потом. - Если  бы  все
наши ночи были такими же, как эта, и длились бы  бесконечно  и  мы  с  тобой
всегда вот так были бы вместе... Знаешь, мы могли  бы  продать  этот  дом  и
уехать с деньгами к твоему приятелю, ведь он все еще ждет тебя. Всякий  раз,
перед тем как заснуть, я мысленно устраиваю там  нашу  жизнь...  Там  каждая
ночь была бы такой, как сегодня. Я была бы твоя, мы засыпали бы друг у друга
в объятиях... Но я знаю, ты не можешь... Я говорю  тебе  это  не  для  того,
чтобы тебя мучить, а потому лишь, что это  рвется  у  меня  против  воли  из
сердца.
     В нем вновь возникла внезапная решимость  убить  Рубо;  он  убьет  его,
чтобы не убивать Северину.  И  как  раньше,  он  думал,  что  эта  решимость
непоколебима.
     - Я не мог, - прошептал он, - но теперь смогу. Ведь я обещал тебе!
     Северина слабо возразила:
     - Нет, пожалуйста, не давай никаких обещаний...  Нам  обоим  становится
только еще тяжелее потом, когда оказывается, что у  тебя  опять  не  хватило
духу... И это так ужасно! Нет, нет! Лучше не надо... _
     - Зачем ты говоришь так, ведь  ты  сама  знаешь,  что  это  необходимо.
Именно потому я и найду в себе силы... Я хотел переговорить с тобой об этом,
и вот теперь мы и поговорим, мы здесь совершенно одни и можем быть спокойны,
что даже сами не различим цвет наших слов.
     Вздыхая,  она  согласилась,  ее  сердце  билось  так  сильно,  что  Жак
чувствовал его биение.
     - Я и в самом деле хотела такой развязки  до  тех  пор,  пока  она  мне
казалась невыполнимой. Теперь, когда ты серьезно решился, у  меня  жизни  не
будет.
     Оба замолчали, как будто под гнетом принятого  ими  страшного  решения.
Вокруг царило угрюмое молчание сурового, безлюдного края. Им было жарко,  их
влажные, сплетенные тела слились... Жак нежно целовал Северину в шею...
     - Пусть он придет сюда, -  сказала  Северина  шепотом.  -  Я  могу  его
вызвать под каким-нибудь предлогом. Не знаю,  под  каким  именно,  придумаем
после... Ты дождешься его здесь, спрячешься  где-нибудь,  и  дело  устроится
само собою, ведь здесь уже, наверное, никто не помешает... Так мы и сделаем,
да?
     Не переставая целовать ее в шею, он послушно отвечал:
     - Да, да...
     Но Северина продумывала и взвешивала все подробности своего плана, и по
мере того, как план этот развертывался у  нее  в  голове,  она  дополняла  и
совершенствовала его.
     - Но только знаешь, милый, будет очень глупо, если мы  не  примем  всех
необходимых мер предосторожности. Если вести дело так, что нас на  следующий
же день арестуют, то, по-моему, лучше ничего и не начинать... Знаешь, где-то
я читала, не помню хорошенько, где, но, вероятно, в каком-нибудь романе, что
всего благоразумнее подстроить так, чтобы это имело вид  самоубийства...  Он
за последнее время  стал  такой  странный,  мрачный,  рассеянный,  никто  не
удивится, если узнает, что он лишил себя жизни в этом  доме...  Надо  только
придумать   такую    обстановку,    чтобы    факт    самоубийства    казался
правдоподобным... Так ведь?..
     - Да, разумеется...
     Она раздумывала; ей не хватало воздуха, так крепко он ее целовал.
     - Да, надо что-нибудь такое, что скрыло бы следы... Знаешь, мне  пришла
в голову мысль: если бы, например, рана у него была на  шее,  мы  могли  бы.
вдвоем донести его до полотна дороги и положить поперек пути. Понимаешь,  мы
положили бы его на рельсы, чтобы первым  же  поездом  ему  начисто  отрезало
голову.  Пускай  себе  потом  разыскивают.  Ведь  шея  у  него  будет  тогда
раздавлена, и никакой раны нельзя будет отыскать. Что  ты  на  это  скажешь,
хорошо ведь я придумала?
     - Да, очень хорошо.
     Оба они оживились, Северина даже  почти  развеселилась,  гордясь  своей
изобретательностью. Жак страстно целовал ее.
