рая бросала ее в  разврат  и  преступление,  и
жизнь беспощадно угнетала ее, затаптывая в грязь и кровь. Но, несмотря ни на
что, Северина осталась девственно чистой, она отдалась теперь в  первый  раз
человеку, которого обожала, ей хотелось исчезнуть в нем,  стать  его  рабой.
Отныне она вся принадлежала  ему,  и  он  мог  распоряжаться  ею  по  своему
усмотрению.
     - Милый, возьми меня и делай со мной теперь все, что захочешь!
     - Нет, нет, ты моя госпожа. Вся моя жизнь принадлежит тебе.
     Проходили часы. Дождь давно уже  перестал,  и  железнодорожная  станция
спала, погруженная в глубокую тишину, которую нарушал только доносившийся  с
моря неясный отзвук человеческого голоса. Внезапно раздался выстрел,  Жак  и
Северина испуганно вскочили. Близился  рассвет,  над  устьем  Сены  на  небе
расплывалось  бледное  пятно.  Что  значит  этот  выстрел?  Как   они   были
неосторожны, оставаясь здесь  так  долго,  забыв  обо  всем;  и  воображение
рисовало им теперь Рубо, который гнался за ними с заряженным  револьвером  и
стрелял им вслед.
     - Не выходи! Постой, я посмотрю, в чем дело!
     Жак осторожно подошел к двери сарайчика. Было еще совсем темно,  но  он
расслышал топот быстро приближавшихся шагов. Он узнал голос  Рубо,  который,
ободряя сторожей,  кричал,  что  видел  собственными  глазами  трех  бродяг,
воровавших каменный уголь. Уже несколько недель его  по  ночам  преследовали
галлюцинации, воображаемые воры и разбойники. На этот раз он не мог побороть
охватившего его страха и выстрелил, чтобы испугать бродяг.
     - Надо скорее выбираться отсюда, - прошептал машинист, - они,  наверно,
осмотрят сарайчик... Беги скорей!
     Новый порыв страсти бросил их друг к другу,  они  обнялись,  слились  в
долгом поцелуе. Северина, как легкая тень,  скользнула  в  один  из  боковых
выходов паровозного депо, Жак затаился между штабелями.
     Рубо действительно решил осмотреть сарайчик. Он клялся,  что  мошенники
спрятались именно там.  Фонари  сторожей  раскачивались  над  самой  землей.
Наконец, раздраженные напрасными поисками, ругаясь и  ворча,  все  пошли  по
направлению к станции.
     Жак,   совершенно   успокоившись,   решил   пойти   спать   на    улицу
Франсуа-Мазелин, но чуть не столкнулся с Пекэ, который, ворча себе под  нос,
приводил на себе в порядок одежду.
     - Что случилось, старина?
     - Лучше и не спрашивайте; эти болваны, чтоб им  ни  дна,  ни  покрышки,
разбудили Сованья. Он услышал, что я в комнате у  его  сестры,  и  явился  в
одном белье. Я  скорее  выскочил  в  окно.  Послушайте-ка  только,  что  там
делается.
     На самом деле, из домика начальника депо  доносились  женские  вопли  и
рыдания, грубый мужской голос безостановочно бранился.
     - Каково? Всыпет он ей сегодня изрядно. Даром, что ей уже тридцать  два
года, он задает ей порку, словно девчонке, каждый раз,  как  застанет  ее  с
мужчиной. Ну, что же тут поделаешь, я не вмешиваюсь, ведь он ей родной брат.
     - А я думал, что вас он терпит и бесится, если поймает ее с  кем-нибудь
другим.
     - Его не разберешь! Иногда он, верно, будто даже меня и не замечает,  а
другой раз, видите, тузит и за меня... Но он все-таки любит ее. Она  же  ему
родная сестра, он все бросит, лишь бы остаться с нею. Он только хочет, чтобы
она вела себя прилично. Черт побери, она, видно, получила как следует!
     Вопли перешли в тихий, жалобный стон, потом все  затихло.  Жак  и  Пекэ
ушли. Десять минут спустя они уже крепко спали рядом в  маленькой  комнатке,
выкрашенной желтой краской, где стояли четыре кровати, четыре стула, стол  и
на нем цинковый умывальный таз.
