать  шлагбаум.  К  тому  же  выяснилось,  что  он  утром  перед
катастрофой  выполнял  свои  обязанности  с  величайшей   аккуратностью.   В
ожидании, пока Мизар  женится  вторично,  ему  разрешили  взять  в  качестве
сторожихи  у  переезда  знакомую  ему  пожилую  женщину,  Дюклу,  жившую  по
соседству. Она была прежде служанкой в какой-то гостинице и скопила себе  не
совсем честным путем маленький капиталец, на проценты с  которого  теперь  и
жила.
     Когда Кабюш вышел из комнаты, Жак взглядом  удержал  Северину.  Он  был
очень бледен.
     - Ты знаешь, что Флора  сама  погнала  лошадей  и  поставила  телегу  с
каменными глыбами поперек пути?
     Северина побледнела.
     - Что ты мне рассказываешь, милый!.. У тебя жар, тебе надо опять лечь в
постель...
     - Ты думаешь, у меня бред? Нет, пойми, я видел Флору так же  ясно,  как
вижу теперь тебя. Она сдержала лошадей и не дала им перетащить телегу  через
рельсы... Сила у нее была огромная...
     У Северины подкосились ноги, она тяжело опустилась на стул.
     - Господи боже, как все это страшно... Это просто чудовищно... Я теперь
спать не смогу.
     - Черт возьми, дело совершенно ясно, - продолжал Жак. - Она,  очевидно,
хотела в этой свалке убить нас обоих... Она давно уже на  меня  сердилась  и
ревновала к тебе. К тому же голова у нее, как  говорят,  была  не  совсем  в
порядке. Мало ли что ей могло  взбрести  на  ум!..  Сколько  убийств  разом!
Сколько крови... Вот шальная!
     Глаза его широко раскрылись, губы нервно подергивались.  Жак  замолчал,
они с минуту сидели друг против друга, не говоря ни слова. Потом, с  усилием
отрываясь от страшных картин, которые представлялись им обоим, он  продолжал
вполголоса:
     - Вот как, значит, она умерла... Поэтому-то она и является теперь  мне.
С тех пор, как я пришел в себя, мне все время кажется, будто она здесь.  Еще
сегодня утром мне показалось, что  она  стоит  у  моего  изголовья,  я  даже
обернулся. Она умерла, а  мы  с  тобой  остались  живы.  Только  бы  она  не
отомстила нам теперь!
     Северина вздрогнула.
     - Замолчи, замолчи! Ты совсем сведешь меня с ума!
     С этими словами она вышла из комнаты; Жак слышал,  как  она  спустилась
вниз, к другому раненому. Он остался у окна и снова весь ушел  в  созерцание
полотна дороги, домика сторожа с большим колодцем  и  участковой  сторожевой
будки,  маленькой,  тесной,  сколоченной   из   досок,   в   которой   Мизар
автоматически, как во сне, выполнял свою однообразную работу. Целыми  часами
разглядывал Жак все это, как будто искал разрешения  какой-то  задачи  и  не
находил его, а в то же время ему казалось, что от этого разрешения  зависела
его судьба.
     Особенно на Мизара он никак не мог  наглядеться.  Плюгавый,  смиренный,
землисто-бледный, весь сотрясавшийся в припадке подозрительного кашля, Мизар
отравил-таки жену, здоровенную, крепкую  женщину,  одолев  ее  наконец,  как
одолевает жук-точильщик развесистое дерево. Очевидно, в  продолжение  многих
лет, во время своих нескончаемых двенадцатичасовых  дежурств,  он  только  и
думал о том, как извести  жену  и  прикарманить  ее  деньги.  После  каждого
электрического звонка, дававшего знать о приближении поезда, он  должен  был
подавать сигнал рожком. Затем, после  прохода  поезда,  он  нажимал  кнопку,
заграждавшую  путь  на  его  участке,  и  сообщал  на  следующий  участок  о
приближающемся поезде. Нажимая другую кнопку, он давал знать  на  предыдущий
участок, что путь  свободен.  Все  это  были  чисто  механические  движения,
которые  в  конце  концов  обратились  в  привычку,  никак   не   нарушавшую
растительную жизнь его организма. Неграмотный, тупой, он никогда  ничего  не
читал и потому в промежутки от звонка до звонка сидел словно  в  оцепенении,
опустив руки и уставив глаза куда-то в  пространство.  Он  почти  все  время
сидел в своей будке, находя единственное развлечение в том, чтобы  растянуть
как  можно  дольше  свой  завтрак.  Затем  на  него  опять  находило   тупое
оцепенение. Он сидел без всяких мыслей и боролся с постоянно одолевавшей его
дремотой, а иногда  даже  засыпал  с  открытыми  глазами.  Ночью,  чтобы  не
поддаваться этой непреодолимой дремоте, он  должен  был  вставать  и  ходил,
переваливаясь, словно пьяный, с ноги на ногу. Таким образом, глухая борьба с
женой из-за спрятанной тысячи франков, которая должна была достаться тому из
двух, кто переживет другого, служила в течение многих  месяцев  единственным
предметом  тяжеловесных  размышлений  этого  отшельника.  Трубил  ли  он   в
сигнальный рожок, нажимал ли  ту  или  другую  кнопку  сигнальных  приборов,
автоматически заботясь о безопасности стольких жизней, он думал лишь о  том,
как отравить жену. Сидел ли он недвижно, опустив руки  и  сонно  моргая,  он
думал опять-таки о том же. Других мыслей  у  него  не  было:  он  убьет  ее,
обшарит все, и деньги достанутся ему.
