менского  леса,  Коломбские
холмы, покрытые сиренью, парижское предместье и,  наконец,  Париж,  близость
которого чувствовалась еще издали по закопченным  постройкам,  ощетинившимся
бесчисленным множеством фабричных  труб.  Промчавшись  сквозь  Батиньольский
туннель, паровоз останавливался под гулкими  сводами  вокзала,  и  затем  до
самого вечера Жак и Северина принадлежали друг другу, были свободны. Обратно
ехали ночью, Северина закрывала глаза, вновь переживала счастье встречи.  Но
и вечером и утром молодая женщина, проезжая мимо  Круа-де-Мофра,  осторожно,
стараясь не показываться, выглядывала из окна, зная, что увидит  стоящую  на
переезде Флору со свернутым сигнальным флажком  в  руке,  провожающую  поезд
пламенным взглядом.
     После того дня,  когда  во  время  снежной  метели  Флора  видела,  как
Северина  целовала  Жака,  он  предупредил  молодую  женщину,  что   следует
остерегаться этой девушки. Он знал теперь,  что  Флора  чуть  не  с  детства
любила  его,  и  понимал,  что  при  ее  диком,  несдержанном  темпераменте,
мужественной энергии и мстительности, ее ревность  может  привести  к  самым
ужасным последствиям. Вместе с тем Флора, вероятно,  знала  гораздо  больше,
чем это было желательно.  Жаку  был  памятен  ее  намек  на  интимную  связь
Гранморена с барышней, которую потом, для устранения всех подозрений, выдали
замуж. Зная все  это,  Флора,  разумеется,  догадывалась,  кто  именно  убил
Гранморена. Без сомнения, она расскажет о  своих  догадках  другим  и  даже,
может  быть,  чтобы  отомстить  Северине,   подаст   судебному   следователю
письменное заявление. Но время шло, а его  опасения  не  оправдывались.  Жак
видел Флору каждый раз на своем  посту,  где  она  стояла,  выпрямившись,  с
флажком в руках. Еще издали, как  только  она  замечала  паровоз,  Жаку  уже
казалось, что он чувствует на себе ее пламенный взгляд. Взгляд этот проникал
сквозь клубы паровозного  дыма,  охватывал  Жака  и  провожал  его  в  вихре
мчавшегося поезда, среди грохота и стука колес. В то же  время  этот  взгляд
пронизывал весь  поезд,  тщательно  прощупывая  все  вагоны,  с  первого  до
последнего. Флора знала, что каждую пятницу она найдет в  поезде  соперницу.
Северина старалась как можно более незаметно выглянуть  из  окна,  но  Флора
ждала этого движения соперницы, их взгляды скрещивались, словно  две  шпаги.
Поезд уносился, пожирая пространство, и Флора оставалась одна; она сознавала
свою беспомощность и приходила в бешенство оттого, что не может следовать за
Жаком, за счастьем, которое он уносил с  собой.  Она  как  будто  вырастала,
казалась Жаку при каждой поездке все выше. Ее бездействие тревожило его,  он
спрашивал себя, что  именно  замышляет  эта  высокая,  хмурая  девушка,  чья
неподвижная фигура неизбежно вставала перед ним у переезда.
     Мешал  Северине  и  Жаку  также  один  из   железнодорожных   служащих,
обер-кондуктор Анри Довернь. Он ездил с поездом как раз по пятницам и был по
отношению к  Северине  назойливо  предупредителен.  Узнав  про  ее  связь  с
машинистом, оберкондуктор, очевидно, ласкал себя  надеждой,  что  и  на  его
улице будет праздник. Ухаживания Доверня настолько бросались  в  глаза,  что
Рубо, отправляя поезд в  день  своего  дежурства,  злобно  посмеивался.  При
отъезде  из  Гавра  обер-кондуктор  оставлял  для  молодой   женщины   целое
отделение, усаживал ее, заботливо ощупывал грелки.  Однажды  Рубо,  спокойно
беседуя с  Жаком,  подмигнул  ему,  указывая  на  старания  Доверия,  словно
спрашивая, как Жак  это  терпит.  Рубо  прямо  обвинял  жену  в  связи  и  с
машинистом и с обер-кондуктором; быть может, подумала  Северина,  Жак  верит
этому и именно этим и объясняется его грусть. Уверяя его в своей невинности,
она разрыдалась, пусть он убьет ее, если она когда-нибудь ему  изменит.  Жак
побледнел, как полотно, обнял ее и, подшучивая над ней, сказал,  что  вполне
уверен в ее честности и не собирается никого убивать.
