, казалось
даже, ни одна мысль не зарождалась в его приплюснутом черепе.
     Жак, в былое время поддразнивавший свою крестную по поводу ее побед над
железнодорожными инспекторами, заметил с невольной улыбкой:
     - Быть может, он вас ревнует?
     Фази пожала плечами и тоже не могла удержаться от  улыбки,  которая  на
мгновение оживила ее потускневший взгляд.
     - Что ты говоришь, сынок! Ревнует!.. Ему на все наплевать, что бы я  ни
делала, лишь бы только был цел его карман.
     У нее снова начался озноб.
     - Нет, ему и дела не было до этого, - продолжала она.  -  Он  только  о
деньгах помышляет... Мы, видишь ли, поссорились с ним из-за того, что  я  не
хотела отдать ему тысячу франков, я ведь получила в прошлом году  наследство
от отца. Мизар пригрозил, что это мне не пойдет  впрок,  и  вот,  правда,  я
захворала... С тех самых пор я все и болею...
     Жак понял, что она хотела  этим  сказать,  но  не  придавал  серьезного
значения ее подозрениям, объясняя их болезненным раздражением, и старался ее
успокоить. Но она упрямо качала головой, как человек, у  которого  сложилось
непоколебимое убеждение. Тогда Жак сказал:
     - Ну, что же, все это можно уладить как  нельзя  проще...  Отдайте  ему
ваши деньги...
     Она так разозлилась, что, позабыв о болезни, с усилием встала и  злобно
воскликнула:
     - Отдать мои деньги... Ни за что на свете!  Да  я  лучше  сдохну...  Не
беспокойся, они хорошо припрятаны. Пусть хоть весь дом  перероют,  бьюсь  об
заклад,  что  ничего  не  найдут.  Он-то,  хитрая  бестия,  давно   уже   их
разыскивает. Я ночью слышала, он все стенку простукивал. Ищи, ищи! Я  готова
сколько угодно терпеть, только бы видеть, как он постоянно остается с носом.
Посмотрим еще, чья возьмет. Теперь я осторожна, в рот ничего не беру, к чему
он прикасался. Да хоть я околею, он все равно их не получит. Лучше уж  пусть
в земле остаются.
     Силы оставили ее, она упала на стул, вздрогнув  от  раздавшегося  вновь
звука сигнального рожка: Мизар извещал о поезде, шедшем! в Гавр.  Хотя  Фази
упорно отказывалась выдать мужу наследство, она втайне питала к нему  страх,
возраставший с каждым  днем.  Это  был  страх  гиганта  перед  грызущим  его
насекомым.
     Издали, с глухим гулом, подходил пассажирский поезд, вышедший из Парижа
сорок пять минут первого пополудни. Слышно было, как он  вышел  из  туннеля,
пыхтение его становилось с каждым мгновением все громче. Затем  он  пронесся
мимо, словно ураган, и грохот его колес постепенно замолк в отдалении.
     Жак, глядевший все время в окно, видел,  как  мелькала  мимо  маленькие
квадратные стекла, за которыми виднелись  лица  пассажиров.  Чтобы  рассеять
мрачные мысли Фази, он шутливо заметил:
     - Крестная, вы все жалуетесь, что ни одной собаки  не  видите  в  вашей
дыре... А вот, смотрите, сколько людей!..
     Сначала она не поняла и с изумлением переспросила:
     - Какие люди? Ах, да, пассажиры. Ну, от них не много толку,  я-то  ведь
их не знаю, с ними не поболтаешь...
     Он продолжал, смеясь:
     - Ну, меня-то уж вы знаете; а ведь я тоже частенько здесь проезжаю...
     - Правда, тебя я знаю, я даже знаю, в котором часу проходит твой поезд.
Я вижу, как ты проезжаешь мимо нас на  своем  паровозе.  Но  ты  так  быстро
мчишься! Вчера ты махнул мне рукой, а я даже не успела тебе ответить... Нет,
что уж тут! По мне все равно, хоть бы этих людей и вовсе не было...
     Но все же мысль о громадном  количестве  людей,  ежедневно  проезжавших
мимо нее в обоих направлениях - к Парижу и к Гавру, - нисколько  не  нарушая
этим ее одиночества, заставила тетку Фази призадуматься: она  молча  глядела
на полотно дороги, уже окутанное ночными сумерками. Когда Фази была здорова,
могла двигаться и работать, стояла перед шлагбаумом с флагом в руках, она ни
о чем подобном не думала. Но с тех пор, как, прикованная к своему стулу, она
могла  лишь  раздумывать  о  своей  глухой  борьбе  с   мужем,   неясные   и
неопределенные мысли стали осаждать ее.