     Жак удивлялся, что не замечал в Мизаре никакой перемены. Значит,  можно
убить, не испытав  никаких  потрясений,  и  жизнь  будет  продолжаться,  как
обычно. Действительно, Мизар снова  впал  в  обычное  полусонное  состояние,
приняв притворно-равнодушный  вид  человека  немощного,  избегающего  всяких
волнений. В глубине души он чувствовал, что  хотя  и  уморил  жену,  но  она
все-таки его одолела. Он потерпел поражение: тщетно  переворачивал  он  весь
дом, но не нашел ни одного сантима. Теперь на его землистом лице одни только
глаза,  беспокойные,  ищущие,  выдавали  его  озабоченность.  Ему  постоянно
мерещился пристальный взгляд покойницы, которая с наводившей  ужас  усмешкой
твердила ему: "Ищи, ищи!.."  И  он  искал.  Он  не  имел  ни  минуты  покоя,
разыскивая тайники, где могли быть спрятаны деньги, перебирая  мысленно  все
возможные укромные местечки, исключая те, которые были уже осмотрены,  пылая
лихорадочным жаром, как только на ум ему приходило новое, еще не осмотренное
место. Тогда ему становилось невтерпеж, он бросал все и устремлялся на новые
бесполезные  поиски.  Это  была  месть,  пытка,  становившаяся   под   конец
невыносимой,  нечто  вроде  мозговой  бессонницы;  она  держала   Мизара   в
непрестанном напряжении, он без конца обдумывал одну и ту  же  неотвязную  и
неизменную, как ход часов, мысль. Трубя в рожок  один  раз  для  поездов  по
правому и два  раза  для  поездов  по  левому  пути,  он  искал.  Подчиняясь
сигнальным звонкам, нажимая кнопки сигнальных аппаратов, открывая и закрывая
путь поездам, он искал. Он искал, искал, постоянно и беспрерывно,  днем,  от
поезда до поезда, когда его тяготило  безделье;  ночью,  когда,  одолеваемый
сном, сидел в своей будке, как одинокий изгнанник, сосланный на край  света,
в непроглядный мрак безлюдных пустырей. Старуха Дюклу, которая  была  теперь
назначена сторожихой у шлагбаума на переезде, хотела выйти замуж за Мизара и
поэтому усиленно за ним ухаживала; она была очень обеспокоена постоянной его
бессонницей.
     Раз ночью Жак, который понемножку уже ходил по комнате, встал и подошел
к окну. Он увидел, что в доме у Мизара кто-то  ходит  с  фонарем.  Очевидно,
Мизар продолжал заниматься своими поисками. В следующую ночь машинист  снова
выглянул в окно и,  к  удивлению  своему,  узнал  Кабюша  в  темной  фигуре,
стоявшей на дорожке под окном соседней комнаты, где спала Северина. Жак  сам
не мог отдать себе отчета,  почему  это  его  не  рассердило,  а,  напротив,
вызвало в нем необъяснимую грусть и жалость  к  каменотесу:  этому  большому
дурню, стоявшему  под  окном,  как  верная  собака,  которую  не  пускают  в
хозяйские комнаты, положительно не везет. В самом деле, Северииу нельзя было
назвать красивой, но в ее  тонкой  фигуре,  черных,  как  смоль,  волосах  и
бледно-голубых,   точно   барвинки,   глазах   были   скрыты,   по-видимому,
могущественные чары, если даже такой дикарь, как этот неотесанный  богатырь,
мог увлечься ею до того, что  проводил  ночи  у  ее  дверей,  словно  робкий
мальчишка. Жак припоминал теперь разные факты, припомнил, с  каким  усердием
каменотес помогал Северине, с какой рабской преданностью глядел на нее.  Да,
без сомнения, Кабюш любил и страстно желал ее. На следующий  день,  наблюдая
за Кабюшем, Жак подметил, как он  потихоньку  поднял  шпильку,  выпавшую  из
волос Северины, и крепко зажал ее в  кулаке.  Жак  вспомнил  при  этом  свои
собственные страдания, все муки страсти,  все  то  смутное  и  ужасное,  что
возвращалось теперь к нему вместе со здоровьем.