     В первые дни марта погода стояла такая ужасная, что влюбленным пришлось
прервать свои свидания. А поездки в Париж  -  несколько  часов  свободы,  за
которыми надо было отправляться так далеко, - уже не удовлетворяли Северину.
В ней все сильнее росла потребность окончательно овладеть Жаком, быть вместе
день и ночь неразлучно. И ненависть к мужу  росла;  одно  присутствие  этого
человека уже  вызывало  в  ней  невыносимо  тяжелое,  болезненное  ощущение.
Уступчивая и кроткая по натуре, она раздражалась при каждом  столкновении  с
Рубо. Малейшее возражение с его стороны  доводило  ее  до  бешенства.  Тогда
казалось, что на прозрачные голубые глаза Северины падал темный  отблеск  ее
черных волос. Она с ожесточением нападала на мужа, обвиняла его в  том,  что
он испортил ей жизнь и сделал для нее невозможным совместное  существование.
Если семья разрушена, то в этом виноват  только  он  один.  Он  принудил  ее
завести  любовника.  Тяжеловесное  спокойствие  мужа,  равнодушный   взгляд,
которым он встречал ее негодование, его широкая спина и жирный живот -  все,
казалось, говорило о том, что он чувствует  себя  совершенно  счастливым,  и
напоминало ей о ее собственных страданиях. Теперь она думала только  о  том,
чтобы окончательно порвать отношения с мужем, уйти  от  него,  начать  новую
жизнь. Именно начать жизнь сызнова, уничтожить  даже  самое  воспоминание  о
прошлом, стряхнуть с себя всю мерзость, в которой она выпачкалась, сделаться
снова такою же, какой она была в пятнадцать лет, любить, быть любимой и жить
той жизнью, о какой она тогда мечтала. Целую неделю она  носилась  с  планом
бегства: она уедет с Жаком куда-нибудь, например в Бельгию, и они будут жить
там счастливой, трудовой жизнью. Она не решалась, однако, намекнуть Жаку  об
этом плане, так как подумала тотчас же и о затруднениях: ложность положения,
постоянный страх и наконец необходимость оставить в таком  случае  мужу  все
состояние - деньги и дом в Круа-де-Мофра. Она и муж отказали друг  другу  по
завещанию все свое имущество, и она чувствовала себя теперь во власти  Рубо,
под юридической опекой которого состояла в качестве законной жены.  Она  так
ненавидела мужа, что готова была скорее умереть, чем  оставить  ему  деньги.
Однажды Рубо пришел домой бледный, как полотно, и рассказал  Северине,  что,
проходя через рельсы перед  двигавшимся  паровозом,  почувствовал,  как  его
толкнуло буфером в плечо; она подумала тогда,  что  если  бы  его  раздавило
паровозом, она стала бы свободной. Она пристально взглянула на  мужа  своими
большими глазами, как бы спрашивая, почему же он не умирает,  ведь  она  его
больше не любит и его существование является для всех только помехой. С  тех
пор мечты Северины изменились: Рубо умирает от  несчастного  случая,  а  она
уезжает с Жаком в Америку, но уже в качестве законной жены. Они продадут дом
в Круа-де-Мофра и обратят все имущество в наличные деньги. Им  нечего  тогда
опасаться в будущем. В Новом Свете они заживут в объятиях друг  друга  новой
жизнью. Там ничто не напомнит  о  былом,  и  она  будет  думать,  что  жизнь
началась снова. Здесь ей не удалось  быть  счастливой,  но  там  она  сумеет
закрепить за собою счастье. Жак, наверное, приищет себе занятие,  да  и  она
также примется за какое-нибудь дело. К тому же у них, наверное, будут  дети,
и новая трудовая жизнь потечет спокойно и  счастливо.  Как  только  Северина
оставалась одна - утром  в  постели  и  днем  за  своим  вышиванием,  -  она
погружалась в эти мечты, вносила  в  них  поправки,  расширяла,  беспрерывно
пополняла новыми подробностями и под конец воображала себя на верху  земного
блаженства. Обыкновенно она редко выходила из дому,  но  теперь  она  любила
смотреть, как отплывают из гавани суда. Она выходила на мол и, прислонившись
к перилам, следила за удалявшимся судном до тех пор, пока дым, поднимавшийся
клубами из его трубы, не исчезал на горизонте, сливаясь с туманной далью.  И
она как бы раздваивалась; ей казалось, что она уже стоит вместе с  Жаком  на
палубе парохода.