     - Нет, оставь, погоди немного... Я думаю, милый, что так будет все-таки
еще не совсем хорошо. Если ты останешься  здесь  со  мной,  то  самоубийство
покажется подозрительным. Тебе надо уехать. Слышишь? Ты  уедешь  завтра,  но
Кабюш и Мизар должны быть свидетелями твоего отъезда, чтобы это был для всех
установленный факт. Ты сядешь в поезд в Барантене, выйдешь, под каким-нибудь
предлогом в Руане, а затем, когда стемнеет, вернешься сюда. Я впущу  тебя  с
черного хода. Отсюда до Руана всего только четыре  мили.  Чтобы  пройти  их,
тебе потребуется часа  три.  Вот  теперь  все  улажено.  Тебе  стоит  только
захотеть, и все будет сделано.
     - Да, я окончательно решился!
     Теперь Жак лежал неподвижно, он раздумывал. Несколько времени прошло  в
молчании. Они лежали, как бы подавленные тем, что собирались совершить и что
теперь казалось им уже окончательно решенным. Северина  теснее  прижалась  к
Жаку, он обнял ее, но она разжала объятия.
     - Но под каким предлогом вызвать его сюда? - сказала она. - Он  дежурит
днем, значит, сможет выехать из Гавра не раньше чем  восьмичасовым  вечерним
поездом. Здесь он будет к десяти  часам  вечера.  Это,  собственно,  нам  на
руку... Да, чего же лучше:  Мизар  говорил,  что  послезавтра  утром  кто-то
приедет смотреть дом. И прекрасно, завтра с утра пошлю мужу телеграмму,  что
присутствие его здесь необходимо. Вечером он будет здесь. Ты  отправишься  в
Барантен пораньше и вернешься из Руана  еще  до  его  приезда.  Ночи  теперь
безлунные, и ничто помешать нам не  может...  Все  устраивается  как  нельзя
лучше, да, как нельзя лучше!
     - Да, великолепно!
     Уже, не сдерживая своей страсти, они бурно отдались друг  другу.  Когда
они наконец заснули, все еще держа друг друга в объятиях,  заря  только  что
начала заниматься, и мрак еще окутывал их своим черным покровом, скрывая  их
друг от друга. Жак проспал до десяти часов утра, как убитый, без сновидений.
Когда он открыл глаза, Северины не было,  она  одевалась  в  своей  комнате.
Яркие снопы солнечных лучей, врываясь в комнату, зажигали красные  занавески
кровати, красную обивку стен, и комната казалась охваченной  пламенем.  Весь
дом дрожал от громыхания пронесшегося мимо поезда. Этот поезд,  вероятно,  и
разбудил Жака. Спросонья он в изумлении глядел на ослепительно яркое солнце,
на струившееся повсюду красное зарево. И  тогда  он  вспомнил  все:  сегодня
ночью, когда это яркое солнце исчезнет, он убьет.
     Днем все  прошло  именно  так,  как  было  условлено.  Перед  завтраком
Северина попросила Мизара отнести в Дуанвиль телеграмму на имя  ее  мужа,  а
часа в три пополудни Жак в присутствии Кабюша стал собираться в  дорогу.  Он
вышел с таким  расчетом,  чтобы  сесть  на  Барантенской  станции  в  поезд,
отходивший  четырнадцать  минут  пятого.  Каменотес  проводил  машиниста  до
станции; он невольно искал сближения с Жаком, как  бы  обретая  в  любовнике
частицу женщины, к которой питал страсть.  В  Руане,  куда  Жак  прибыл  без
двадцати минут пять, он остановился  поблизости  от  вокзала,  в  гостинице,
которую содержала его землячка. Он сказал  ей,  что  хочет  на  другой  день
повидаться кое с кем из товарищей, а затем поедет в Париж и приступит  опять
к работе. Комнату он заказал себе в первом этаже; окно ее выходило в глухой,
безлюдный переулок. В шесть часов вечера он ушел к себе, говоря, что  сейчас
же ляжет спать, так как слишком понадеялся на свои силы и  очень  устал.  Он
действительно лег в постель, но минут через десять незаметно вылез  из  окна
и, приперев ставню так, чтобы можно было тем же путем вернуться  в  комнату,
поспешно выбрался из города на дорогу, которая вела в Круа-де-Мофра.
     Четверть десятого Жак снова очутился перед уединенным  домом,  стоявшим
наискось от полотна железной дороги. Ночь была очень  темная,  ни  один  луч
света не проникал сквозь  плотно  запертые  ставни  мрачного  дома,  который
казался совершенно заброшенным. Жака опять словно что-то кольнуло в  сердце.