     Непонятной казалась тетушке Фази жизнь в этом  заброшенном  захолустье,
где не с  кем  было  перекинуться  словом,  где  беспрестанно  день  и  ночь
проносилось мимо нее множество мужчин и  женщин  в  поездах,  бурным  вихрем
мчавшихся на всех парах и потрясавших до основания ее маленький  домик.  Без
сомнения, тут проезжали люди со всех концов земли - не одни только французы,
но также иностранцы из самых отдаленных мест. Теперь ведь никому не  сидится
дома, и все  народы,  как  уверяют,  вскоре  сольются  воедино.  Это  просто
замечательно: все люди - братья и мчатся далеко-далеко, в блаженную  страну,
где текут  молочные  реки  в  кисельных  берегах.  Фази  пыталась  сосчитать
пассажиров в поездах, - по столько-то человек в каждом вагоне,  -  но  цифры
выходили слишком крупные, она сбивалась со счета. Иногда ей казалось,  будто
она узнает некоторые лица. Вот господин с белокурой  бородой,  должно  быть,
англичанин, он каждую  неделю  ездит  в  Париж.  Она  приметила  также  даму
небольшого роста, брюнетку, постоянно проезжавшую по средам и субботам.  Они
мчались, однако, так быстро, что тетка Фази  не  была  вполне  уверена,  что
видела  их  на  самом  деле.  Все  лица  смешивались,  сливались,   казались
одинаковыми, теряясь одно в другом. Вихрь уносил их всех бесследно. Ей  было
особенно грустно при мысли, что вся эта разношерстная толпа, находившаяся  в
постоянном движении, уносившем с собою  столько  денег  и  благополучия,  не
подозревает, что она, Фази, находится в смертельной опасности. И если муж  в
один прекрасный вечер прикончит ее, поезда все так же будут проноситься мимо
ее трупа, даже не подозревая, что тут же рядом, в одиноком домике, совершено
преступление.
     Фази продолжала пристально смотреть в окно. Ее  ощущения  были  слишком
неясны, она не могла объяснить их как следует и потому коротко сказала:
     - Нечего и говорить, железные дороги -  чудесная  штука.  Ездить  можно
быстро, да и народ становится от  них  как  будто  умнее...  Звери,  однако,
остаются зверьми, и какую бы хитрую  механику  ни  выдумали  люди,  все-таки
звери от нее не выведутся.
     Жак в знак согласия утвердительно  кивнул  головой.  Он  глядел  в  это
мгновение  на  Флору,  отворявшую  шлагбаум,  чтобы  пропустить  ехавшую  из
каменоломни телегу, нагруженную двумя громадными каменными  глыбами.  Дорога
вела только в Бекурскую каменоломню, и по ночам шлагбаум запирали на  замок;
лишь в очень редких случаях  приходилось  будить  молодую  сторожиху,  чтобы
пропустить запоздавшую телегу. Видя,  что  Флора  по-приятельски  болтает  с
молодым брюнетом-каменотесом, Жак воскликнул:
     - Что это? Разве Кабюш заболел? Смотрите, вместо него  с  телегой  идет
его двоюродный брат Луи!.. Скажите, крестная, а вы часто видитесь с беднягою
Кабюшем?
     Она, не отвечая, всплеснула руками и тяжело вздохнула. Прошлой осенью у
них тут разыгралась целая драма; ее здоровье, разумеется, от этого не  могло
поправиться. Ее младшая дочь, Луизетта, горничная г-жи Боннегон в  Дуанвиле,
прибежала однажды вечером, истерзанная  и  полуживая  от  страха,  к  своему
жениху Кабюшу, который живет в лесной избушке; вскоре она умерла.  По  этому
поводу ходили слухи, обвиняли Гранморена в насилии. Никто, однако,  не  смел
говорить об этом громко. Даже Фази, знавшая  всю  подноготную,  предпочитала
молчать. Она ответила, однако, своему крестнику:
     - Нет, Кабюш больше к нам не  ходит.  Он  теперь  дичится  людей,  стал
настоящим бирюком...  Бедная  моя  Луизетта!  Она  была  такая  славненькая,
беленькая, добрая!  Она  меня  очень  любила  и  наверное  стала  бы  теперь
ухаживать за меой. Ну, а Флора... Прости ее, господи, я на нее  не  жалуюсь,
но у нее голова, должно быть, не совсем в  порядке.  Она  хочет  делать  все
по-своему, пропадает из дому по целым часам. И притом очень гордая  и  такая
резкая на язык... Горько мне...