     Теперь Жак и Северина вкушали безграничное блаженство. Гроза не  всегда
служила им защитой. Звездное небо, яркая луна мешали  им,  они  прятались  в
тень, искали темные уголки, где было так хорошо прижаться друг  к  другу.  В
роскошные августовские и сентябрьские ночи в сладкой истоме  они  оставались
бы вместе до рассвета, если  бы  пробуждение  станции,  отдаленное  пыхтение
паровозов не напоминало им,  что  близится  утро.  Даже  первые  октябрьские
холода нравились им.  Северина  приходила  на  свидание  в  широкой  тальме,
которой  она  прикрывала  и  Жака.  Они  нашли  способ  запираться  в  своем
сарайчике: задвигали изнутри большой железный брус. Они чувствовали себя как
дома; ноябрьский ветер, ураган, срывавший черепицы с крыши, был  им  там  не
страшен. Но Жаку хотелось обладать Севериной у нее  в  доме,  там  она  была
иная: в ясном спокойствии порядочной женщины, она  казалась  ему  еще  более
желанной. Северина не  соглашалась;  она  не  так  боялась  соседей,  в  ней
возмущались последние остатки добродетели, оберегающей супружеское ложе.  Но
раз в понедельник днем, когда Жак пришел к  завтраку,  а  муж  задержался  у
начальника станции, Жак шутя взял Северину на руки и отнес ее на  это  самое
ложе. Оба они смеялись над этим безрассудством, но в  конце  концов  забыли,
где они. С тех пор она не противилась больше, и  он  стал  приходить  к  ней
после полуночи по четвергам и субботам. Это было очень опасно. Они не  смели
шевельнуться, боясь, что услышат соседи, но здесь они испытывали еще большую
радость, новую прелесть наслаждения. Иногда у них появлялось желание бродить
по ночам, убежать куда-нибудь, подобно вырвавшемуся на свободу животному,  и
они выходили из дому, во мрак беззвучной морозной ночи.  Раз  в  декабре,  в
страшный мороз, они отдались друг другу.
     Уже четыре месяца Жак и Северина  жили  своей  все  растущей  страстью,
обновленные юностью своих сердец, наивной невинностью первой любви,  которая
приходит в восторг от малейшей  ласки.  Каждый  хотел  подчиниться  другому,
принести возможно большие жертвы. Жак уже больше не  сомневался,  что  нашел
исцеление от своего страшного наследственного недуга;  с  тех  пор,  как  он
обладал Севериной, его уже не  волновала  мысль  об  убийстве.  Быть  может,
физическое обладание удовлетворяло эту потребность смерти. Или для звериного
инстинкта человека обладать и убить было одно и то же? Жак не рассуждал,  он
был для этого слишком невежественным, и не пытался приотворить двери  в  это
царство  ужаса.  Иногда  в  объятиях  Северины  он  внезапно   вспоминал   о
совершенном ею страшном деле, в  котором  она  призналась  ему  взглядом  на
скамье в Батиньольском сквере, но ему даже не хотелось  узнать  подробности.
Северину, напротив, казалось все  более  мучила  потребность  все  высказать
Жаку. Когда она страстно обнимала Жака, он  чувствовал,  что  ее  терзает  и
гнетет ее тайна, ему казалось, что она так пламенно ласкает его потому,  что
стремится избавиться от этого гнета. По всему телу Северины пробегала дрожь,
грудь ее трепетала, с губ  срывались  невнятные  стоны.  Казалось,  что  вот
сейчас, в пылу страсти, она расскажет ему  все,  но  Жак  закрывал  ей  губы
поцелуем: он боялся ее признания.  Кто  знает,  быть  может,  это  неведомое
встанет между ними, нарушит их счастье. Жак чуял опасность,  его  охватывала
дрожь при мысли о том, что он станет вместе с Севериной опять  ворошить  всю
эту полузабытую уже кровавую драму. Она, без сомнения, угадывала его мысли и
становилась все более ласковой и покорной,  как  женщина,  созданная,  чтобы
любить и быть любимой. Их любовь доходила тогда до безумия, в объятиях  друг
друга они теряли сознание.