Ему стало невыразимо грустно, как будто  от  предчувствия  неизбежной  беды,
ожидавшей его там. Как было заранее условлено, он бросил один за другим  три
маленьких камешка в ставни красной комнаты, а затем перешел к задней стороне
дома, где перед ним тихонько растворилась дверь. Войдя в дом,  он  тщательно
запер за собою дверь и стал ощупью подниматься по лестнице; впереди слышался
шорох легких шагов. Наверху, при свете стоявшей на столе большой  лампы,  он
увидел уже смятую постель  и  брошенную  на  кресло  одежду  Северины.  Сама
Северина, в одной рубашке, босая, была уже причесана на ночь. Густые волосы,
собранные высоко на голове, оставляли шею совершенно открытой.
     - Как, ты уже легла? - с удивлением спросил он.
     - Конечно, так будет гораздо лучше... Видишь ли, мне  пришла  в  голову
мысль: если я отворю ему дверь совсем раздетая, у  него  не  явится  никаких
подозрений. Я скажу ему, что у меня мигрень.  Мизару  я  тоже  сказала,  что
больна. Все это потом мне пригодится... Когда завтра  утром  его  найдут  на
рельсах, я смогу утверждать, что не выходила из комнаты.
     Жак, у которого дрожь пробежала по телу, начал сердиться.
     - Нет, нет, оденься... Ты должна встать. Ты не можешь оставаться так...
     Северина удивленно улыбнулась.
     - Милый,  но  почему?..  Не  беспокойся,  уверяю  тебя,  мне  вовсе  не
холодно... Видишь, я вся теплая...
     Она шаловливо подбежала к  нему,  хотела  обнять  его,  протянула  свои
обнаженные руки; рубашка соскользнула с ее плеча, открылась  круглая  грудь.
Жак отшатнулся; тогда она покорно сказала:
     - Не сердись. Я сейчас лягу в постель. Не волнуйся, я не простужусь.
     Когда она легла в постель и закуталась в простыню до самого подбородка,
он как будто немного успокоился. Она же продолжала говорить с ним совершенно
спокойным тоном, объясняя свой план:
     - Как только он постучит, я сойду ему отворить. Сперва  я  предполагала
дать ему подняться сюда, чтобы ты его встретил тут,  но  тогда  пришлось  бы
спускать его вниз по лестнице, а это наделало бы нам много хлопот. К тому же
здесь пол паркетный, а сени  вымощены  каменными  плитами,  и  если  на  них
останутся пятна, я тут же их смою... Раздеваясь только что, я вспомнила один
роман: автор рассказывает, как человек, убивая своего врага,  предварительно
разделся сам догола. Понимаешь, ты сможешь потом хорошенько вымыться,  а  на
одежде не окажется ни одной кровинки... Как ты думаешь, не раздеться ли  нам
обоим совсем, до рубашки?
     Жак смотрел на нее, совершенно растерянный. Северина, со своим  кротким
личиком и ясными девичьими глазами, была,  казалось,  озабочена  единственно
лишь  благополучным  исходом  задуманного  предприятия.  Все   это   отлично
укладывалось в ее голове.  А  Жак,  вообразив  себя  и  Северину  совершенно
обнаженными, обрызганными кровью убитого, почувствовал, что  дрожь  охватила
его до самых костей.
     - Нет, нет, что ты! Разве мы дикари? Отчего бы  уж  тогда,  кстати,  не
вырвать у него сердце и не съесть его? Ты, значит, очень его ненавидишь?
     Лицо Северины внезапно омрачилось. Она вся ушла в хлопоты по подготовке
плана, и этот вопрос неожиданно ставил ее перед  самим  фактом  предстоящего
убийства. На глазах у нее выступили слезы.
     - Я слишком страдала за последние месяцы, я не могу любить его;  я  уже
сто раз, кажется, говорила тебе, что готова решиться на все,  только  бы  не
оставаться с этим человеком  еще  лишнюю  неделю.  Но  ты  совершенно  прав,
ужасно, что мы дошли до этого, видно, нам  очень  хочется  быть  счастливыми
вместе... Ну, все равно, мы сойдем вниз в темноте. Ты спрячешься за дверь, а
когда я открою и он войдет, ты поступишь, как найдешь нужным...  Я  забочусь
об этом потому, что хотела только помочь, чтобы тебе не пришлось самому  обо
всем думать. Я стараюсь устроить все как можно лучше.