     Слушая  крестную  мать,  Жак  продолжал  следить  глазами   за   тяжело
нагруженной телегой, переезжавшей  теперь  через  полотно  железной  дороги.
Колеса зацепились за рельсы, и  возчик  подгонял  лошадей  кнутом,  а  Флора
покрикивала на них.
     - Беда, если бы поблизости оказался теперь поезд, - заметил машинист. -
Все разлетелось бы вдребезги, черт возьми.
     - Ничего, - сказала Фази, - Флора иной раз бывает какая-то  чудная,  но
она знает свое дело и смотрит в оба... Слава богу, вот уже целых  пять  лет,
как у нас не было ни одного несчастного случая. Перед тем здесь на  переезде
раздавило человека. При нас только и было раз, что под поезд попала  корова,
поезд чуть не сошел с рельсов. А корову жалко. Туловище  осталось  здесь,  а
голова оказалась вон  там,  около  туннеля...  Да,  на  Флору  можно  вполне
положиться.
     Телега проехала, и  стук  ее  колес  в  глубокой  колее  доносился  уже
издалека. Тетка Фази вернулась к постоянно занимавшему ее вопросу - о чужом)
и собственном здоровье.
     - Ну, а ты как теперь поживаешь? Совсем у тебя прошла болезнь, которой,
помнишь, ты у нас хворал? Еще доктор никак не  мог  сообразить,  что  это  с
тобой было...
     В глазах Жака мелькнула тревога.
     - Я совершенно здоров, крестная, - ответил он.
     - Право? Значит, все  прошло?  Помнишь,  как  ты,  бывало,  мучился  от
головной боли за ушами, как тебя вдруг начинала трепать лихорадка; а то еще,
бывало, сделаешься такой грустный и хоронишься от людей, как дикий зверь.
     Слушая  ее  слова,  Жак  смущался  все  больше  и  больше  и,  наконец,
почувствовал себя до  того  неловко,  что  прервал  ее  резким,  отрывистым!
голосом:
     - Уверяю вас, я совершенно здоров... У меня  теперь  решительно  ничего
нет.
     - Тем лучше, мой мальчик!.. Ведь  мне-то  от  твоей  болезни  легче  не
станет. Да и потом в твоем возрасте хворать не полагается.  Что  может  быть
лучше здоровья?.. А знаешь, право, славно, что ты навестил меня; ведь ты мог
гораздо веселей провести время в другом месте. Ты пообедай с нами,  а  спать
мы тебя положим на чердаке, рядом с комнатой Флоры...
     Рожок, протрубивший сигнал, снова перебил ее  речь.  Тем  временем  уже
стемнело.  Повернувшись  к  окну,  они   лишь   неясно   различали   Мизара,
беседовавшего с каким-то мужчиной. Пробило шесть часов, и он передавал  свой
пост ночному дежурному, явившемуся на  смену.  Мизар  мог  наконец  свободно
вздохнуть  после  двенадцати  часов,  проведенных  в  будке,  где  с  трудом
умещались  маленький  столик,  установленный  под  доской  с  сигнализацией,
табурет и железная печка, до того накалявшаяся, что  Мизар  почти  постоянно
держал дверь открытой.
     - Вот он уже возвращается домой, - проговорила вполголоса  тетка  Фази,
снова объятая страхом.
     Поезд, о котором предупреждал рожок Мизара, приближался. Это был  очень
тяжелый и длинный поезд,  громыхавший  так  сильно,  что  молодому  человеку
пришлось наклониться к больной, чтобы  она  могла  его  расслышать.  Он  был
тронут ее несчастьем, ему хотелось чем-нибудь помочь ей.
     - Послушайте, крестная, - сказал он, - если Мизар в самом! деле  что-то
замышляет, может быть, он струсит, когда я  вмешаюсь...  Доверьте  мне  вашу
тысячу франков.
     Она снова возмутилась:
     - Отдать тысячу франков?.. Ни за что! Ни тебе, ни ему!.. Лучше умру,  а
не отдам!
