обно  тому,
как рассматривают долго летавшее  и  присевшее  наконец  насекомое,  которое
нельзя разглядеть во время полета. Оба эти пассажира казались ей  странными;
она представляла их себе несколько иными, хотя и не знала о них ничего.  Что
касается остальных, то они казались ей  принадлежавшими  к  совершенно  иной
расе, жителями неведомой страны, они словно с неба свалились  и  принесли  с
собою к ней на кухню одежды и нравы, которых  она  никогда  и  не  видывала.
Англичанка рассказывала молодой жене коммерсанта, что она едет в Ост-Индию к
своему старшему сыну, занимающему там важный пост на государственной службе,
а молодая дама подшучивала над собой, называя себя неудачницей, - ей впервые
пришла фантазия проводить в Лондон своего мужа, который ездил туда два  раза
в год. Все сетовали, что придется застрять в этом пустынном уголке: надо  же
поесть, потом надо где-нибудь улечься спать, как все это устроить, боже мой!
Флора слушала эти жалобы молча, но, встретив взгляд  Северины,  сидевшей  на
стуле у очага, жестом пригласила ее в соседнюю комнату.
     - Мама, - сказала она, входя, - это госпожа Рубо, может быть, ты хочешь
ей что-нибудь сказать?
     Фази лежала в постели; лицо ее совсем пожелтело, а ноги  распухли.  Она
чувствовала себя так плохо, что не вставала уже целых две недели; она лежала
в этой убогой, жарко натопленной комнатке, и целыми часами ее занимала  одна
неотвязная,  упрямая  мысль;  единственным  ее  развлечением  было  движение
поездов, мчавшихся мимо на всех парах и сотрясавших домик:
     - А, госпожа Рубо, - пробормотала она, - да, хорошо.
     Флора рассказала ей, что  курьерский  поезд  засел  в  снегу,  что  она
привела десятка два пассажиров, которые теперь сидят  и  греются  на  кухне.
Однако все это, по-видимому, уже не интересовало больную.
     - Да, хорошо, хорошо! - повторяла она тем же усталым голосом.
     Но вдруг, как будто что-то вспомнив, она приподняла голову с подушки  и
сказала:
     - Если госпоже Рубо угодно осмотреть свой  дом,  ключи  висят,  знаешь,
где: около шкафа.
     Но Северина отказалась. Отправиться в Круа-де-Мофра по такому снегу и в
такой сумрачный день? Нет, ей нечего  там  делать.  Она  предпочитает  ждать
здесь, в тепле.
     - Ну, тогда присядьте, сударыня; здесь все же лучше, чем на кухне, да и
хлеба у нас на всех не хватит, а для вас-то всегда что-нибудь найдется.
     И Флора пододвинула  Северине  стул;  она  делала  над  собой  заметные
усилия, стараясь быть радушной, ей хотелось стать мягче, приветливее. Она не
сводила глаз с Северины, как будто пытаясь прочесть ее сокровенные  мысли  и
окончательно выяснить вопрос, который с  некоторых  пор  себе  задавала.  За
приветливостью  Флоры  скрывалось  желание   подойти   ближе   к   Северине,
рассмотреть ее, прикоснуться к ней, чтобы наконец во всем удостовериться.
     Северина  поблагодарила  и  уселась  возле  печки.  Она   действительно
предпочитала оставаться в этой комнате вдвоем с больною,  надеясь,  что  Жак
найдет возможность  прийти  сюда.  Прошло  часа  два.  Поболтали  о  местных
новостях, но жара действовала усыпляюще, и  Северина  задремала,  как  вдруг
Флора, которую ежеминутно требовали на кухню, отворила  дверь  в  комнату  и
сказала своим резким голосом:
     - Войди, ведь она тут.
     Вошел  Жак,  он  принес  хорошие   вести.   Кондуктор,   посланный   на
Барантенскую станцию,  привел  оттуда  целую  рабочую  команду  из  тридцати
солдат, которых  администрация,  предвидя  возможность  несчастных  случаев,
направила  на  опасные  участки  дороги.  Теперь  солдаты  усердно  работали
заступами и лопатами, однако снега  в  ложбине  накопилось  так  много,  что
раньше ночи поезд не сможет выбраться оттуда.
     - Но вам здесь ведь не так уж плохо, - сказал Жак Северине, - потерпите
до вечера... Не правда ли, тетя Фаэи, ведь вы не дадите госпоже Рубо умереть
с голоду?