     Однажды  вечером,  в  середине  марта,  Жак,  решившись  зайти  к  ней,
рассказал, что привез с поездом из Парижа своего бывшего школьного товарища,
который отправляется в Нью-Йорк, где будет эксплуатировать  новоизобретенную
машину для выделки пуговиц. Нуждаясь в компаньоне - механике,  товарищ  даже
предлагал Жаку поехать вместе с ним. Это чрезвычайно выгодное предприятие, в
которое достаточно было бы  вложить  каких-нибудь  тридцать  тысяч  франков,
чтобы нажить, возможно, целые миллионы. Жак рассказал это только так,  между
прочим, прибавив, что он, разумеется, отказался.  Но  в  глубине  души,  он,
по-видимому, жалел, что ему  приходится  упустить  такой  прекрасный  случай
нажить состояние. Северина слушала его, задумчиво глядя в пространство. Быть
может, это было осуществление ее мечты?
     - Да, - прошептала она наконец, - мы могли бы уехать завтра...
     Он с удивлением поднял голову и спросил:
     - Как же мы могли бы уехать?
     - Могли бы, если бы он умер!
     Она не назвала Рубо по имени, но Жак  понял,  о  ком  она  говорила,  и
ответил ей неопределенным жестом, - к несчастью, он еще не умер.
     - Мы уехали бы, - медленно продолжала Северина своим глубоким,  грудным
голосом, - и были бы так  счастливы!  Тридцать  тысяч  франков  я  могла  бы
выручить за дом, и у нас осталась  бы  еще  достаточная  сумма  для  первого
обзаведения... Ты пустил бы в оборот эти деньги, а я  устроила  бы  для  нас
уютную домашнюю жизнь, и мы стали бы любить друг друга как  можно  крепче...
Ах, как это было бы хорошо, как дивно хорошо!
     И она прибавила почти шепотом:
     - Мы оставили бы здесь все воспоминания и начали бы  там  совсем  новую
жизнь...
     Жак почувствовал  прилив  глубокой  нежности.  Руки  их  встретились  в
невольном пожатии. Они оба  молчали,  поглощенные  этой  сладостной  мечтой.
Северина заговорила первая:
     - Тебе все-таки следовало бы повидаться с  твоим  товарищем  перед  его
отъездом, скажи ему, чтобы он не брал себе компаньона, не предупредив тебя.
     Жак опять удивился:
     - К чему это?
     - Кто знает! На всякий случай... Ведь вот недавно: замешкайся он лишнюю
секунду, и я была бы свободна... Долго ли человеку умереть...  Иной  встанет
утром совершенно здоровым, а к вечеру, смотришь, лежит уже в гробу.
     Пристально глядя на Жака, Северина повторила:
     - Ах, если бы его не было в живых...
     - Но ты ведь не хочешь, чтобы я его убил?  -  проговорил  Жак,  пытаясь
улыбнуться.
     Три раза Северина ответила ему на этот вопрос отрицательно,  но  каждый
раз ее глаза, глаза нежно любящей женщины, с неумолимой жестокостью  страсти
давали утвердительный ответ. Рубо ведь убил Гранморена - отчего же не  убить
теперь и его самого? Эта мысль возникла  у  нее  внезапно,  как  необходимое
следствие, неизбежный конец развязки. Убить его и уехать, - что  могло  быть
проще? Со смертью Рубо кончится ее прежняя жизнь и начнется новая.  Северина
не видела перед  собой  теперь  другого  выхода,  и  в  то  время  как  она,
отрицательно покачивая головой, все еще продолжала говорить "нет",  не  смея
сознаться в своем страшном решении, она уже приняла его бесповоротно.
     Жак, прислонившись к буфету, все еще делал вид, что принимает весь этот
разговор за шутку. Заметив складной нож, валявшийся в полуоткрытом ящике, он
сказал:
     - Если ты хочешь, чтобы я его убил, дай мне этот нож... Часы у меня уже
есть, будет небольшой музей...
     Он рассмеялся, но Северина очень серьезно ответила:
     - Возьми.
     Жак положил нож в карман, и словно для того,  чтобы  довести  шутку  до
конца, обнял молодую женщину и сказал:
     - Ну, теперь спокойной ночи... Я сейчас же зайду к  приятелю  и  скажу,
чтобы он подождал. В субботу, если не будет дождя, приходи за домик Сованья.