     Рубо с лета отяжелел еще больше, и,  по  мере  того,  как  к  его  жене
возвращались веселье и свежесть, он с каждым днем старел  и  становился  все
мрачнее. По словам Северины, ее муж сильно  изменился  за  последние  четыре
месяца. Он по-прежнему дружески пожимал руку Жаку, постоянно приглашал его к
себе и был доволен, когда видел его за столом. Но  и  присутствие  Жака  уже
оказывалось для него недостаточным, и, оставляя жену наедине с  Жаком,  Рубо
нередко уходил тотчас же после завтрака  под  предлогом,  что  ему  душно  в
комнате и что он должен подышать  свежим  воздухом.  На  самом  же  деле  он
зачастил теперь в кафе на бульваре Наполеона, где встречался  с  полицейским
комиссаром Кошем. Пил он мало,  всего  лишь  рюмочку-другую  рому,  но  зато
пристрастился к карточной игре. Он оживлялся и забывал все, когда  держал  в
руках карты, поглощенный нескончаемыми партиями в пикет. Кош, тоже страстный
игрок, решил, что игра на деньги повысит интерес  к  картам,  и  они  играли
теперь по пять франков партию. Рубо с удивлением  убедился,  что  мало  знал
себя раньше, он воспылал той  бешеной  страстью  к  игре,  тем  лихорадочным
стремлением к выигрышу, которые пожирают человека, захватывают его до  такой
степени, что он становится способным поставить на  карту  свое  положение  и
даже самую жизнь. Его работа пока еще не страдала от этой страсти. Он уходил
в кафе, как только освобождался на  службе,  и  в  те  ночи,  когда  не  был
дежурным, возвращался домой часам к двум или  трем  утра.  Жена  на  это  не
жаловалась и упрекала мужа лишь за то, что он становился все более  угрюмым.
Ему страшно не везло, он был в постоянном проигрыше и наконец стал влезать в
долги.
     Как-то вечером между Севериной и Рубо произошла первая ссора.  Северина
еще не питала ненависти к мужу, но с трудом выносила его; Рубо подавлял  ее,
она была бы такой свободной, счастливой, если бы  он  не  угнетал  ее  своим
присутствием! Она не испытывала ни малейших угрызений  совести  оттого,  что
обманывала его; ведь он сам был виноват в этой измене, он почти вынудил ее к
этому. Разлад вносил отчуждение, им хотелось забыться, и каждый из  супругов
утешался,  развлекался  по-своему.  У  него  были  карты,  она  была  вправе
обзавестись любовником. Рубо постоянно проигрывал, в доме вечно  не  хватало
денег,  и  это  особенно  злило  и  возмущало  Северину.  С  тех  пор,   как
пятифранковые монеты уходили в кафе на бульваре  Наполеона,  она  иногда  не
знала, как расплатиться с прачкой. Ей пришлось отказаться от сластей, мелких
принадлежностей туалета. На этот раз ссора с мужем произошла  у  нее  именно
из-за необходимости купить ботинки. Рубо собирался уйти из дому и, не  найдя
столового ножа, чтобы отрезать  кусок  хлеба,  взял  большой  складной  нож,
служивший ему когда-то оружием и валявшийся теперь в ящике буфета.  Северина
с недоумением и отчаянием глядела на мужа, который отказывал ей в пятнадцати
франках на покупку ботинок, ссылаясь на то, что у него нет  денег  и  он  не
знает, откуда их достать. Она упрямо твердила, что ей нужны  эти  пятнадцать
франков, заставляя его повторять свой отказ, и это раздражало его все больше
и больше. Вдруг она указала  пальцем  на  тот  кусок  паркета,  под  которым
покоились призраки, и сказала, что там  есть  деньги  и  что  она  хочет  их
получить. Он страшно побледнел и выпустил из рук нож, который снова  упал  в
ящик буфета. Одно мгновение Северина думала, что муж прибьет ее. Он  подошел
к ней, бормоча, что  эти  деньги  могут  хоть  сгнить  там,  он  до  них  не
дотронется, он скорее отрубит себе  руку,  чем  прикоснется  к  ним.  Гневно
сжимая кулаки, он угрожал жене убить ее, если она осмелится в его отсутствии
поднять паркет и украсть хоть один сантим. Никогда,  ни  за  что  на  свете!
Нечего и вспоминать о них! Но и сама Северина помертвела, ее ужаснула  мысль
рыться в этом месте. Нет, и в крайней  нищете  они  не  дотронутся  до  этих
денег, хотя бы им обоим пришлось околевать с голоду. Действительно, Северина
и ее муж не заговаривали  больше  о  гранмореновских  деньгах,  даже  в  дни
полного безденежья. Когда ноги  их  касались  рокового  места  в  полу,  они
чувствовали нестерпимый ожог, и они  стали  осторожно  обходить  этот  кусок
паркета.