     При  виде  своего  сыночка,  как  она  называла  Жака,  Фази  с  трудом
приподнялась и села в постели. Глядя на него, вслушиваясь в его  слова,  она
радовалась и как будто оживала.
     - Ну, конечно, конечно, - проговорила  она,  когда  Жак  подошел  к  ее
постели. - Вот ты и пришел, сынок! Так это ты, значит, засел там в снегу.  А
эта дура мне даже и не сказала.
     Обратившись к дочери, она заметила ей строгим тоном:
     - Будь, по крайней мере, вежлива, иди туда, к господам, и займись  ими,
а то они скажут правлению, что мы грубые дикари.
     Флора продолжала стоять между Жаком и Севериной. Одно мгновение она как
будто колебалась, спрашивая себя, не  лучше  ли  ей  остаться,  несмотря  на
приказание матери. Однако  она  тотчас  же  сообразила,  что  в  присутствии
больной Жак и Северина будут осторожны;  не  говоря  ни  слова,  она  вышла,
окинув их обоих долгим, пристальным взглядом.
     - Что с вами, тетя Фази? - огорченно продолжал Жак. - Вы совсем слегли?
Значит, дело серьезное?
     Она притянула его к себе и заставила сесть на край тюфяка, не  заботясь
более о присутствии Северины, которая, чтобы не оказаться нескромной, отошла
в дальний угол комнаты. Фази принялась рассказывать шепотом:
     - Да, очень серьезное. Удивительно еще, что я до сих пор жива...  Я  не
хотела тебе писать, потому что таких  вещей  не  пишут...  Я  чуть  было  не
умерла; но теперь мне уже лучше, я думаю, что и на этот раз  еще  как-нибудь
вывернусь.
     Жак с беспокойством глядел на нее; болезнь изменила  до  неузнаваемости
прежнюю красивую, здоровую женщину.
     - Бедная тетя, вас до сих пор еще мучат судороги и головокружение?
     Она продолжала, еще больше понизив голос и до боли сжимая ему руку:
     - А ведь я его поймала... Знаешь, ведь я отдала бы все на свете, только
бы мне узнать, куда он подмешивает мне снадобье. Я никогда не ела и не  пила
из его рук, а все-таки каждый вечер чувствовала, что у меня жжет внутри  как
огнем... Представь себе, ведь он отраву  мне  в  соль  подмешивал...  Я  это
собственными глазами видела...  А  я-то  всегда  все  солила,  думала,  соль
очищает.
     С тех пор, как близость с  Севериной,  казалось,  исцелила  болезненную
манию Жака, он считал медленное и упорное отравление, в котором  тетка  Фази
обвиняла Мизара,  бредовым  вымыслом  и  относился  к  подозрениям  тетки  с
недоверием; он ласково погладил руки больной, ему хотелось успокоить ее:
     - Послушайте, тетя, возможно ли это на самом деле? Чтобы говорить такие
вещи, надо быть уверенным... И потом, ведь это тянется уже так долго. Вернее
всего, у вас какая-нибудь болезнь, в которой врачи просто не понимают.
     - Болезнь, - возразила она насмешливым  тоном,  -  разумеется,  у  меня
болезнь, но только эту болезнь наслал на меня он...  А  насчет  докторов  ты
совершенно прав. Сюда приезжали двое, оба ничего не поняли,  даже  не  могли
столковаться друг с другом. Я  не  хочу  больше  их  здесь  и  видеть,  этих
проклятых докторов... Слышишь, он подсыпает мне отраву в соль. Клянусь тебе,
что я видела это собственными глазами; и все это из-за тысячи франков, что я
получила от отца. Он думает, что когда меня изведет, то разыщет эти  деньги;
да не тут-то было: я так их  припрятала,  что  никто  никогда  не  найдет...
Никогда! Я могу умереть спокойно; мои деньги никому не достанутся.
     - Но знаете что, тетя Фази, я бы на вашем  месте  послал  за  полицией,
если бы был на самом деле уверен, что меня отравляют.
     - Нет, к чему тут полиция... Все это касается только нас двоих - его да
меня. Я знаю, что он хочет меня слопать, а я,  разумеется,  этого  не  хочу.
Значит, мне надо только защищаться и не быть дурой, какой я была до сих  пор
с этой солью... Кто бы мог подумать,  а?  Плюгавый  человечек,  мозгляк,  от
земли не видать, и одолевает такую здоровенную женщину, как я. Да  если  ему
только дать волю, он загрызет меня своими крысиными зубками.