Мы с тобой там встретимся.  Идет?  Будь  покойна,  нам  никого  не  придется
убивать. Я только так, пошутил...
     Однако, несмотря на поздний час, Жак отправился в порт и разыскал там в
одной из гостиниц своего товарища, уезжавшего на другой день в  Америку.  Он
рассказал ему, что, может быть, получит наследство и в таком случае войдет с
ним в компанию. Через две недели дело окончательно выяснится. Возвращаясь на
станцию по широким темным улицам, Жак сам удивлялся своему поступку. Неужели
он действительно решил убить Рубо? Нет, он такого решения еще не принимал. С
какой же стати тогда располагал он заранее его женой и  состоянием?  Неужели
он делал это на случай, если и в самом деле убьет мужа Северины?  Перед  ним
воскрес образ молодой женщины, он  вспомнил  горячее  пожатие  ее  руки,  ее
неподвижный взгляд, говорящий "да", когда уста говорили "нет".  По-видимому,
она хотела, чтобы он убил ее мужа! Жак был взволнован, он на  знал,  на  что
решиться.
     Вернувшись  в  квартиру  на  улице  Франсуа-Мазелин,  Жак   лег   возле
храпевшего Пекэ, но не мог заснуть. Против воли размышлял  он  об  убийстве,
обсуждая и взвешивая все последствия задуманной им драмы. Он приводил доводы
за  и  против,  подвергая  их  тщательному  анализу.  В  сущности,  обсуждая
положение  совершенно  спокойно  и  хладнокровно,  он   находил,   что   все
соображения подтверждают  необходимость  убийства.  Разве  Рубо  не  являлся
единственным препятствием к достижению счастья? Со смертью Рубо Жак  женится
на Северине, которую обожает. Ему не придется больше скрывать своей любви  к
ней; она будет принадлежать тогда ему всецело и навсегда. Он сможет  бросить
тяжелое ремесло машиниста и сам сделается  хозяином;  товарищи  рассказывали
про Америку, что порядочные механики загребают там  золото  лопатами.  Новая
жизнь в этой сказочной  стране  развертывалась  перед  ним  как  сновидение:
страстно любимая им женщина, миллионы, которые можно там быстро  заработать,
широкая жизнь, удовлетворение самых честолюбивых планов, да мало ли что еще!
И, чтобы  осуществить  эту  мечту,  достаточно  сделать  всего  только  одно
движение - уничтожить человека,  подобно  тому,  как  давят  или  уничтожают
какого-нибудь червяка или травинку,  попадающихся  на  пути.  Человек  этот,
Рубо, стоящий  им  поперек  дороги,  не  представляет  сам  по  себе  ничего
интересного. Под влиянием одуряющей страсти к  картежной  игре,  заглушившей
всю его прежнюю энергию, он разжирел, отупел; к чему  же  его  щадить,  если
нельзя приискать в его  пользу  ни  одного  смягчающего  обстоятельства?  Он
осужден, так как  жизнь  его  является  для  всех  помехой,  а  смерть  всем
развязывает руки. Колебаться при таких  обстоятельствах  было  бы  нелепо  и
постыдно.
     Жак чувствовал в спине такой жар, что должен  был  лечь  на  живот,  но
вдруг вскочил, как от толчка, и снова повернулся на  спину:  мысль,  неясная
сначала, но внезапно определившаяся, как острый нож, вонзилась в  его  мозг.
Его уже с детства преследовало желание убить,  это  желание  не  давало  ему
покоя, приводило в ужас, терзало его. Отчего же, в таком  случае,  не  убить
Рубо? Быть может, кровь этой жертвы навсегда утолит его  жажду  убийства;  и
таким образом он не только развяжет руки себе и Северине,  но  исцелится  от
страшной болезни. Выздороветь, боже мой! Не испытывать больше  жажды  крови,
ласкать Северину и не чувствовать в  себе  пробуждения  свирепого  пещерного
человека, самца, для которого верх наслаждения - убить и  растерзать  самку.
Пот выступил у него на теле, он видел себя с ножом в руке,  он  вонзал  этот
нож в горло Рубо совершенно так же, как Рубо  вонзил  его  в  горло  старику
Гранморену; горячая кровь лилась из зияющей раны, обагряла ему руки,  и  Жак
чувствовал, как насыщается видом этой дымящейся  крови.  Он  убьет  его,  он
решился, ведь смерть этого человека принесет  ему  выздоровление,  обожаемую
женщину и богатство. Если уж надо было неизбежно кого-нибудь убить, то лучше
всего убить Рубо, - это, по крайней мере, разумно, логично и выгодно.