     В это мгновение мимо промчался поезд, словно  бурный  вихрь,  сметающий
все перед собою. Дом задрожал,  точно  подхваченный  ураганом.  Поезд  этот,
шедший в Гавр, был переполнен пассажирами, так  как  на  следующий  день,  в
воскресенье, предполагалось праздновать  в  Гавре  спуск  на  воду  большого
корабля. Несмотря на скорость, с которою мчался поезд, через освещенные окна
вагонов можно было видеть  переполненные  отделения,  тесно  сомкнутые  ряды
голов, мелькавшие профили, мгновенно исчезавшие, сменявшие друг  друга.  Что
за уйма народа! Опять толпа, бесконечная толпа, беспрестанно грохот вагонов,
паровозные свистки, телеграфные звонки и колокольные сигналы! Точно огромное
тело гигантского существа растянулось по земле: его голова  была  в  Париже,
позвонки - вдоль всей главной линии, члены простирались на боковых линиях, а
руки и ноги - в Гавре  и  на  других  конечных  станциях.  Все  это  мчалось
безостановочно,  механически,  победоносно,   с   математической   точностью
уносилось в будущее, умышленно игнорируя человека с его затаенными, но вечно
живыми стимулами - страстью и преступлением.
     Флора вернулась домой первая. Она зажгла маленькую керосиновую лампочку
без колпака и накрыла на стол. Она не сказала Жаку ни слова и едва удостоила
его взглядом, а он отвернулся к окну. На печке стоял горшок с горячим супом.
Когда Флора подавала его на стол, вошел  Мизар.  Он  не  обнаружил  никакого
удивления при встрече с молодым человеком. Быть может,  он  видел,  как  Жак
подходил к дому. Во всяком случае, он не выказал ни малейшего любопытства  и
не стал ни о чем расспрашивать. Они пожали  друг  другу  руки  и  обменялись
несколькими короткими фразами.  Жаку  пришлось  самому  завести  разговор  о
поломке шатуна и о том, что ему пришла мысль повидаться с крестной матерью и
переночевать у нее. Мизар только кивал  головою,  как  бы  находя,  что  все
прекрасно. Усевшись за стол, принялись не торопясь обедать. Первое время все
молчали. Тетка Фази, с утра не спускавшая глаз с горшка, в  котором  варился
суп, согласилась налить себе тарелку; но до железистой воды,  настоенной  на
гвоздях, которую подал ей Мизар, - Флора забыла поставить графин на  стол  -
она не дотронулась. Мизар держал себя тише воды, ниже травы и  только  время
от времени  покашливал  нехорошим,  болезненным  кашлем.  Он,  казалось,  не
замечал тревожных взглядов, жены, следившей за каждым! его движением.  Когда
Фази спросила соли, которой не было на столе, он сказал, что ей  не  следует
есть так много соленого, ей может сделаться от этого только хуже, но все  же
принес ей в ложке щепотку. Фази взяла ее, так как соль, по  ее  мнению,  все
очищает. Разговор за обедом шел о погоде, удивительно теплой последние  дни,
о поезде, сошедшем с рельсов около Мароммы. Жак решил, что  у  его  крестной
матери просто расстроено воображение, -  сам  он  не  замечал  ровно  ничего
подозрительного в этом маленьком услужливом человечке с бегающими  глазками.
За столом просидели больше часа. За  это  время  Флора,  по  сигналу  рожка,
дважды, выходила на минутку к шлагбауму. Каждый раз,  когда  мимо  проходили
поезда, стаканы на столе подпрыгивали и звенели, но никто не обращал на  это
внимания.
     Опять раздался звук рожка, Флора, только что убравшая со  стола,  снова
вышла, но больше не вернулась. Она оставила мать и обоих мужчин  за  столом,
на котором стояла бутылка яблочной настойки. Они просидели за столом  еще  с
полчаса, а затем Мизар, обшаривший  своими  пронырливыми  глазками  один  из
углов комнаты, взял фуражку и, коротко простившись, вышел. Он  ловил  тайком
рыбу в соседних ручьях, - где  водились  великолепные  угри,  и  никогда  не
ложился спать, не осмотрев предварительно своих удочек.
     Тотчас  по  его  уходе  тетка  Фази  пристально  взглянула  на   своего
крестника.
     - Ну что, теперь ты убедился? Видел ты, как он поглядывал в тот угол?..
Он вообразил, что я спрятала свои деньги там, за кувшином с  маслом.  Я  его
знаю, я уверена, что нынешней ночью он непременно будет рыться в  углу,  нет
ли там моих денег.
     У нее выступил пот, лихорадочная дрожь пробежала по телу.
     - Посмотри-ка, мне опять стало хуже,  -  заметила  тетка  Фази.  -  Он,
наверное, поднес  мне  что-нибудь.  У  меня  так  горько  во  рту,  точно  я
проглотила старую ржавую монету. А ведь я ничего не ела из его  рук...  Нет,
видно уж, не убережешься... Мне сейчас, к вечеру, очень плохо стало. Лучше я
лягу. Прощай, сынок. Если ты уедешь с поездом двадцать шесть минут восьмого,
мы с тобой не увидимся, потому что я не смогу так рано встать. Заверни к нам
еще как-нибудь, может быть, ты еще застанешь меня в живых...
