дной. Там они остались бы навеки. Все-таки лучше спасти  от  мужа
хоть половину этих  денег.  Неужели  же  оставить  ему  все;  чтобы  он  мог
проиграть в карты и ее долю? Когда часы пробили три, Северина уже смертельно
жалела о том, что отказалась от предложенного мужем раздела. Ей приходила  в
голову пока еще неясная и туманная мысль - встать с  постели,  самой  вынуть
из-под паркета деньги, чтобы мужу не досталось больше ничего. Но, леденея от
ужаса, она не решалась додумать мысль до  конца.  Взять  все  эти  деньги  и
оставить их себе! Рубо должен будет молчать и не  посмеет  даже  жаловаться.
Постепенно выполнение этого плана  становилось  для  нее  необходимостью,  и
стремление к его осуществлению оказалось сильнее  ее  воли.  Внезапно,  сама
того не желая, Северина соскочила с постели, словно  какая-то  сила  толкала
ее. Прибавив света в лампе, она вышла в столовую.
     С  этой  минуты  страх  Северины  исчез.  Она  действовала  спокойно  и
хладнокровно, ее движения  были  медленны  и  точны,  как  у  лунатика.  Она
разыскала кочергу, которой муж приподнимал паркет.  Нагнувшись  над  зияющим
отверстием, она придвинула лампу и оцепенела  от  изумления  и  негодования:
деньги из-под паркета исчезли. По-видимому, пока  она  ходила  на  свидание,
Рубо вернулся домой с тем же намерением: взять все деньги, оставить их себе;
и тут же свое намерение выполнил, под полом не оставалось  больше  ни  одной
ассигнации. Опустившись на колени, она заметила  в  самой  глубине  тайника,
между балками только золотые часы и цепочку, блестевшие в пыли.  В  холодном
бешенстве застыла она над отверстием, без конца повторяя вслух:
     - Вор!.. Вор!.. Вор!..
     Она с яростью схватила часы, испугав большого  черного  паука,  который
побежал вдоль балки, ударом каблука вставила на место кусок паркета, ушла  в
спальню и легла в постель, поставив лампу на ночной столик.  В  постели  она
согрелась, взглянула на часы, которые все еще  держала  в  судорожно  сжатой
руке, и стала внимательно осматривать их  со  всех  сторон.  На  крышке  был
вырезан вензель Гранморена; открыв ее,  она  прочла  на  внутренней  стороне
фабричный номер 2516. Оставить у себя эти часы было чрезвычайно опасно,  так
как их номер был известен судебным властям. Но Северине не  удалось  вырвать
из рук мужа ничего, кроме этих часов, и она так злилась, что даже  страх  ее
исчез. К тому же она чувствовала, что теперь кошмары  больше  не  станут  ее
мучить, так как под паркетом уже ничего нет, и она может спокойно  ходить  у
себя по квартире где ей вздумается, не опасаясь наступить на  это  проклятое
место. Сунув часы под подушку, она потушила лампу и заснула.
     На другой день Жак, у которого был свободный  день,  дождавшись,  когда
Рубо  отправился,  по  обыкновению,  в  Коммерческое  кафе,  пришел  к   ней
позавтракать: они иногда  разрешали  себе  это  удовольствие.  За  завтраком
Северина, все еще трепеща от негодования, начала рассказывать  Жаку  о  том,
как ночью она искала деньги в тайнике и нашла  его  пустым.  Ее  раздражение
против мужа все еще не  улеглось,  и,  вспоминая  о  поступке  Рубо,  она  с
негодованием повторяла:
     - Вор!.. Вор!.. Вор!..
     Она принесла часы и, несмотря на явное нежелание  Жака,  настаивала  на
том, чтобы он взял их себе.
     - Пойми же, милый, никто не станет искать этих часов  у  тебя.  Если  я
вздумаю оставить их здесь, муж непременно их отнимет, а  я  скорее  дала  бы
вырвать у себя кусок собственного тела... Нет,  с  его  стороны  это  просто
подлость! Мне ведь не нужно этих денег. Они мне были противны, и  я  никогда
не истратила бы из них ни сантима; а он, разве он имел право  их  тратить?..
Ах, как я его ненавижу!
     Северина плакала и так настойчиво упрашивала Жака взять  часы,  что  он
наконец положил их в жилетный карман.