     По телу ее пробежала дрожь. Она тяжело перевела дух и добавила:
     - Ну и пусть! А все-таки ничего у него  не  выйдет  на  этот  раз.  Мне
лучше, недели через две я буду опять на ногах... Зато теперь ему будет очень
трудно поймать меня, интересно посмотреть, как он это сделает.  Но  если  он
ухитрится еще раз поднести мне эту  пакость,  тогда,  значит,  он  и  впрямь
сильнее меня, мне придется околевать. Ничего не поделаешь! А вмешиваться тут
нечего!
     Жаку казалось, что черные мысли Фази  вызваны  ее  болезнью;  он  хотел
развлечь ее, стал шутить,  но  вдруг  заметил,  что  она  вся  трясется  под
одеялом.
     - Он здесь, - пролепетала Фази. - Я всегда чувствую, когда он идет.
     И  правда,  через  несколько  минут  вошел  Мизар.   Фази   помертвела,
охваченная невольным  ужасом.  Это  был  ужас  гиганта  перед  грызущим  его
насекомым. Она не желала ничьей  помощи,  она  хотела  защищаться  сама,  но
чувствовала перед своим убийцей все возраставший страх, в котором не  хотела
сознаться. Войдя в комнату, Мизар окинул быстрым взглядом жену и  машиниста,
а затем сделал вид, будто даже и  не  заметил,  как  они  шептались  друг  с
другом. Он притушил взгляд, поджал губы и, робкий, тщедушный, подобострастно
рассыпался перед Севериной:
     - Я думал, что вы, может  быть,  пожелаете  воспользоваться  случаем  и
взглянуть на ваш дом, сударыня. Вот я и вырвался сюда на минутку... Если вам
угодно, я вас провожу.
     Северина отклонила это предложение, но Мизар продолжал ноющим голосом:
     - Вы, сударыня, может быть, удивлялись насчет фруктов?.. Они  все  были
попорчены червями, даже и собирать не стоило... Да и ветер  натворил  бед...
Как жаль, что дом-то до сих пор не продается. Приезжал было  один  господин,
но он требовал ремонта. Во всяком случае, я  вполне  в  вашем  распоряжении,
сударыня, и вы можете на меня положиться, как на самое себя.
     Он во что бы то ни стало хотел угостить г-жу  Рубо  домашним  хлебом  и
грушами из своего собственного сада - они-то не были червивые.
     Мизар зашел в кухню и сообщил пассажирам, что работа по  очистке  снега
подвигается, но что поезд удастся высвободить не ранее как через четыре  или
пять часов. Это известие вызвало новые сетования:  пробило  уже  двенадцать,
всем страшно хотелось есть, а Флора только что заявила, что у нее не  хватит
хлеба на всех. Зато вина было достаточно, она  принесла  из  погреба  десять
литров и расставила бутылки на  столе.  Стаканов  не  хватало,  и  пассажиры
решили пить по нескольку человек из одного стакана -  англичанка  со  своими
дочерьми, а пожилой коммерсант со своей молодой женой. Последняя нашла  себе
в молодом человеке из Гавра услужливого и предприимчивого кавалера,  который
взял на себя все заботы о ней. Он исчез на минуту и вернулся  с  яблоками  и
хлебом,  которые  разыскал  в  буфете.  Флора  сердилась  и  говорила,   что
приберегла этот хлеб для больной матери, но молодой человек, не  слушая  ее,
разрезал его на  ломти  и  роздал  дамам;  первой  он  предложил  хлеб  жене
коммерсанта, которая улыбалась ему, польщенная  такой  предупредительностью.
Ее муж даже не смотрел в ее сторону и вовсе о ней не  заботился,  увлеченный
беседой с американцем о нью-йоркских торговых порядках и обычаях, которым он
отдавал большое преимущество перед французскими.
     Молодые англичанки утверждали, что никогда еще  они  не  ели  яблоки  с
таким удовольствием. Их мать дремала  от  усталости.  Две  дамы,  измученные
ожиданием, уселись на полу у очага. Некоторые мужчины вышли из дому покурить
на  свежем  воздухе,  но  вскоре  вернулись,  дрожа  от  стужи.  Мало-помалу
настроение все больше портилось; всех одолевали голод, усталость, отсутствие
привычных  удобств,  томительное  ожидание.  Это  был   лагерь   потерпевших
кораблекрушение; они  начинали  испытывать  отчаяние  цивилизованных  людей,
выброшенных морем на необитаемый остров.
     Мизар беспрестанно ходил взад и вперед, оставляя двери  отворенными,  и
Фази могла со своей постели сколько угодно смотреть на  неожиданных  гостей.