     Пробило три часа, когда Жак, приняв  окончательное  решение,  попытался
заснуть. Он начал уже забываться, но вдруг почувствовал какой-то  внутренний
толчок, вскочил и сел на кровати, задыхаясь. Убить этого человека?  Господи!
Да какое он имеет право? Если ему надоедала муха, он со  спокойной  совестью
давил ее ладонью. Однажды ему попалась под ноги кошка, он  пинком  переломил
ей ребра, правда, он не хотел этого. Но ведь Рубо -  человек,  его  ближний!
Жаку пришлось снова привести все прежние доводы, чтобы  доказать  себе  свое
право на убийство, естественное право сильных, которые уничтожают слабейших,
когда те осмеливаются им мешать. Теперь жена Рубо любила его, Жака. Она сама
хотела быть свободной, чтобы выйти за него замуж и принести ему  в  приданое
свое состояние. Он только устранял препятствие, стоявшее  на  дороге.  Когда
два волка бьются в лесу за одну и ту же волчицу, более сильный  перекусывает
горло сопернику. А в древние времена, когда люди, подобно волкам, укрывались
в пещерах, разве женщина не принадлежала тому, кто мог завоевать ее,  пролив
кровь соперников? Таков закон жизни, и все должны подчиняться этому  закону,
отбросив в сторону предрассудки,  придуманные  впоследствии,  ради  наиболее
удобных форм общественной жизни. Мало-помалу Жак снова пришел  к  убеждению,
что имеет безусловное право убить Рубо, и в нем  опять  воскресла  решимость
воспользоваться этим правом. Завтра же он выберет время и место и подготовит
все необходимое, чтобы покончить с мужем  Северины.  Лучше  всего  было  бы,
разумеется, зарезать Рубо на территории станции, во  время  ночного  обхода,
тогда могут подумать, что он убит бродягами, которых застал за кражей  угля.
Там, между штабелями, имелось удобное местечко, где можно было  бы  привести
этот  план  в  исполнение.  Хорошо  бы  заманить  его  туда.  Жак   мысленно
представлял себе всю сцену  убийства,  соображая,  где  лучше  стать,  каким
образом нанести удар, чтобы убить свою жертву наповал. Он разрабатывал  свой
план до самых мельчайших  подробностей,  но  тут  в  нем  опять  просыпалось
глубокое, непобедимое отвращение и  внутренний  протест;  все  его  существо
возмущалось при мысли об убийстве. Нет, нет, он не станет убивать!  Убийство
казалось  ему  чудовищным,  невыполнимым,  невозможным.  В  Жаке   восставал
цивилизованный  человек  со  всеми  принципами,  привитыми  воспитанием,   -
человек, строивший нерушимое здание  идей,  передававшихся  из  поколения  в
поколение в течение веков и тысячелетий. Заповедь "не убий" всосалась в него
тоже с молоком бесчисленного ряда поколений. Его утонченный мозг и  развитая
совесть с негодованием и ужасом отвергали убийство, как  только  он  начинал
серьезно его обдумывать. Да, можно  убить  бессознательно,  в  инстинктивном
порыве, но убивать умышленно, по расчету и ради собственной  выгоды...  Нет,
нет, он этого никогда не сделает!
     Уже занимался день, когда Жак наконец задремал, но и во  сне  продолжал
он с самим собой все тот же отвратительный спор. Следующие дни были для Жака
самыми тяжелыми во всей его жизни. Он избегал Северину и  передал  ей  через
Филомену, что не сможет встретиться с ней в субботу, он боялся  ее  взгляда.
Но  в  понедельник  ему  уже  пришлось  с  ней  увидеться,  и  опасения  его
оправдались; ее большие, кроткие и глубокие голубые глаза привели его в ужас
и отчаяние. Она больше не говорила об убийстве, не намекнула ни  словом,  ни
жестом, но глаза ее были полны нетерпеливого упрека, они вопрошали,  молили.
Она, не отрываясь, смотрела ему в лицо, удивляясь, как он может  колебаться,
когда дело идет о его счастье. Расставаясь  с  Севериной,  Жак  обнял  ее  и
крепко прижал к груди, как бы говоря, что теперь решился  уже  окончательно.
Решимость эту он донес, однако, только до последней  ступеньки  лестницы,  а
затем снова началась безысходная внутренняя борьба.
     Два дня спустя он опять увиделся с Севериной, он был смущая  и  бледен,
прятал глаза, ка