вать. Впрочем, она уже поняла, почему пощадили ее мужа, и поймала
себя на мысли:
     "Черт возьми! Они, видно, и сами  боятся.  Нам  нечего  опасаться,  что
станут раскапывать это  дело.  Глупо  было  мучить  себя  по-пустому...  Это
совершенно очевидно... Какое счастье, я спасена,  действительно  спасена  на
этот раз... Все равно, надо запугать мужа, чтобы  он  был  впредь  потише...
Спасена, спасена, какое счастье!.."
     Свернув на улицу Сен-Лазар, она увидела на часах  в  витрине  магазина,
что уже без двадцати минут шесть.
     "У меня еще много времени, пообедаю-ка я хорошенько!.."
     Выбрав самый роскошный ресторан, как раз напротив вокзала, она  уселась
там одна за маленький белый столик у большого зеркального окна; ей нравилось
наблюдать оживленное движение на  улице.  Она  заказала  себе  тонкий  обед:
устрицы, камбалу и жареного цыпленка, - ей  хотелось  вознаградить  себя  за
скверный завтрак. Ела она с жадностью, хлеб показался ей очень  вкусным,  на
сладкое она заказала блинчики с кремом. Выпив чашку кофе, она  поспешила  на
вокзал, так как до отхода курьерского поезда оставалось всего лишь несколько
минут.
     Расставшись с Севериной, Жак прежде всего зашел  домой  переодеться,  а
затем тотчас же отправился в депо, хотя обыкновенно  являлся  туда  лишь  за
полчаса до выхода своего паровоза. Перед рейсом паровоз осматривал Пекэ; Жак
вполне полагался на него, хотя кочегар был почти постоянно пьян. Но на  этот
раз  Жак  испытывал  такое  радостное  волнение,  что   у   него   появилось
бессознательное  желание  особенно  внимательно  и  добросовестно  осмотреть
паровоз: он хотел убедиться сам в исправности всех частей машины; утром,  на
пути из Гавра, ему  показалось,  что  паровоз  расходовал  необычайно  много
топлива.
     В обширном  крытом  депо,  почерневшем  от  угля,  освещенном  большими
запылившимися  окнами,  среди  других  локомотивов  стоял  и  паровоз  Жака,
выдвинутый уже на выходные рельсы, так как должен был выйти первым.  Кочегар
из депо только что набросал в  топку  свежего  угля,  и  раскаленные  мелкие
угольки падали в угольную яму. Это был один из паровозов  большой  скорости,
двухосный, изящный, несмотря на свои грандиозные размеры, на больших  легких
колесах, со стальными спицами, с широкой передней частью и  длинным,  мощным
котлом; он воплощал в себе закономерность и точность, идеал красоты для этих
созданий из металла, соединяющих в себе уверенность и  силу.  Как  и  другие
паровозы Западного общества, эта машина, кроме своего  номера,  имела  также
имя - "Лизон" - по названию одной из станций  в  Котентенском  округе.  Жак,
чувствуя нежную привязанность к машине, называл ее как женщину, Лизон.
     Он и любил свою Лизон, как женщину; ведь он четыре года водил  ее.  Ему
случалось водить и другие машины, между  которыми  встречались  послушные  и
непокорные, трудолюбивые и ленивые. Он знал, что у каждой был  свой  особый,
своеобразный характер и что некоторые немногого стоили, как  это  говорят  о
женщинах. Он полюбил свою Лизон именно  потому,  что  она  обладала  редкими
качествами прекрасной женщины. Она была кротка и послушна, легко трогалась с
места  и  шла  чрезвычайно  ровно  и  спокойно  благодаря  своей  прекрасной
способности к парообразованию. Утверждали, будто ее  послушание  и  легкость
хода  зависели  от  хорошего  состояния  бандажей   и   тщательной   выверки
золотников. Точно так же обильное парообразование при сравнительно небольшой
трате  топлива  объяснялось  доброкачественностью  медных  кипятильников   и
хорошим устройством котла. Но Жак знал, что у его Лизон, кроме всего  этого,
имелось еще нечто совершенно особенное. Другие паровозы, подстроенные  точно
таким же образом и собранные с такою же тщательностью, не  обладали  все  же
достоинствами  Лизон.  У  каждой  из  этих  машин  была  своя  душа,   нечто
таинственное,  приобретенное  машиной  при  выделке  и   сборке,   усвоенное
металлическими частями при ковке и пригонке.  Поэтому  каждый  паровоз  имел
свою индивидуальность, жил своей собственной жизнью.