     Он остановился у стола, увидав нож, который уже служил орудием убийства
мужу Северины и который она положила на стол, очевидно, для того, чтобы  Жак
убил им теперь ее мужа. Нож был раскрыт, и  клинок  его  сверкал  при  свете
лампы. Жак взял его и осмотрел. Северина молча смотрела на Жака:  он  держал
нож в руках, значит, и говорить о ноже было незачем. И лишь после того,  как
Жак положил нож обратно на стол, она продолжала:
     - Не правда ли, милый, ведь я тебя ни  к  чему  не  принуждаю?  Еще  не
поздно, ты можешь уйти.
     Он решительно выпрямился.
     - Ты считаешь меня такой тряпкой? На  этот  раз,  клянусь,  дело  будет
сделано!
     В это мгновение весь дом затрясся от громыхания  поезда,  промчавшегося
вихрем так близко, что казалось, будто он пронесся прямо через комнату.
     - Это его поезд, - заметил Жак, - теперь он уже сошел  на  Барантенской
станции и через полчаса будет здесь.
     Водворилось долгое молчание. Они видели теперь, как этот человек шел  в
темноте по узенькой тропинке. Жак стал машинально ходить по комнате, как  бы
считая шаги того, кто подходил все  ближе,  ближе.  Еще  один,  еще,  еще  и
наконец последний. Тогда он, спрятавшись за дверь, вонзит  ему,  как  только
тот войдет, нож  в  горло.  Северина,  завернувшись  в  простыню  до  самого
подбородка, лежала на спине и пристально следила своими большими глазами  за
Жаком, ходившим взад и вперед по комнате. Мерные шаги его словно укачивали и
убаюкивали ее. Их ритм казался ей отзвуком отдаленных шагов мужа.  Один  шаг
следует безостановочно за другим, ничто  теперь  не  сможет  задержать  его.
Потом она соскочит с постели и пойдет ему отворять босиком, в темноте.  "Это
ты, мой друг? Входи. Я уже легла..." Но он не успеет даже ей ответить и  тут
же упадет с перерезанным горлом.
     Снова прошел поезд, на этот раз из Парижа. Это был пассажирский  поезд,
проходивший  мимо  Круа-де-Мофра  через  пять  минут  после  поезда  прямого
сообщения из Гавра. Жак изумился: как, прошло только пять минут? А ведь надо
ждать целых полчаса. Он не мог усидеть на месте  и  снова  начал  ходить  из
одного конца комнаты в другой. Он с тревогой спрашивал себя, будет ли он  на
этот раз в состоянии сделать что нужно. Он  знал  все  перипетии  внутренней
борьбы, которая неминуемо возникнет в нем: он пережил ее по меньшей мере ужа
раз десять. Сперва он полон уверенности и решимости  убить;  потом  начинает
чувствовать стеснение в груди, ноги и  руки  холодеют,  наступает  полнейший
упадок сил, мускулы перестают повиноваться воле. Чтобы подбодрить  себя,  он
повторял доводы, которые приводил неоднократно  и  раньше:  устранить  этого
человека было для него необходимо, в Америке его ожидало богатство, он будет
обладать любимой женщиной. Хуже всего было то, что, увидев  Северину  нагой,
Жак  подумал,  что  и  на  этот  раз  ему  ничего  не  удастся,   он   терял
самообладание, как только у него появлялась эта роковая дрожь.  Был  момент,
когда он испугался, что не устоит  перед  искушением:  она  сама  предлагала
себя, и раскрытый нож  лежал  тут  же.  Теперь  это  прошло,  решимость  его
непоколебима. Он убьет. И Жак поджидал Рубо, шагая по  комнате  от  двери  к
окну, проходя каждый раз мимо постели, на которую старался не глядеть.