     Полураздетая сидела она на коленях у Жака; припав головой к его  плечу,
она нежно обвивала руками его шею. Неожиданно вошел  Рубо,  у  которого  был
ключ. Она мгновенно вскочила, но улика была налицо и  всякое  запирательство
совершенно бесполезно. Муж остановился  как  вкопанный,  а  любовник  словно
оцепенел. Тогда Северина, не пускаясь ни в  какие  объяснения,  бросилась  к
мужу и с бешенством повторила:
     - Вор!.. Вор!.. Вор!..
     Одно мгновение Рубо был в нерешительности, но потом, пожав плечами, как
он делал теперь во всех затруднительных случаях,  вошел  в  комнату  и  взял
забытую им там служебную записную книжку. Но Северина наступала  на  него  и
осыпала упреками:
     - Ты опять шарил под полом!.. Посмей только сказать, что нет! И ты  все
забрал, вор ты этакий, вор... вор!..
     Рубо молча прошел через столовую; он обернулся только в дверях и окинул
жену сумрачным взглядом:
     - Оставь меня в покое!
     Он ушел, даже не, хлопнув дверью. Казалось, он ничего  не  заметил,  не
подал даже виду, что столкнулся с любовником.
     После долгого молчания Северина заметила:
     - Нет, каков?
     Жак, не проронивший до сих пор ни слова, наконец  поднялся  и  высказал
свое мнение о Рубо:
     - Конченый человек.
     Северина с этим согласилась. Их удивление по  поводу  того,  что  Рубо,
убив  одного  любовника  своей  жены,  терпел  другого,  сменилось  чувством
отвращения к такому слишком снисходительному мужу.  Если  человек  дошел  до
этого, он, очевидно, упал уже так низко, что от него можно ожидать всего.
     С этого дня Северина и Жак чувствовали  себя  совершенно  свободными  и
перестали обращать внимание на Рубо. Теперь, когда они не  стеснялись  мужа,
их больше всего тревожило шпионство соседки, г-жи Лебле, зорко следившей  за
всем, что происходило в коридоре.  Без  сомнения,  она  что-то  подозревала.
Тщетно старался Жак, идя по коридору, ступать как можно  тише.  Каждый  раз,
как он навещал Северину, дверь напротив незаметно  приоткрывалась  и  сквозь
щелку  на  него  глядел  испытующий   глаз.   Это   становилось   совершенно
невыносимым. Машинист не решался ходить к Северине, так как знал,  что  г-жа
Лебле обязательно будет подслушивать  у  дверей,  они  не  смели  не  только
поцеловаться,  но  даже  просто  непринужденно  поболтать.  Тогда  Северина,
раздосадованная этим новым препятствием, возобновила прежнюю кампанию против
Лебле, занимавших квартиру, которая по праву должна была принадлежать  Рубо,
как помощнику начальника станции. Но теперь ее прельщал не великолепный  вид
на Ингувильский холм, открывавшийся из окон спорной  квартиры;  ей  хотелось
получить эту квартиру только потому,  что  там  был,  кроме  парадного,  еще
другой ход, на черную лестницу. Жак мог бы незаметно приходить и уходить,  и
г-жа Лебле даже и не подозревала бы о его посещениях.
     И завязалась ожесточенная борьба. Квартирный вопрос, в котором так  или
иначе принимал участие весь коридор, обострялся с каждым часом.  Г-жа  Лебле
защищалась с мужеством отчаяния, утверждая, что умрет,  если  ее  запрут,  в
темную квартиру, казавшуюся ей  тюрьмою,  отгороженной  от  остального  мира
цинковой крышей дебаркадера. Разве можно требовать,  чтобы  она  согласилась
жить в тюрьме, привыкнув к своей светлой комнате, из окна которой открывался
такой беспредельный простор; да и постоянное движение пассажиров  развлекало
ее. Ее ноги отказываются служить,  гулять  она  не  может.  Если  она  будет
обречена всю жизнь видеть только цинковую крышу, лучше  уж  прямо  убить  ее
сразу. К несчастью, все эти доводы принадлежали к области  чувства,  и  г-жа
Лебле должна была признать, что спорную квартиру ей  уступил  из  любезности
предшественник Рубо, холостяк. Где-то существовало даже письмо, в котором ее
муж принимал на себя обязательство возвратить квартиру, если новый  помощник
начальника станции будет претендовать на нее. Письма этого до сих пор еще не
нашли, а потому г-жа Лебле отрицала его существование.  По  мере  того,  как
дело принимало неблагоприятный для г-жи  Лебле  оборот,  она  становилась  в
своих нападках все раздражительнее и  ядовитее.  Она  сделала  было  попытку
скомпрометировать жену  другого  помощника  начальника  станции,  Мулена,  и