     Прошло еще два дня. Неделя, протекшая со времени катастрофы,  подходила
к концу, и, как предсказывал врач, раненые  могли  уже  приступить  к  своим
служебным обязанностям. Однажды утром машинист, сидя  у  окна,  увидел,  как
промчался мимо на совершенно новеньком паровозе его кочегар  Пекэ  и  сделал
приветственный жест, как  бы  приглашая  Жака.  Но  Жак  не  торопился,  его
удерживала пробудившаяся с новой силой страсть, тревожное ожидание  чего-то,
что непременно должно случиться. В тот же самый  день  он  снова  услышал  в
нижнем этаже  свежий,  молодой  смех,  который  наполнил  весь  мрачный  дом
радостным оживлением, напоминавшим веселый шум и гам в пансионе для  молодых
девиц во время перемены. Он узнал голоса сестер Довернь, но не сказал ничего
Северине, она вообще целый день пробыла внизу и заглянула к Жаку  только  на
несколько минут. Вечером в доме опять водворилось мертвое молчание. Северина
была бледнее обыкновенного и казалась необычайно серьезной. Жак  внимательно
взглянул на нее и спросил:
     - Итак, он уехал? Сестры увезли его?
     Она отрывисто ответила:
     - Да.
     - И наконец мы теперь одни, совсем одни?
     - Да, совсем  одни...  Завтра  нам  надо  будет  расстаться.  Я  должна
вернуться в Гавр. Наша лагерная стоянка в этой пустыне кончается.
     Жак продолжал пристально смотреть  на  нее,  нерешительно  улыбаясь,  и
наконец спросил:
     - Ты, кажется, сожалеешь об его отъезде?
     Северина вздрогнула, хотела возразить, но он прервал ее:
     - Я не собираюсь с тобой ссориться.  Ты  видишь,  я  вовсе  не  ревнив.
Как-то раз ты сказала мне, помнишь, чтобы я убил тебя, если ты мне изменишь,
но,  правда,  ведь  я  не  похож  на  любовника,   способного   убить   свою
возлюбленную... Но подумай, ведь ты постоянно сидела внизу. Я почти не видел
тебя. В  конце  концов  я  вспомнил,  как  твой  муж  говорил  мне,  что  ты
когда-нибудь непременно отдашься этому молодцу, и притом без  всякой  любви,
лишь бы отрешиться от старого.
     Она уже не пыталась возражать и медленно повторила два раза:
     - Да, отрешиться, отрешиться от старого...
     Ив порыве неудержимой откровенности она продолжала:
     - Да, это правда... Мы с тобой  можем  говорить  друг  другу  все,  нас
связывает многое... Этот человек  преследовал  меня  несколько  месяцев.  Он
знал, что я живу с тобой, и думал, что я легко  отдамся  и  ему.  Теперь  он
снова принялся  повторять  мне,  что  влюблен  в  меня  до  смерти.  Он  так
благодарен за мои заботы о нем,  он  говорил  со  мной  так  нежно,  что  я,
действительно, одно мгновение мечтала о возможности полюбить и его и  начать
что-то новое... лучшее, спокойное... Да, быть может, без любви, но в  полном
покое...
     Она замолчала и после некоторого колебания продолжала:
     - Видишь ли, мы с тобой теперь уперлись в стену.  Дальше  для  нас  нет
пути. Наши мечты об отъезде, надежда жить богато и счастливо там, в Америке,
- все это блаженство, которое зависело только от  тебя,  стало  невозможным,
ведь ты не мог... Я ни в чем тебя не  упрекаю.  Напротив,  даже  лучше,  что
этого не случилось. Я хочу только, чтобы ты понял, что с тобою  у  меня  нет
никакого будущего: завтра будет то же, что вчера, - те же огорчения,  те  же
страдания.
     Он не прерывал ее и, только когда она замолчала, спросил:
     - Значит, поэтому ты и сошлась с Довернем?