     Постепенно возникали у них и другие поводы к раздорам.  Особенно  часто
ссорились они из-за дома в Круа-де-Мофра. Отчего дом этот не продается?  Они
обвиняли друг друга, что ровно ничего не делают для ускорения продажи.  Рубо
по-прежнему наотрез отказывался вмешиваться в это дело, а Северина,  изредка
писавшая Мизару, получала от него очень неопределенные  ответы:  покупателей
совсем не было, фрукты не уродились, а  овощи  погибли  из-за  недостаточной
поливки. Малопомалу спокойствие, воцарившееся в семье Рубо, нарушилось.  Так
вспыхивает после кризиса с  новой  силой  лихорадка.  Корни  недовольства  -
спрятанные деньги, появление любовника - разрастались  и  крепли,  разделяли
супругов, вызывали в них взаимное раздражение.  Семейная  жизнь  становилась
настоящим адом.
     Точно по роковому стечению обстоятельств, все приходило в  расстройство
даже в соседстве с супругами Рубо. Весь коридор снова был охвачен  раздорами
и сплетнями. Филомена окончательно поссорилась с г-жой Лебле,  несправедливо
обвинившей ее в продаже дохлой курицы. Истинмой причиной этого разрыва было,
однако, сближение Филомены с Севериной. Както ночью Пекэ встретил  Северину,
гулявшую с Жаком;  г-жа  Рубо  сочла  тогда  необходимым  поступиться  своей
щепетильностью и стала относиться очень  приветливо  к  любовнице  кочегара.
Филомена  была  польщена  дружбой  с   дамой,   пользовавшейся   неоспоримой
репутацией самой красивой и благовоспитанной  из  всех  станционных  дам,  и
объявила воину жене кассира, старой мерзавке, как она выражалась,  способной
на всякие гнусности. Она обвиняла во всем г-жу Лебле  и  кричала  теперь  на
всех перекрестках, что квартира с окнами на улицу принадлежит по праву  Рубо
и что со стороны Лебле возмутительно не  отдавать  им  этой  квартиры.  Дела
начали принимать очень дурной оборот для  г-жи  Лебле,  тем  более,  что  ее
настойчивое подсматривание за  мадмуазель  Гишон,  которую  она  обвиняла  в
интриге  с  начальником  станции,  угрожало  причинить  ей  самой  серьезные
неприятности.  Она  так  и  не  поймала  мадмуазель  Гишон,  но  сама  имела
неосторожность попасться в то время, как,  насторожив  уши,  подслушивала  у
дверей.  Дабади,  раздраженный  этим  шпионством,  сказал  своему  помощнику
Мулену, что если Рубо снова предъявит требование  на  квартиру,  неправильно
присвоенную Лебле, то  он  готов  его  поддержать.  А  когда  Мулен,  вообще
малоразговорчивый,  повторил  слова  начальника  станции,  это  произвело  в
коридоре настоящую бурю; страсти до того разбушевались,  что  дело  чуть  не
дошло до драки.
     Но у Северины был все же один счастливый день в неделю - пятница. Еще в
октябре она придумала предлог для поездки в Париж.  Она  самым  спокойным  и
беззастенчивым образом уверила мужа, будто у нее болит нога в  колене  и  ей
необходимо лечиться у специалиста. Каждую пятницу она уезжала в шесть  сорок
утра с курьерским поездом, который вел Жак, проводила с ним в Париже день  и
возвращалась ночью, опять-таки с курьерским поездом. Сперва она считала себя
обязанной сообщать мужу, в каком положении находится ее колено. Боль  в  нем
становилась то сильнее, то слабее. Но так как муж вовсе не  слушал  ее,  она
перестала об этом говорить. По временам она пристально вглядывалась в мужа и
задавала себе вопрос, знает ли  он  про  ее  связь  с  Жаком.  Неужели  этот
кровожадный ревнивец, зарезавший в безумном бешенстве  Гранморена,  которого
она вовсе не любила, стал бы теперь мириться с тем, что у нее любовник?  Она
не могла себе этого представить и решила, что Рубо просто-напросто тупеет. В
первых числах декабря, морозной ночью, Северина  долго  не  ложилась  спать,
поджидая мужа. На  другой  день,  в  пятницу,  она  до  рассвета  уезжала  с
курьерским. Накануне дня отъезда она обыкновенно очень тщательно  занималась
своим туалетом, чтобы утром быть готовой как можно скорее. Наконец она легла
и уснула примерно около часу ночи. Рубо все еще не приходил. Уже два раза он
возвращался домой на рассвете: он целиком отдался охватившей его  страсти  к
игре и не в силах был вырваться из кафе,  где  в  одной  из  задних  комнат,
постепенно превратившейся в настоящий игорный притон,  шла  крупная  игра  в
экарте. Довольная тем,  что  лежит  одна  в  постели,  согретая  ее  теплом,
убаюканная ожиданием радостного завтрашнего дня, Северина крепко уснула.