заставить ее таким образом перейти на свою сторону.  Она  утверждала,  будто
г-жа Мулен видела, как г-жа Рубо целуется  на  лестнице  с  мужчинами.  Этот
маневр рассердил Мулена, так как его жена,  кроткое,  добродушное  существо,
никогда почти не выходила из дому и  со  слезами  клялась  и  божилась,  что
ничего подобного не видела и не говорила. Сплетня эта подняла в коридоре  на
целую неделю страшную бурю. Но самый крупный промах со стороны  г-жи  Лебле,
который повлек за собою окончательное ее поражение, заключался  в  том,  что
она постоянно раздражала своим  упрямым  шпионством  конторщицу,  мадмуазель
Гишон. Г-жа Лебле забрала себе в голову, будто конторщица каждую ночь  ходит
к начальнику станции. Стремление поймать и уличить мадмуазель Гишон  приняло
у г-жи Лебле характер болезненной мании, которая еще обострилась оттого, что
за целые два года самого бдительного надзора ей не  удалось  уловить  ничего
такого, что хоть сколько-нибудь подтверждало ее подозрения. Она положительно
сходила от этого с ума, так как была убеждена, что Гишон живет с начальником
станции. А мадмуазель Гишон, в свою очередь, приводил в страшное негодование
этот установленный над нею неусыпный надзор. Она стала деятельно хлопотать о
том, чтобы  шпионку  перевели  на  прежнюю  квартиру,  в  которой  незаконно
заставляли жить теперь Рубо. Квартира эта будет, по крайней мере, в стороне,
и ей не придется каждый раз проходить  мимо  двери,  из-за  которой  за  нею
постоянно следили  зоркие  глаза  г-жи  Лебле.  По  всему  было  видно,  что
начальник  станции  г-н  Дабади,  остававшийся  в  этой  борьбе   совершенно
нейтральным, теперь принял сторону противников Лебле, а это был очень важный
признак.
     Положение еще более осложнялось ссорами. Филомена,  приносившая  теперь
свежие яйца Северине, вела себя при  каждой  встрече  с  г-жой  Лебле  очень
дерзко. Так как последняя, чтобы досадить  соседям,  всегда  оставляла  свою
дверь открытой, между обеими женщинами  постоянно  завязывалась  перебранка.
Филомене удалось настолько сблизиться с г-жой Рубо,  что  Жак  даже  посылал
мадмуазель Сованья к Северине каждый раз, когда сам не решался зайти к  ней.
Филомена приносила свежие яйца и сообщала при этом Северине, где и когда Жак
рассчитывает увидеться с молодой женщиной, объясняла, почему он не мог зайти
накануне, и рассказывала, до которого часа он просидел  у  нее  самой.  Если
Жаку что-нибудь  мешало  увидеться  с  Севериной,  он  охотно  заглядывал  в
маленький домик начальника депо Сованья.  Он  как  будто  боялся  оставаться
целый вечер наедине с самим  собой  и  стал  заходить  к  Сованья  со  своим
кочегаром Пекэ. Бывало даже, когда Пекэ пропадал в  каком-нибудь  матросском
кабаке, Жак заходил один к  Филомене,  чтобы  передать  через  нее  весточку
Северине, и засиживался у нее до поздней ночи. Сделавшись поверенной в любви
Жака к Северине, Филомена, которая до сих пор имела дело  только  с  грубыми
любовниками,  приходила  в  умиление.  Маленькие  руки  и  вежливые   манеры
машиниста, у которого всегда был такой печальный и кроткий вид, казались  ей
еще не испробованным лакомством. С Пекэ у нее происходили теперь  постоянные
ссоры, он пьянствовал, и на ее долю выпадало больше оскорблений, чем ласк, и
ей казалось, что, передавая словечко от машиниста Северине, она сама вкушает
сладость запретного плода. Однажды  Филомена  поверила  Жаку  свои  тайны  и
пожаловалась на кочегара, утверждая, что Пекэ, хотя и кажется по  наружности
весельчаком и добрым малым, в пьяном виде способен на  всякую  гадость.  Жак
заметил, что она больше следит за собой,  меньше  пьет  и  держит  весь  дом
опрятнее.  Долговязая,  сухопарая,  как  поджарая  кобылица,   с   красивыми
страстными глазами, она была по-своему  привлекательна.  Брат  ее,  Сованья,
услышав  однажды  вечером  в  комнате  у  сестры  мужской  голос,  явился  с
намерением надавать ей пощечин, но, узнав  беседовавшего  с  нею  машиниста,
угостил его бутылкой  сидра.  Жак,  по-видимому,  с  удовольствием  бывал  у
Сованья, принимали его радушно, и он  ни  разу  еще  не  испытал  там  своей
ужасной дрожи. Филомена выказывала поэтому все большую преданность  Северине
и повсюду ругала г-жу Лебле, называя ее старой негодяйкой.