Так, значит, вот каковы те люди, которые проносились мимо ее окна, словно на
крыльях урагана, в то время, как она  с  трудом  переползала  с  кровати  на
кресло. Теперь она редко выходила из дому - только немножко  прогуляться  по
полотну железной дороги. Обыкновенно она круглые  сутки  проводила  в  своей
комнате, и единственным ее развлечением было  смотреть  в  окно  на  поезда,
мелькавшие мимо с такой быстротой. Она всегда жаловалась  на  этот  медвежий
угол, где не видишь человеческого лица, и вот  к  ней  сразу  явилась  целая
толпа из неведомого ей мира. И подумать  только,  ни  один  из  этих  людей,
спешащих по своим делам, даже и не  подозревает,  что  тут  делается,  какую
гадость подсыпают ей в  соль!  На  сердце  у  нее  было  очень  тяжело.  Она
спрашивала себя, неужели бог может допустить, чтобы в человеке было  столько
скрытой подлости и она так и останется никем не замеченной. Мимо  их  домика
ежедневно проносились многие  сотни  и  тысячи  людей;  но  все  они  ужасно
торопились, и никому из них не приходило в  голову,  что  в  этом  маленьком
домике, до половины ушедшем  в  землю,  потихоньку  и  не  торопясь  убивают
человека. Тетка Фази поочередно разглядывала этих словно свалившихся к ней с
луны людей и думала о том, что они до того погрузились  в  свои  собственные
дела, что даже не замечают грязи и мерзостей, встречающихся им на пути.
     - А вы собираетесь вернуться к поезду? - спросил Мизар у Жака.
     - Да, да, я иду за вами, - отвечал машинист.
     Мизар ушел, притворив за собой дверь. И Фази, удерживая Жака  за  руку,
еще шепнула ему на ухо:
     - Если я подохну, увидишь, какую  он  рожу  скорчит,  когда?  денег  не
отыщет... Я как подумаю, даже весело делается. По крайней  мере,  хоть  умру
довольная.
     - Тетя Фази, но ведь тогда ваши деньги никому не достанутся.  Не  лучше
ли оставить их вашей дочери?
     - Это Флоре-то? Чтобы он их у нее отобрал! Ну нет, я не оставлю их даже
и  тебе,  сынок,  потому  что  ты  тоже  слишком  прост,  и  он   непременно
сколько-нибудь да выманит у тебя. Нет, я их никому не оставлю. Они останутся
в земле, и меня положат туда же.
     Фази изнемогала. Жак, стараясь успокоить больную, обнял  ее,  уложил  в
постель и обещал скоро зайти опять. Она, по-видимому, заснула. Северина  все
еще сидела возле печки. Жак подошел к Северине  сзади  и,  улыбаясь,  поднял
палец, как бы советуя  быть  осторожнее.  Молодая  женщина  молча,  красивым
движением откинула голову, подставляя ему губы для поцелуя.  Он  нагнулся  и
прильнул к ней долгим осторожным поцелуем.  Они  пили  дыхание  друг  друга,
закрыв глаза. И когда, растерянные, взволнованные, они открыли глаза,  перед
ними стояла Флора.
     - Вам, сударыня, не надо больше хлеба? - спросила она хриплым голосом.
     Смущенная, раздосадованная Северина с трудом пробормотала:
     - Нет, нет, благодарю вас.
     Одно мгновение Жак пристально смотрел на Флору пламенным взглядом.  Его
губы дрогнули, как будто  он  хотел  что-то  произнести,  но  затем,  сделав
гневный, угрожающий жест, он ушел, с негодованием захлопнув за собою дверь.
     Флора, выпрямившись, стояла перед Севериной - рослая дева-воительница в
тяжелом шлеме белокурых волос. Недаром она тревожилась, видя эту даму каждый
четверг в поезде, которым управлял Жак. Теперь ее подозрения превратились  в
уверенность. Человек, которого она любит, никогда не  будет  ее  любить.  Он
предпочел ей эту жалкую худышку. Как она жалела, что отвергла его в ту ночь,
когда он так грубо пытался овладеть ею; ведь ее целовал бы он  теперь,  если
бы она отдалась ему раньше той. И сожаление об этом было так остро, что  она
чуть не разрыдалась. О, если бы очутиться с ним: наедине, броситься  ему  на
шею и закричать; "Возьми меня! Я была тогда глупа, потому что не  знала,  до
какой степени люблю тебя". Но, сознавая свое  бессилие,  Флора  чувствовала,
как в душе у нее закипала злоба против тщедушной соперницы,  которая  сидела
перед нею, смущенная и растерянная. Своими мощными  руками  Флора  могла  бы
задушить ее, как маленькую пташку. Почему же она не решалась это сделать? Но
она поклялась, что отомстит сопернице; она знала за Севериной такие веши, за
которые ее немедленно засадили бы в тюрьму, хотя теперь она  разгуливает  на
свободе, как все твари, которые продаются влиятельным  и  богатым  старикам.