     Северина по-прежнему неподвижно лежала в этой постели, где они  провели
прошлой ночью столько блаженных часов. Не поднимая  головы  с  подушки,  она
молча следила за Жаком, она боялась, что и в  эту  ночь  у  него  не  хватит
решимости. Она хотела только одного - покончить со всем, что было, и  начать
все сызнова,  с  бессознательным  эгоизмом  женщины,  всецело  принадлежащей
одному мужчине, которого любит, и безжалостной к другому, который не вызывал
в ней никакого желания. Освободиться от него, потому что он  мешает,  -  это
казалось ей так естественно.  Чтобы  осознать  всю  гнусность  преступления,
слишком много пришлось бы ей размышлять: как только представление о крови, о
самом акте убийства исчезало из ее сознания, она опять спокойно улыбалась, и
лицо ее принимало  обычное,  нежное,  покорное  и  невинное  выражение.  Она
думала, что хорошо изучила внешность Жака,  но  сейчас  в  нем  было  что-то
необычное. Он был такой же красивый: густые волнистые  волосы,  черные,  как
смоль, усы; карие его глаза по-прежнему сверкали золотистыми  искорками,  но
нижняя челюсть так сильно выдавалась вперед,  что  придавала  лицу  какое-то
звериное выражение. Пройдя мимо постели  Северины,  Жак,  как  будто  против
воли, взглянул на нее, глаза его заволоклись рыжеватой дымкой, он  откинулся
назад всем телом. Почему он сейчас так избегает ее? Неужели  мужество  снова
покидает его? Не зная, что в присутствии Жака  ей  всегда  угрожает  смерть,
Северина объясняла  себе  беспричинный,  инстинктивный  страх,  который  она
иногда испытывала, предчувствием близкого разрыва. Внезапно  у  нее  явилось
глубокое убеждение, что если теперь Жак  не  будет  в  состоянии  убить,  то
убежит от нее и никогда уже не вернется. И  она  решила,  что  заставит  его
убить, сумеет влить в него необходимую энергию.  Мимо  дома  опять  проходил
поезд, бесконечный товарный поезд, его хвост  громыхал  в  тяжелом  молчании
комнаты, казалось, уже целую  вечность.  Приподнявшись  на  локте,  Северина
выждала, пока этот вихрь стих в отдалении, среди уснувших полей.
     - Еще четверть часа, - заметил Жак вслух. -  Он  прошел  уже  Бекурский
лес, теперь он как раз на полдороге сюда. Ах, как время тянется!
     Он подошел к окну и вдруг увидел, что Северина в  одной  рубашке  стоит
возле кровати.
     - А если нам спуститься с лампой вниз? - сказала она. - Ты  осмотришься
в сенях, станешь у двери, я отворю ее, и ты увидишь тогда, как удобнее  тебе
будет нанести удар.
     Жак, дрожа всем телом, отступил назад.
     - Нет, нет, не надо лампы.
     - Ну что ты, мы же  ее  спрячем  потом.  Надо  ведь  прежде  хорошенько
осмотреться.
     - Нет, не надо. Ложись!
     Северина не слушала, она приближалась к  Жаку  с  неотразимой  властной
улыбкой женщины, убежденной,  что  желание,  которое  она  внушает  мужчине,
делает ее всесильной. Ей стоит только обнять его, и он покорится  могуществу
ее плоти и сделает все, что она захочет. И чтобы сломить его, она продолжала
говорить голосом, полным нежной ласки:
     - Я не понимаю, милый,  что  с  тобой  сделалось.  Ты  как  будто  меня
боишься, словно избегаешь меня. Если бы ты  знал,  как  мне  хочется  сейчас
прильнуть к тебе, чувствовать, что ты здесь,  со  мной,  и  что  между  нами
полное единодушие навсегда, да, именно навсегда... Слышишь?
     Она притиснула его к столу, ему некуда было бежать,  и  он  смотрел  на
нее, ярко освещенную лампой. Никогда еще он не видел  ее  такою:  волосы  ее
были зачесаны вверх, рубашка сползла с плеч, вся шея была обнажена, обнажена
вся грудь. Он задыхался в безнадежной  борьбе,  уже  теряя  сознание,  волна
горячей крови захлестнула его, роковая отвратительная дрожь прошла по  всему
его телу. Он вспомнил, что позади него на  столе  лежал  раскрытый  нож.  Он
чувствовал этот нож, ему стоило только протянуть руку, чтобы взять его.
     Сделав над собой усилие, он проговорил задыхающимся голосом:
     - Ложись, умоляю тебя!
     Конечно, она не обманулась, он дрожал от страсти, и она гордилась этим.
Она не хотела подчиниться ему, она хотела его любви, и он  будет  ее  любить
сейчас так сильно, как  только  сможет,  свыше  своих  сил,  до  безумия.  С
шаловливой грацией она все плотнее прижималась к нему.
     - Ну, обними же меня... Обними меня крепко, так  крепко,  как  ты  меня
любишь! Это придаст нам бодрости... Да,  бодрость  нам  очень  нужна!  Чтобы
решиться на то, на что решаемся мы, надо, чтобы мы любили друг друга  совсем
иначе и гораздо сильнее, чем любят другие. Обними же меня от  всего  сердца,
от всей души...
     У него перехватило дыхание... В голове у него гудело, он ничего  больше
не слышал. Раскаленное железо жгло ему руки и ноги, впивалось  в  голову,  и
вот уж не он, кто-то другой владел его телом,  попавшим  во  власть  хищного
зверя. Его руки перестали повиноваться ему,  он  был  опьянен  этой  женской
наготой.  Обнаженная  женская  грудь  прижима