     И Жак любил Лизон, он был признателен ей; она легко  брала  с  места  и
быстро останавливалась, как хорошо выезженная лошадь. Он любил ее за то, что
благодаря экономии в  топливе  зарабатывал  на  ней  порядочную  прибавку  к
жалованью. Она так хорошо держала пар, что  угля  расходовала  действительно
мало. Ее можно было упрекнуть только в том, что она требовала слишком  много
смазки.  Особенно  паровые   цилиндры   поглощали   несоразмерно   громадное
количество масла, точно  Лизон  страдала  неутолимой  жаждой,  чем-то  вроде
запоя. Тщетно старался Жак отучить ее от непомерного пристрастия к  маслу  -
она начинала пыхтеть и задыхаться, - уж, видно, такой у нее был темперамент.
Жак вынужден был снисходительно отнестись к невоздержанности Лизон,  подобно
тому, как закрывают глаза на недостатки людей, преисполненных многочисленных
достоинств. Иногда только он позволял себе, сообща с кочегаром,  подшучивать
над своей Лизон, говоря, что она похожа на других красоток и любит, чтобы ее
умасливали.
     Пока  разгорался  уголь  в  топке  и  возрастало  давление  пара,   Жак
осматривал машину кругом, тщательно исследуя  каждую  отдельную  часть;  ему
хотелось  узнать,  отчего  утром  Лизон  поглотила  еще  больше  масла,  чем
обыкновенно. Но все было в полной исправности. Лизон блестела  всеми  своими
полированными частями, и ее чистота и свежесть  свидетельствовали  о  нежной
заботливости машиниста; Жак без конца чистил и обтирал  Лизон,  особенно  по
прибытии в депо, подобно тому, как в конюшне обтирают лошадей после длинного
утомительного перегона. Пока Лизон еще не остыла, Жак долго тер ее, счищал с
нее все пятнышки. Он  всегда  старался  сохранить  у  нее  равномерный  ход,
тщательно  избегал  толчков  и  лишних   задержек   в   пути,   заставляющих
впоследствии наверстывать потерянное время усилением скорости. Жак  и  Лизон
уживались поэтому как нельзя лучше. В продолжение четырех лет он ни разу  не
жаловался на нее в депо, где имелась особая книга, куда машинисты записывают
свои требования о починках,  -  плохие  машинисты,  лентяи  или  пьяницы,  у
которых постоянно были какие-то раздоры с их машинами. Но сегодня непомерная
жадность Лизон к смазочному маслу приводила его положительно в  негодование.
Кроме того, он испытывал впервые какое-то неопределенное, неясное  опасение,
нечто вроде недоверия к Лизон.  Он  как  будто  сомневался  в  ней  и  хотел
убедиться, что она не будет плохо вести себя в дороге. Пекэ еще не приходил,
и Жак задал ему головомойку, когда  тот  наконец  явился  порядком  навеселе
после завтрака с приятелем. Обыкновенно машинист и кочегар прекрасно  ладили
друг с другом: они сжились, разъезжая постоянно только  вдвоем  из  конца  в
конец железнодорожной линии. Их объединяли одинаковый труд и одни  и  те  же
опасности. Хотя машинист был лет на десять моложе, он отечески  относился  к
своему кочегару, прикрывал перед начальством его  недостатки,  позволял  ему
поспать часок, когда тот был чересчур уж пьян, и Пекэ  платил  Жаку  за  эту
снисходительность настоящей  собачьей  преданностью.  К  тому  же  Пекэ  был
прекрасным работником, знавшим до тонкости свое дело, и на него  можно  было
положиться, когда он не был пьян. Пекэ тоже любил Лизон и этого было  вполне
достаточно, чтобы между ними  установились  наилучшие  отношения.  Машинист,
кочегар и Лизон жили очень дружно  втроем  и  никогда  не  ссорились.  Пекэ,
изумленный необычайной строгостью Жака,  взглянул  на  него  с  еще  большим
недоумением, когда услышал, что тот ворчит на свою машину.
     - За что же это? Да ведь она у нас просто чудо!
     - Нет, я, признаться, не очень-то спокоен, - сказал Жак.