Терзаясь ревностью, пылая гневом, Флора принялась быстро  убирать  со  стола
остатки хлеба и груш.
     - Раз вы больше не хотите, я отдам это другим, - отрывисто сказала она.
     Пробило три часа, потом четыре. Время тянулось невыносимо, усталость  и
раздражение пассажиров возрастали. День начинал уже  меркнуть,  и  окрестная
пустынная  местность,  окутанная  снежной   пеленой,   приняла   еще   более
безотрадный вид.  Каждые  десять  минут  мужчины  выходили  посмотреть,  как
подвигается работа, и сообщали, что паровоз все еще не отрыт.  Даже  веселые
молодые девушки-англичанки наконец расплакались от  нервного  переутомления.
Хорошенькая брюнетка заснула в углу, прислонившись к плечу молодого человека
из Гавра. Старик-муж не обращал  на  это  внимания,  -  в  этом  бедственном
положении было не до приличий. В  кухне  становилось  холодно,  и  пассажиры
дрожали от стужи, ко никому не приходило в голову подбросить  в  печь  дров.
Американец решил вернуться в  поезд,  считая,  что  на  скамейке  ему  будет
удобнее. Теперь все терзались сожалением о том, что не остались  в  вагонах.
Там, по крайней мере, не было бы этого мучительного  неведения  относительно
хода работ. Пожилую англичанку,  которая  хотела  во  что  бы  то  ни  стало
вернуться в вагон и улечься там спать, удалось удержать лишь с трудом. Когда
зажгли свечу и поставили ее на стол, кухня приняла еще  более  мрачный  вид,
все окончательно упали духом, всеми овладело уныние и отчаяние.
     Тем временем расчистка снега заканчивалась. Высвободив паровоз, солдаты
расчищали рельсовый путь. Машинист и кочегар снова заняли свои  места;  Жак,
видя, что снег наконец  перестал,  немного  приободрился.  Стрелочник  Озиль
уверял его, что за туннелем, по направлению к Малонэ, снегу  выпало  меньше,
но машинист все же спросил его:
     - Вы пришли пешком через туннель; значит, можно свободно войти в него и
выйти?
     - Разумеется, можно. Ручаюсь головой, что вы пройдете.
     Кабюш,  работавший  не  покладая  рук,  теперь  отошел  в  сторону:  за
последнее время, после того, как он сидел в тюрьме по подозрению в  убийстве
Гранморена, он стал еще более робким и нелюдимым. Жак подозвал его:
     - Послушайте-ка, товарищ, передайте наши лопаты, что  стоят  там  возле
откоса. Они, пожалуй, еще нам пригодятся.
     И когда Кабюш выполнил его просьбу, машинист  крепко  пожал  каменотесу
руку в знак того, что уважает его как работящего человека.
     - Вы славный парень, Кабюш!
     Эти дружеские слова необычайно взволновали каменотеса.
     - Благодарю, - отвечал он, с трудом удерживаясь от слез.
     Мизар, который вновь сошелся с Кабюшем, несмотря на  то,  что  оговорил
его перед судебным следователем, одобрительно кивнул  головой,  сложив  свои
тонкие губы в приветливую улыбку. Он давно уже бросил работу и, засунув руки
в карманы, искоса поглядывал на поезд, словно надеясь отыскать под  колесами
какие-нибудь оброненные драгоценности.
     Обер-кондуктор, посоветовавшись с Жаком, решил, что можно  тронуться  в
путь; но Пекэ, соскочивший с паровоза на полотно, подозвал машиниста.
     - Смотрите-ка, паровой цилиндр маленько помяло.
     Тщательно осматривая Лизон, Жак уже раньше заметил, что она ранена. При
расчистке снега выяснилось, что запасные дубовые шпалы,  сложенные  на  краю
откоса, под напором снега и ветра  скатились  на  рельсы.  Остановка  поезда
произошла отчасти из-за того,  что  паровоз  наткнулся  на  груду  шпал.  На
коробке цилиндра виднелась глубокая царапина, и стержень  поршня  как  будто
слегка погнулся. Этим и ограничивались, по-видим