     Северина походила по комнате, пожала плечами.
     - Нет, я с ним не  сошлась.  Я  тебе  говорю  это  просто,  без  всяких
уверений, и я убеждена, что  ты  мне  поверишь,  так  как  нам  нет  никакой
надобности лгать друг другу... Нет, я была не в состоянии сделать это, точно
так же, как и ты был не в силах сделать то, другое дело. Тебя удивляет,  что
женщина не смогла отдаться мужчине, когда она уже все обсудила и нашла,  что
это будет для нее выгодно? Я и сама, признаться,  всегда  так  считала.  Мне
ничего не стоило в былое время приласкать мужа или тебя, если я  чувствовала
ваше страстное желание. А вот на этот раз я не могла.  Довернь  целовал  мне
только руки, он ни разу не поцеловал меня в губы, клянусь тебе. Он ждет меня
в Париже. Бедняжка так грустил перед отъездом, что я не  хотела  отнимать  у
него последнюю надежду.
     Она не ошиблась. Жак верил ей и видел, что она его не  обманывает.  Его
снова охватило тревожное чувство, безумный трепет желания;  при  мысли,  что
теперь они остались вдвоем, вдали от всего  остального  мира,  он  сгорал  в
пламени страсти. Ему захотелось освободиться из этой сети, и он воскликнул:
     - Но ведь у тебя есть еще  обожатель  -  Кабюш!  Резким  движением  она
повернулась к нему.
     - Ах, так ты тоже заметил... Да, это правда, есть еще  и  Кабюш.  Я  не
могу понять, что с ними со всеми сделалось... Этот никогда не сказал мне  ни
единого слова, но я вижу,  как  он  ломает  себе  руки,  когда  мы  с  тобой
целуемся, или всхлипывает где-нибудь в углу, если слышит, что я говорю  тебе
"ты". Он тащит у меня все -  перчатки  и  носовые  платки  -  и  уносит  эти
сокровища в свое логовище... Но ты ведь не считаешь меня способной связаться
с этим дикарем? Он такой громадный, мне было бы просто страшно... К тому  же
он ни о чем не просит... Нет, такие здоровенные, неотесанные  болваны,  если
они робкого десятка, умирают от любви, не смея ничего потребовать. Ты мог бы
оставить меня на целый месяц под его охраной, и он не решился бы дотронуться
до меня пальцем. Я даже могу поручиться чем  угодно,  что  он  не  тронул  и
Луизетты.
     При воспоминании о Луизетте взоры их встретились, они умолкли. В памяти
их воскресло все прошлое: их встреча у судебного следователя в Руане, первая
чудесная поездка в Париж, встречи в Гавре, вся история их любви и  все,  что
было с ней связано, и хорошее и ужасное. Северина так близко подошла к Жаку,
что он ощущал ее теплое дыхание.
     - Нет, я не могла бы принадлежать ему ни за что на свете, -  продолжала
Северина. - Пойми, я не могла бы сойтись теперь больше ни с кем... И  хочешь
знать, почему? Я чувствую это и уверена, что не  ошибаюсь:  потому,  что  ты
взял меня всю целиком. Я не могу найти  другого,  более  подходящего  слова;
именно взял, как берут обеими руками какую-нибудь  вещь,  которую  уносят  с
собой, которой пользуются постоянно, как своей  собственностью.  До  тебя  я
была ничья. Теперь я твоя и останусь твоей, даже если стану не  нужна  тебе,
даже если сама захочу уйти от тебя... Я не могу  объяснить  тебе  этого  как
следует. Так уж мы столкнулись с тобой. Другие мужчины меня пугают,  внушают
мне отвращение, с тобой же это -  для  меня  дивное  наслаждение,  настоящее
небесное счастье... Да, я люблю только тебя одного и не могу полюбить никого
другого!
     Она протянула руки, она хотела сжать его в своих объятиях, положить ему
голову на плечо, прильнуть губами к его губам. Но он схватил ее  за  руки  и
отстранил от себя, чувствуя  с  ужасом,  что  знакомая  ему  зловещая  дрожь
пробегает у него по всем членам и кровь горячей волной приливает к голове. В
ушах у него звенело, он слышал как будто удары молота, неясный шум громадной
толпы. Все начиналось как раньше, когда с ним  бывали  тяжелые  припадки.  С
некоторого времени он не мог обладать Севериной при дневном свете и даже при
свете свечи. Он боялся, что обезумеет, если увидит ее нагое тело. А сейчас в
комнате горела лампа, ярко освещавшая их обоих; под расстегнувшимся  капотом
он  увидел  ее  белую  грудь,  и  его  охватила  дрожь,  он  начинал  терять
самообладание.