     Все части  механизма  были  в  отличном  состоянии,  но  Жак  покачивал
головой. Он повернул рукоятки кранов, удостоверился,  что  предохранительный
клапан  действует  исправно.  Взобравшись  на  смотровую  площадку,  он  сам
наполнил масленки для смазывания цилиндров, в то время как  кочегар  вытирал
паровой колпак, где  показались  легкие  следы  ржавчины.  Все  было  вполне
исправно, и Жаку следовало бы, по-видимому, успокоиться. Но дело в том,  что
в сердце Жака Лизон была уже не одна.  Там  зарождалась  новая  любовь  -  к
нежной, хрупкой женщине, которую он мысленно видел возле себя  на  скамье  в
сквере. Она была такая кроткая, слабая, так  нуждалась  в  любви  и  защите.
Случалось, что поезд, который вел Жак, по независящим  обстоятельствам  иной
раз опаздывал, тогда он пускал свою машину с бешеной скоростью - восемьдесят
километров в час, но ему и в голову не приходило беспокоиться об опасностях,
которым подвергались при этом пассажиры. А теперь одна мысль о том,  что  он
должен отвезти в Гавр эту женщину, которую еще сегодня он  почти  ненавидел,
наполняла его беспокойством и страхом: он боялся  какого-нибудь  несчастного
случая и представлял себе Северину, раненной по его вине и умирающей  в  его
объятиях. Любовь налагала на него новые обязанности. Лизон,  которая  так  и
осталась на подозрении, должна была вести  себя  как  следует,  если  хотела
сохранить за собой репутацию безукоризненно хорошей машины.
     Пробило  шесть  часов.  Жак  и  Пекэ  взобрались  на  железный  мостик,
соединяющий тендер с паровозом. По знаку машиниста кочегар  открыл  отводной
кран, и клубы  белого  пара  наполнили  темное  паровозное  депо.  Повинуясь
рукоятке регулятора, которую медленно поворачивал машинист, Лизон тронулась,
вышла из паровозного депо и подала сигнал свистком, требуя себе дорогу.  Она
могла бы сейчас же войти в Батиньольский туннель, но у Европейского моста ей
пришлось немного обождать, и только в назначенный  час  стрелочник  направил
Лизон к курьерскому составу, отходившему в  половине  седьмого,  к  которому
двое  станционных  рабочих  крепко  прицепили  ее.   Время   отхода   поезда
приближалось. Оставалось всего только пять минут, и Жак  удивлялся,  что  не
видит Северину в толпе пассажиров. Он был вполне  уверен,  что,  прежде  чем
сесть в вагон, она подойдет на минутку к  нему.  Наконец  она  появилась  на
дебаркадере; боясь опоздать, она почти бежала. Пробежав  вдоль  поезда,  она
остановилась возле паровоза, ее оживленное лицо сияло радостью.
     Она поднялась на цыпочки и, весело смеясь, сказала Жаку:
     - Не беспокойтесь, я здесь...
     Он также рассмеялся, радуясь, что она пришла.
     - Ладно, ладно! Все идет отлично, - сказал он.
     Северина поднялась еще выше на цыпочки и продолжала, понизив голос:
     - Друг мой, я довольна, так довольна... Мне очень повезло. Все, чего  я
желала, исполнилось...
     Он как нельзя  лучше  понял,  что  она  хотела  этим  сказать,  и  тоже
почувствовал себя счастливым. Убегая, она обернулась к Жаку и шутя добавила:
     - Смотрите же, не переломайте мне костей... Он весело  возразил:  -  Не
бойтесь, останетесь целы...
     Дверцы вагонов уже захлопывались, Северина едва успела вскочить. Жак по
сигналу обер-кондуктора дал свисток и открыл регулятор. Поезд  тронулся.  Он
уходил в тот же час, что и роковой февральский поезд, среди той же суеты  на
вокзале, среди того же шума и  клубов  дыма.  Но  теперь  было  еще  светло,
сумерки еще не спустились. Северина смотрела в окно.
     Стоя на паровозе  с  правой  стороны,  Жак,  тепло  одетый  в  суконные
шаровары и куртку, в очках с суконными наглазниками, завязанных  на  затылке
под фуражкой, не отрывал теперь глаз  от  пути,  ежеминутно  высовываясь  из
своей стеклянной будки, и  даже  не  замечал,  как  сильно  встряхивает  его
паровоз. Он положил правую руку на ручку регулятора, как кормчий кладет руку
на  рулевое  колесо;  незаметным  и  беспрерывным  движением   он   управлял
регулятором, то сдерживая,  то  увеличивая  скорость  хода,  а  левой  рукой
беспрестанно дергал стержень свистка, так как выход из Парижа очень труден и
полон препятствий.