     Однажды ночью, встретив Жака и Северину  у  своего  маленького  садика,
Филомена проводила их до сарая, где они обычно устраивали свидания.
     - Знаете, вы слишком добры, - сказала она Северине, - ведь квартира эта
ваша, я бы вытащила оттуда эту проклятую Лебле за косы...  Возьмитесь-ка  за
нее.
     Но Жак был против всяких скандалов.
     - Нет, не надо, теперь Дабади сам занялся этим делом. Лучше  подождать,
надо все устроить по-настоящему.
     - Все равно, к концу месяца я  буду  спать  в  ее  комнате,  -  заявила
уверенным тоном Северина. - И нам можно будет видеться во всякое время...
     Филомена почувствовала в темноте, как Северина при  этих  словах  нежно
прижала к себе руку возлюбленного. Мадмуазель Сованья оставила  их  одних  и
направилась к дому, но, отойдя шагов на тридцать, остановилась. Они остались
там вдвоем, и это глубоко взволновало ее.  Она  не  ревновала  Жака,  но  ей
бессознательно хотелось любить и быть любимой именно таким образом, как  Жак
и Северина любили друг друга.
     Жак становился с каждым днем все мрачнее. Уже два раза он  под  разными
предлогами отказывался от свидания с  Севериной.  Иногда  он  засиживался  у
Сованья именно для  того,  чтобы  избежать  встречи.  Он  любил  Северину  с
безумною страстью, и страсть его  все  возрастала,  но  ее  объятия  уже  не
защищали его больше от  приступов  страшной  болезни;  он  убегал  тогда  от
Северины, леденея от страха, чувствуя, что перестает быть самим собой, что в
нем  пробуждается  зверь,  готовый  растерзать.  Он  старался  утомить  себя
работой, добивался дополнительных нарядов, проводил по двенадцати  часов  на
паровозе, измученный беспрерывной тряской, обожженный ветром.  Товарищи  его
нередко жаловались на тяжелое ремесло машиниста,  которое  за  двадцать  лет
пожирает человека; он хотел быть  уничтоженным  немедленно.  Он  не  замечал
усталости и был счастлив, лишь когда Лизон уносила его на всех  парах  и  он
уже не думал ни о чем, кроме сигналов. Прибыв на место, он  засыпал  мертвым
сном, не успевая даже умыться. Но  стоило  ему  проснуться,  как  неотвязная
мысль снова начинала мучить его. К нему вернулась былая нежность к Лизон, он
часами чистил и вытирал ее, требуя от  Пекэ,  чтобы  стальные  части  машины
сверкали, как серебро. Когда железнодорожным инспекторам случалось ездить на
машине Жака, они хвалили его за прекрасное состояние Лизон,  но  он  грустно
покачивал головой, он был недоволен ею. Он-то знал, что после того, как  она
долго простояла в снегу, она не  была  уже  прежней  выносливой  и  отважной
Лизон. Без сомнения, при исправлении поршня  и  золотников  машина  утратила
какую-то часть своей души, того таинственного жизненного равновесия, которое
зависит от случайной удачи монтировки. Это мучило Жака,  и  он  приставал  к
начальству  с  безрассудными  жалобами,  требуя  невозможных  исправлений  и
придумывая неосуществимые улучшения. Ему отказывали,  и  он  становился  все
мрачнее, считал, что Лизон тяжело больна и выбывает из строя. Им  овладевало
какое-то отчаяние: к чему любить, если суждено убивать тех, кого любишь?  Он
приносил своей возлюбленной это безумное отчаяние любви,  которое  не  могли
погасить ни душевные страдания, ни усталость.