     Жак помог крестной дойти до ее комнаты. Она легла в постель и  заснула.
Оставшись один, он с минуту раздумывал, не пойти ли ему на чердак и лечь  на
постланной там охапке сена. Но было всего без десяти восемь: он  еще  успеет
выспаться. И, в свою очередь, он вышел из дому, оставив на  столе  зажженную
керосиновую лампочку. Пустой дом погрузился в сон, и лишь время  от  времени
его потрясал грохот мчавшихся мимо поездов.
     Выйдя из дому, Жак подивился  влажной  теплоте  воздуха.  Должно  быть,
снова пойдет дождь.  На  небе  расстилалась  громадная  туча  молочно-белого
цвета. Скрывшаяся за нею полная луна  освещала  весь  небосклон  красноватым
отблеском. Можно было ясно различить окрестную местность,  холмы,  лощины  и
деревья, которые выступали черными силуэтами  в  ровном,  мертвенном  свете,
напоминавшем мягкий свет ночника. Жак обошел маленький огород, а потом решил
пойти в сторону Дуанвиля, так как подъем  там!  был  не  очень  крутой.  Но,
взглянув на уединенный дом, расположенный наискось по ту сторону полотна, он
изменил свое намерение. Шлагбаум был опущен и заперт на ключ  уже  на  ночь;
Жак прошел в калитку на переезде и перебрался на другую сторону дороги.  Дом
этот был ему хорошо знаком. Он видел его каждый раз, как  проезжал  мимо  на
своем грохочущем и качающемся паровозе. Он сам не знал, почему дом привлекал
его внимание, но ему смутно представлялось, что этому дому  суждено  сыграть
важную роль в его жизни.
     Подъезжая к дому, молодой машинист испытывал всегда тревожное опасение,
что его не окажется на обычном месте. Вслед за тем  опасение  это  сменялось
каким-то неприятным чувством, когда он убеждался, что дом по-прежнему  стоит
там. Никогда он не видел, чтобы окна и двери дома были открыты.
     Ему было известно только,  что  дом  принадлежал  бывшему  председателю
руанского суда Гранморену, и сейчас он  почувствовал  непреодолимое  желание
обстоятельнее ознакомиться с этим домом и осмотреть  его,  по  крайней  мере
снаружи.
     Жак долго стоял на дороге у решетки. Он подавался назад и поднимался на
цыпочки, чтобы лучше разглядеть заброшенный дом. Сад был перерезан  железной
дорогой, и перед домом остался лишь маленький палисадник с каменною оградой,
а с  другой  стороны  к  дому  прилегал  довольно  обширный  участок  земли,
обнесенный живой изгородью. В красноватом освещении пасмурной туманной  ночи
покинутый дом казался унылым и угрюмым. У молодого машиниста мороз  пробежал
по коже. Он хотел уже отойти, когда заметил в живой изгороди отверстие.  Ему
казалось, что было бы трусостью не взглянуть на дом поближе, и он  пролез  в
отверстие. Сердце его сильно билось. Проходя мимо  маленькой,  развалившейся
оранжереи, он увидел, что кто-то сидит на корточках у дверей.
     - Как, это ты! - воскликнул Жак с удивлением, узнав Флору.
     Она вздрогнула от неожиданности, но затем спокойно ответила:
     - Видишь, запасаюсь веревками. Они оставили  тут  целую  кучу  веревок,
которые гниют без всякой пользы, а мне они постоянно нужны. Я и хожу за ними
сюда...
     Сидя на земле, она старалась распутать веревки; если  ей  не  удавалось
развязать какой-нибудь узел, она перерезала его большими ножницами.
     - Хозяин дома сюда, значит,  не  наведывается?  -  осведомился  молодой
человек.
     Флора засмеялась.
     - После истории с Луизеттой Гранморен ни  за  что  не  решится  и  носа
показать в Круа-де-Мофра. Я могу спокойно забрать его веревки.
     Он с минуту  помолчал,  смущенный  мыслью  о  трагическом  приключении,
которое она ему напомнила.
     - Ты, значит, веришь тому, что рассказывала Луизетта? Ты веришь, что он
действительно хотел овладеть ею и что она расшиблась, отбиваясь от него?
     Флора перестала смеяться и резко возразила негодующим тоном.
     - Луизетта никогда не лгала... И Кабюш тоже... Кабюш - мой приятель...
     - А может быть, любовник?
     - Он-то