     Жак подавал сигнальные свистки на переездах, на станциях,  у  туннелей,
на  крутых  поворотах.  Завидев  издали  в  сумерках  красный   сигнал,   он
продолжительным свистком потребовал себе путь и промчался мимо, как  молния.
Изредка он взглядывал на манометр,  повертывая  маховичок  инжектора  каждый
раз, когда давление паров доходило до десяти килограммов. Жак, не отрываясь,
смотрел на путь, все вперед, следил за малейшими его особенностями  с  таким
сосредоточенным вниманием, что ничего другого не видел, не  чувствовал  даже
бурного ветра, который дул ему прямо в лицо. Стрелка манометра снизилась,  и
Жак, подняв крюк, открыл дверцу топки. Пекэ, привыкший понимать все движения
машиниста, тотчас же разбил молотом уголь и  разбросал  его  лопатой  ровным
слоем во всю ширину решетки. Сильный жар из топки обжигал им ноги, но  когда
дверцы захлопнулись, их опять охватил леденящий ветер. Наступала  ночь.  Жак
удвоил свое внимание. Редко бывала Лизон до  такой  степени  послушной;  она
была  в  его  власти,  он  управлял  ею,  как  неограниченный  владыка,   но
по-прежнему строго следил за ней, как за укрощенным зверем, которого все  же
следует остерегаться. Там, позади, в быстро мчавшемся поезде была  стройная,
грациозная женщина с нежной улыбкой, она доверялась ему. Это вызывало у него
легкую дрожь, он крепче сжимал маховик регулятора и напряженно  всматривался
в сгущавшийся мрак - не покажутся ли где красные огни. Миновав  разветвления
путей у Аньера и Коломба, Жак вздохнул свободнее.  Оттуда  до  Манта  дорога
была ровная, поезд шел легко и покойно. За Мантом Жак  разогнал  Лизон:  она
должна была взять довольно большой  подъем,  примерно  в  два  километра,  а
потом, не замедляя хода, погнал ее под уклон в Рольбуазский туннель,  длиной
в два с половиной километра, которые она прошла в какие-нибудь  три  минуты.
Впереди  оставался  Рульский  туннель  близ  Гальона,  а   затем   следовала
Соттевильская  станция  -  очень  трудный  участок  вследствие  запутанности
скрещивающихся там  путей,  которые  постоянно  загромождены  маневрирующими
поездами и паровозами. Напряжение Жака дошло до последнего предела,  он  был
весь глаза и руки. Лизон, свистя и выбрасывая клубы дыма, промчалась на всех
парах через Соттевиль и остановилась только в Руане; оттуда  она  вышла  уже
несколько успокоенная и, замедлив ход, стала взбираться  на  подъем,  идущий
оттуда до Малонэ.
     Взошла луна; в ее ярком белом сиянии Жак мог различить  каждый  кустик,
даже камни на дороге, мелькавшие перед его  глазами.  Когда  при  выходе  из
Малоненского туннеля, встревоженный тенью от большого  дерева,  падавшей  на
дорогу,  он  взглянул  направо,  он   узнал   уединенное   место,   поросшее
кустарником, откуда видел сцену убийства. Мимо него проносилась  бесконечная
цепь холмов с темными пятнами рощ -  пустынные,  дикие,  безотрадные  места.
Потом мелькнул в стороне, в неподвижном серебристом свете луны,  заброшенный
дом в  Круа-де-Мофра,  наводивший  невыразимое  уныние  постоянно  запертыми
ставнями. Сам не зная, почему, Жак почувствовал, что сердце у  него  сжалось
особенно болезненно, точно предчувствуя несчастье.
     Но  он  уже  мчался  дальше.  Вот  домик  железнодорожного  сторожа,  у
шлагбаума стоит Флора. Теперь в каждую свою поездку он видел ее здесь,  она,
очевидно,  ждала  его,  подстерегала.  Флора  стояла  неподвижно  и   только
повернула голову, провожая его взглядом, когда он пронесся мимо,  словно  на
крыльях бури. Высокая фигура девушки вырезывалась черным силуэтом  в  сиянии
лунной ночи, а ее золотистые волосы искрились в бледном золоте лунных лучей.