     Около трех часов ночи ее разбудил странный шум. Сначала,  не  сообразив
хорошенько, в чем дело, она подумала, что ей почудилось  что-то  во  сне,  и
снова задремала. Но вот она услышала глухие удары, треск дерева,  как  будто
взламывали дверь. Северина вскочила  в  испуге:  кто-то,  видно,  взламывает
замок в коридоре. С минуту  она  не  омела  тронуться  с  места  и  боязливо
прислушивалась, в  ушах  у  нее  звенело.  Наконец  она  решилась  встать  и
посмотреть, в чем дело. Потихоньку, босиком подкралась она к  двери,  слегка
приотворила ее и оцепенела от изумления и ужаса.
     Лежа на полу на животе, Рубо с помощью долота оторвал плинтус  и  вынул
кусок паркета. Стоявшая возле него на полу свеча освещала его и  отбрасывала
громадную тень до самого потолка. Нагнувшись над черным отверстием  в  полу,
он широко раскрытыми глазами всматривался в пролом.  Лицо  его  было  налито
кровью, это было лицо убийцы. Резким движением он просунул руку в отверстие,
но рука дрожала от волнения, он не мог найти сразу то, что искал.  Тогда  он
придвинул свечу, и она осветила в  глубине  отверстия  кошелек,  ассигнации,
часы.
     Северина невольно вскрикнула, и Рубо в испуге обернулся.  Он  не  сразу
узнал ее, вероятно, он принял ее сперва за  привидение  -  она  была  вся  в
белом, а глаза ее были широко раскрыты от ужаса.
     - Что ты там делаешь?! - спросила она.
     Тогда наконец он понял, но не хотел отвечать ей, только глухо проворчал
что-то. Он смотрел на нее, стараясь придумать  предлог,  чтобы  отослать  ее
назад в спальню. Но ни одно разумное слово  не  приходило  ему  на  ум,  ему
просто хотелось задавать пощечин этой дрожащей, полураздетой женщине.
     - Вот как, - продолжала она, - ты отказываешь мне  в  ботинках,  а  сам
берешь эти деньги, потому что проигрался?
     Это его взорвало. Не хватало еще, чтобы эта женщина,  которая  утратила
уже для него всякое обаяние, портила ему жизнь и мешала  его  удовольствиям.
Он нашел себе другое развлечение, а в ней  вовсе  теперь  не  нуждается.  Он
снова засунул руку в зиявшее на полу отверстие,  но  вытащил  оттуда  только
кошелек с тремястами франков.  Затем,  тщательно  закрыв  отверстие  вынутым
куском паркета, он каблуком вдавил на место плинтус  и,  обращаясь  к  жене,
пробормотал сквозь зубы:
     - Ты меня бесишь. Я делаю, что хочу. Я ведь не вмешиваюсь в твои дела и
не спрашиваю, зачем ты едешь сегодня в Париж.
     Со злобой передернув плечами, он снова отправился в  кафе,  оставив  на
полу горевшую свечу. Северина взяла ее и легла в постель.  Холод  пронизывал
ее; она не могла уснуть и, поставив возле себя  свечу,  лежала  с  открытыми
глазами, ожидая часа, когда надо будет вставать. Молодая женщина была теперь
вполне убеждена, что в ее муже происходил быстрый процесс распада, что в его
душу словно просачивалось преступление, которое разлагало его  и  уничтожало
вконец прежнюю связь между ними. Рубо, без сомнения, все знал.

VII

     Пассажиры, собравшиеся в эту пятницу выехать  из  Гавра  с  курьерским,
отходившим в шесть сорок утра, были необычайно изумлены при  пробуждении.  С
полуночи снег валил такими частыми и крупными хлопьями,  что  успел  к  утру
устлать улицы слоем в тридцать сантиметров.
     Под навесом у  дебаркадера  пыхтела  и  дымила  Лизон,  прицепленная  к
составу из семи вагонов: трех второго и четырех первого класса.  В  половине
шестого Жак и Пекэ пришли в депо, чтобы осмотреть паровоз. Их начинал пугать
этот снег, безостановочно и упорно падавший с черного неба.  Теперь,  каждый
на своем посту, они ждали свистка, устремив  глаза  в  даль,  вглядываясь  в
беспрерывно, тихо падающие хлопья, мелькавшие во мраке бледными пятнами.
     - Будь я проклят, если виден хоть один сигнал, - пробормотал машинист.
     - Не застрять бы еще в пути, - сказал кочегар.
     Рубо, явившись минута в  минуту,  чтобы