     Северина продолжала с пламенной мольбой:
     - Нет нужды, что жизнь наша словно приперта к стене. Пусть я не жду  от
тебя ничего нового и знаю, что завтрашний день принесет нам те же  огорчения
и ту же муку, какие были и вчера и сегодня. Все равно мне не остается ничего
иного, как тянуть лямку своей жизни и страдать вместе с тобой. Мы вернемся в
Гавр и будем жить, как живется, лишь бы иногда ты  был  моим,  совсем  моим,
хоть на часок... Знаешь, я уже целых три ночи не сплю и  мучаюсь  у  себя  в
комнате, я так хочу к тебе... Но ты был  еще  болен  и  потом  был  какой-то
мрачный, угрюмый... я не смела... А сейчас, хочешь, я останусь у  тебя?  Это
будет просто чудесно, я свернусь в малюсенький клубочек, я тебе не  помешаю.
А потом подумай: ведь это последняя ночь... В этом доме мы все равно что  на
краю света. Кругом ни души. Послушай, как все тихо. Никто сюда не придет, мы
здесь одни, до того одни, что если бы даже умерли друг у друга  в  объятиях,
до завтрашнего дня никто об этом не узнает...
     В исступлении страсти, пламенея от ласк Северины,  Жак  уже  протягивал
пальцы к ее горлу, но она привычным жестом потушила лампу. Он схватил ее  на
руки и отнес на постель. Это была самая  пламенная  из  их  любовных  ночей,
самая прекрасная, единственная, когда они чувствовали, что сливаются друг  с
другом, переставая существовать порознь. Истомленные счастьем,  разбитые  до
того, что, казалось, они больше уже не чувствовали собственного тела, они не
могли уснуть и так остались друг у друга в объятиях.
     И как тогда, в ночь признания в Париже, в комнате тетушки Виктории, так
и в эту ночь Жак молча слушал,  а  Северина,  прильнув  к  нему,  без  конца
шептала ему на ухо. Может быть, в этот вечер, перед тем как погасить  лампу,
она  инстинктивно  ощутила  веяние  смерти.  До  этого  дня  она  беззаботно
улыбалась, не сознавая, что в объятиях любовника ей грозит смерть. Но сейчас
в необъяснимом страхе она прильнула к его груди, ища защиты.
     - Ах, мой милый, если бы только ты  смог,  как  мы  были  бы  счастливы
там... Нет, нет, я вовсе не требую, чтобы  ты  сделал  то,  чего  не  можешь
сделать, я только жалею о нашей неосуществившейся мечте!..  Вот  только  что
мне вдруг стало очень страшно. Не  знаю,  почему-то  мне  кажется,  что  мне
угрожает  какая-то  опасность.  Разумеется,  это  ребячество,  но  я  теперь
ежеминутно оглядываюсь, точно тут кто-то  есть  и  хочет  меня  убить".  Мой
милый, ты моя единственная защита. В тебе вся моя  радость,  ты  смысл  моей
жизни...
     Жак безмолвно прижал ее к своей груди; свое  волнение,  свое  искреннее
желание быть с нею всегда добрым, свою страстную любовь - все  вложил  он  в
это объятие. И он только что хотел ее убить! Если бы она не потушила  лампу,
он,  несомненно,  задушил  бы  ее...  Нет,  ему  не  выздороветь,   припадки
повторяются без определенного повода, он сам не может найти и  уяснить  себе
их причину. Вот сейчас, почему у него снова возникло желание убить, ведь  он
знал, что Северина верна ему, любит его безгранично и  так  доверчиво?  Или,
быть может, чем больше она любила его, тем больше он ее желал,  и  в  слепом
эгоизме  самца  он  готов  был  уничтожить  ее,  потому  что   мертвая   она
принадлежала бы ему всецело.
     - Скажи мне, милый, отчего я так боюсь?  Что  может  мне  угрожать,  ты
знаешь?
     - Нет, нет, успокойся, тебе ничего не угрожает!..
     - Иногда я вся дрожу. Мне постоянно чудится позади какая-то  опасность,
я чувствую ее... Отчего мне страшно?..
     - Нет, нет, не бойся! Я люблю тебя и никому не позволю тебя обидеть. Ты
чувствуешь, как нам сейчас хорошо вдвоем?
     Они помолчали.
     - Ах, милый, - продолжала она ласковым, нежным ше