     Жак разогнал Лизон, чтобы взобраться на Моттевильский  подъем,  дал  ей
слегка передохнуть на Больбекском плато, а потом пустил вниз  от  Сен-Ромена
до Гарфлера по самому крутому уклону на  всей  линии.  Паровозы  обыкновенно
мчатся эти три мили бешеным галопом, как лошади, почуявшие конюшню. Жак  был
совершенно разбит, когда Лизон остановилась наконец у дебаркадера в Гавре. И
в царившей кругом обычной вокзальной сутолоке Жак  увидел  Северину;  прежде
чем подняться к себе, она подбежала к нему и сказала своим  веселым,  нежным
голоском:
     - Благодарю вас! Завтра увидимся.

VI

     Прошел месяц, и в квартире,  которую  занимали  Рубо  во  втором  этаже
вокзала, над пассажирскими залами, снова установилось полнейшее спокойствие.
И у них и у их соседей по  коридору,  во  всем  этом  мирке  железнодорожных
служащих, у которых жизнь с постоянным однообразием изо дня в день расписана
по часам, все вошло в свою обычную  колею.  Казалось,  не  произошло  ничего
ужасного или ненормального.
     Возбудившее так много шума, щекотливое и скандальное дело  об  убийстве
Гранморена постепенно начало забываться. Его приходилось сдать в архив,  так
как правосудие оказывалось, по-видимому, бессильным найти виновного.  Кабюш,
после  двухнедельного  предварительного  заключения,   был   освобожден   по
распоряжению судебного следователя Деннзе за отсутствием  достаточных  улик.
Начала складываться романтическая легенда о таинственном, неуловимом убийце,
преступном искателе приключений. Все убийства,  виновники  которых  не  были
разысканы, приписывались ему, он оказывался  сразу  в  нескольких  местах  и
исчезал, как дым, при одном появлении полицейских  агентов.  Лишь  кое-какие
безобидные шутки по поводу этого легендарного  убийцы  появлялись  время  от
времени в оппозиционной  печати,  которая  была  чрезвычайно  возбуждена  по
случаю  предстоявших  выборов.  Правительственный  гнет,  насилия  префектов
ежедневно доставляли ей материал для негодующих статей; а коль скоро  печать
перестала заниматься делом Гранморена, оно уже не было больше злобой дня.  О
нем даже и не говорили. Спокойствие окончательно восстановилось в семье Рубо
после того, как были счастливо улажены затруднения, связанные  с  завещанием
Гранморена. По совету г-жи Боннегон супруги Лашене согласились не оспаривать
на суде правильность завещания. Они опасались вызвать скандал, и притом  без
всякой для себя пользы, так как не были уверены в исходе процесса.  Северина
и ее муж уже целую неделю были  владельцами  дома  и  сада  в  Круа-деМофра,
оцененных приблизительно в сорок тысяч франков. Они решили как можно  скорее
продать этот дом, с которым соединялись кошмарные воспоминания о разврате  и
крови. Супруги Рубо ни за что не осмелились бы провести ночь  в  этом  доме,
страшась  призраков  прошлого,  и  решили  продать  его  целиком,  со   всей
обстановкой, как он есть, не ремонтируя его и даже не производя  необходимой
уборки. В случае продажи с публичного торга дом мог пойти за  бесценок,  так
как  вряд  ли  нашлось  бы  много  покупателей,  согласных  обречь  себя  на
отшельническую жизнь. Поэтому Рубо предпочли ждать любителя  и  вывесили  на
фасаде дома громадное объявление о его продаже, написанное крупными буквами,
которое легко могли прочесть пассажиры поездов, постоянно проходивших  мимо.
Это объявление еще больше усиливало унылое впечатление, вызванное  запертыми
ставнями и садом, густо заросшим терновником. Рубо наотрез отказался заехать
туда хотя бы мимоходом, чтобы сделать некоторые необходимые распоряжения,  и
Северина  съездила  туда  один  раз,  оставила  ключ  Мизарам,  поручив   им
показывать  дом  покупателям,  если   таковые   явятся.   Впрочем,   дом   в
Круа-де-Мофра  легко  было  бы  за  какие-нибудь  два  часа  сделать  вполне
обитаемым, так как там имелось все необходимое, вплоть до белья.
     Ничто теперь не тревожило супругов Рубо; каждый день проходил в  тупом,
сонном ожидании завтрашнего дня. Дом в Круа-де-Мофра  будет  продан,  деньги
пристроены, и все уладится наилучшим образом. Да они и забывали о своем доме
и жили так, как будто уже навсегда должны были остаться в этой квартире -  в
столовой, выходившей прямо в коридор, довольно просторной спальне по  правую
сторону и маленькой душной кухне по левую сторону с