     Северина тоже чувствовала в Жаке перемену и  мучилась  мыслью,  что  он
грустит из-за нее с тех пор, как все узнал: и  когда  он  вдруг  вздрагивал,
обнимая ее, или внезапно отстранялся от ее  поцелуя,  ей  казалось,  что  он
вспоминает ее прошлое и чувствует к ней отвращение. Она не  решалась  больше
заводить речь об убийстве Гранморена, она раскаивалась  в  своем  признании,
вырвавшемся у нее тогда, в чужой постели,  в  которой  они  оба  сгорали  от
страсти. Она уже забыла, как мучило ее тогда это невысказанное признание,  и
сейчас была спокойна и удовлетворена, словно с тех пор, как Жаку  стало  все
известью, тайна связала их неразрывными узами. И она любила его еще сильнее,
страсть ее росла. Это  была  ненасытная  страсть  женщины,  которая  наконец
проснулась, - женщины, созданной только для ласк, страсть любовницы, которая
не была матерью. Она жила только Жаком, она хотела бы  раствориться  в  нем,
хотела бы, чтобы он унес ее с собой, оставил навсегда в себе. Он один  дарил
ей наслаждение; нежная, покорная, она охотно спала  бы,  словно  кошечка,  с
утра до вечера у него на коленях. Пережитое  не  оставило  в  душе  Северины
ничего, кроме удивления, что она оказалась замешана в  страшную  драму.  Все
прошло для нее так же бесследно, как  развратные  ласки  Гранморена,  и  она
сохранила девственную чистоту своего сердца. Все это было теперь далеко, она
безмятежно улыбалась и не стала бы даже испытывать злобы к мужу, если бы  он
не мешал ей. Но ее ненависть к Рубо усиливалась по мере того, как возрастала
страсть к Жаку, стремление принадлежать ему всецело. Теперь, когда Жак, зная
все, простил ее, она признала его своим владыкой. Она пошла бы за ним всюду,
он мог располагать ею, как своею вещью. Выпросив у Жака его  фотографическую
карточку, Северина клала ее с собою в постель и засыпала,  без  конца  целуя
портрет; она была очень несчастной с тех пор, как Жак затосковал, хотя и  не
могла разгадать истинной причины его страданий.
     В ожидании, пока можно будет беспрепятственно видеться друг с другом  в
новой отвоеванной квартире,  Северина  продолжала  встречаться  с  Жаком  на
станции. Зима подходила уже  к  концу,  февраль  стоял  мягкий.  Они  часами
бродили по обширным пустырям  вокруг  станционных  построек;  Жак  не  хотел
останавливаться: он боялся ее ласк. И когда Северина обнимала его,  разжигая
его, страсть, он увлекал ее в темноту, опасаясь, что при виде нагого тела не
сумеет совладеть с собой и убьет ее. Во время их свиданий в Париже, куда она
ездила с ним каждую пятницу, он тщательно задергивал занавески, уверяя,  что
яркий свет раздражает его. Северина не считала  теперь  нужным  давать  мужу
какие-либо объяснения по  поводу  своих  поездок  в  Париж,  а  для  соседей
оставался  в  силе  ее  прежний  предлог  -  боль  в  колене.  Кроме   того,
рассказывала Северина, она  ездит  повидаться  с  бывшей  своей  кормилицей,
тетушкой Викторией, которая все  еще  лежит  в  больнице,  но  уже  начинает
поправляться. Жаку и Северине эти еженедельные  поездки  доставляли  большое
удовольствие. Он управлял тогда паровозом особенно внимательно, а  Северина,
радуясь, что он становится менее сумрачным, сама развлекалась поездкой, хотя
знала уже каждую рощу и каждый холм, встречавшиеся  по  пути.  От  Гавра  до
Моттевиля тянулись луга  и  ровные  поля,  окруженные  живыми  изгородями  и
обсаженные яблонями.  Потом,  до  самого  Руана,  шла  холмистая,  пустынная
местность. За Руаном открывалась Сена, извившаяся широкой серебряной лентой.
Железная дорога пересекала ее в Соттевиле, Уассели и  Пон-де-л'Арше,  дальше
река то и дело показывалась  вдали  на  равнине.  Начиная  от  Гальона,  она
медленно  текла  по  левую  сторону  полотна,  между  низменными   берегами,
поросшими ивами и тополями. Рельсовый путь шел  плоскогорьем  вдоль  берега,
сворачивая лишь в Боньере, а затем,  по  выходе  из  Рольбуазского  туннеля,
снова неожиданно встречался с Сеной в Рони. Она была  как  бы  товарищем  по
путешествию. Железнодорожный путь еще три раза пересекал ее. Потом следовали
Мант с соборной  колокольней,  полускрытой  деревьями;  Триель  с  гипсовыми
каменоломнями, казавшимися издали белыми пятнами; Пуасси,  который  железная
дорога разрезала надвое;  зеленые  стены  Сен-Жер