решилась наконец одеться, закусила в соседнем  ресторане,
побывала еще в нескольких местах. Вскоре после ее возвращения пришел и  Жак.
Она встретила его восклицанием:
     -  Где  ты  был  так  долго,  мой  милый?  Если  бы  ты  знал,  как   я
беспокоилась...
     Она повисла у него на шее, она смотрела ему в глаза.
     - Что случилось?
     Жак, до крайности утомленный, бесстрастно успокаивал ее:
     - Ничего особенного... Навязали мне одно дело, а отказаться нельзя...
     Тогда смиренно, нежно, тихим голосом она сказала:
     - Представь себе, мне пришло в голову... Ах,  это  была  такая  гадкая,
мучительная мысль... Я вообразила, что теперь, после того как  я  призналась
тебе во всем, я, быть может, тебе опротивела... И вот я думала, что ты  ушел
и никогда больше не вернешься, никогда.
     На глазах ее выступили слезы, и она разрыдалась, безумно сжимая  его  в
объятиях...
     - Ах, милый мой, если бы ты знал, как я нуждаюсь  в  ласке...  Люби  же
меня, люби как можно крепче, потому что только твоя любовь  может  дать  мне
забвение... Теперь, когда я рассказала тебе  свое  горе,  ведь  ты  меня  не
покинешь, милый?.. Умоляю тебя, не покидай!
     Жак был растроган, сердце его  смягчилось.  Его  напряжение  постепенно
ослабевало; он едва слышно проговорил:
     - Нет, нет, я люблю тебя, не бойся.
     И при мысли о своей ужасной болезни, от  которой  ему  никогда  уже  не
суждено  излечиться,  Жак  тоже  расплакался.   Он   плакал   от   стыда   и
беспредельного отчаяния.
     - Люби меня тоже, милая, люби меня как можно сильнее, я так же,  как  и
ты, нуждаюсь в любви.
     Она испугалась, хотела узнать, в чем дело.
     - У тебя горе? Поделись со мной...
     - Нет, нет, это не горе, я  сам  не  знаю,  что  это;  какие-то  ужасно
тяжелые переживания, и я даже не знаю, как о них рассказать.
     Они обнялись, их слезы смешались, оба страдали и оплакивали свое  горе;
оба чувствовали,  что  им  придется  страдать  вечно,  без  искупления,  без
забвения. И они плакали, сознавая над собой власть слепых сил жизни, которая
состоит из борьбы и смерти.
     - Пора, однако, подумать об отъезде, -  сказал  Жак,  высвобождаясь  из
объятий Северины. - Сегодня ты вернешься в Гавр.
     Северина,  задумчиво  глядя  перед  собой,  печально  прошептала  после
минутного молчания:
     - Если бы я была, по крайней мере, свободна... Если бы у меня  не  было
мужа... Ах, скоро забыли бы мы тогда наше горе...
     Жак сделал резкий жест и подумал вслух:
     - Ведь не можем же мы, однако, его убить?..
     Она пристально взглянула на  него,  и  он  вздрогнул,  удивляясь  своим
словам. Никогда прежде Жаку не приходило в голову ничего подобного. Но  если
он хотел убить, почему бы не убить человека, который мешает  им?  Пора  было
расставаться, Жак должен был явиться в депо; Северина снова  обняла  его  и,
осыпая поцелуями, сказала:
     - Люби меня крепко, милый... Я буду любить тебя сильнее, еще сильнее...
И мы будем счастливы...

IX

     В первые же дни по возвращении в Гавр Жак и  Северина  стали  соблюдать
большую осторожность. Обоих мучили тревожные опасения. Рубо знал все, он мог
выследить, накрыть их и отомстить. Они помнили его ревнивые вспышки,  грубые
выходки, в которых сказывался бывший рабочий, готовый чуть что пустить в ход
кулаки.  Их  беспокоила  его  угрюмая  молчаливость,  зловещий  взгляд,  они
вообразили, что он, несомненно, замышляет что-то  против  них,  какую-нибудь
ловушку, чтобы погубить их обоих. Идя  на  свидание,  они  принимали  тысячу
предосторожностей, всегда были начеку.
     Рубо все чаще уходил из дому. Быть может,  он  делал  это  умышленно  и
предполагал, что как-нибудь, вернувшись  неожиданно  домой,  застанет  их  в
объятиях друг друга. Опасения эти, впрочем, не оправдывались.  Отлучки  Рубо
становились все продолжительнее, теперь  он  вообще  почти  не  бывал  дома;
уходил, как только освобождался от служебных занятий, и возвращался  лишь  к
тому времени, когда надо было отправляться на службу. Если он дежурил  днем,
он приходил к десятичасовому завтраку на несколько минут и уже не  появлялся
до половины двенадцатого; в пять часов вечера он сменялся и  пропадал  часто
на всю ночь. Точно так же устраивался он и в те недели, когда дежурил ночью.
Он исчезал тогда с пяти часов утра и возвращался только к пяти часам вечера.
Несмотря на такую беспорядочную  жизнь,  Рубо  долгое  время  сохранял  свою
обычную пунктуальность примерного служащего. Он являлся на службу  минута  в
минуту и, хотя зачастую едва держался на ногах от  утомления,  добросовестно
выполнял все свои обязанности. Но постепенно он начал манкировать.  Уже  два
раза другой помощник начальника станции, Мулен, должен был ждать  его  целый
час.  Однажды  Рубо  после  завтрака   не   явился   на   дежурство.   Мулен
по-товарищески  заменил  его  и   таким   образом   избавил   от   серьезных
неприятностей. Этот процесс медленного распада стал под конец отражаться  на
всей служебной деятельности Рубо. Теперь он  уже  не  был  прежним  усердным
служакой, строгим к другим и к самому себе,  как  бывало  раньше,  когда  он
осматривал лично каждый приходящий и отходящий поезд,  отмечая  в  донесении
начальнику станции самые ничтожные подробности. По ночам он засыпал  мертвым
сном в большом кожаном кресле дежурной комнаты. Впрочем, даже  и  бодрствуя,
он словно спал. Он расхаживал взад и вперед по дебаркадеру, заложив руки  за
спину, и сонным голосом автоматически отдавал приказания, не заботясь об  их
выполнении. Все шло само собой? по заведенному  порядку,  и  только  однажды
пассажирский поезд, посланный по забывчивости не на тот запасный путь,  куда
следовало, наткнулся на какой-то вагон. Товарищи Рубо смеялись  и  говорили,
что он закутил.
     Действительно, Рубо теперь почти безвыходно находился во  втором  этаже
Коммерческого кафе,  в  маленьком  отдельном  кабинете,  который  постепенно
превратился в игорный притон.  Рассказывали,  будто  туда  по  ночам  ходили
женщины. На самом деле там можно  было  встретить  только  любовницу  одного
отставного  капитана,  особу  лет  уже  за  сорок,  которая  была  страстной
картежницей. Рубо влекла туда страсть к игре. Страсть эта пробудилась в  нем
через несколько дней после убийства, во  время  случайной  партии  в  пикет,
разрослась и превратилась в непреодолимую привычку. Игра развлекала  его,  в
игре он находил забвение, она завладела им целиком, вытеснила  даже  желание
женщины в этом грубом самце.  Не  угрызения  совести  заставили  его  искать
забвения; семья его распалась, жизнь была испорчена,  он  нашел  утешение  в
радостях, которыми мог наслаждаться один, в поглощающей страсти, завершавшей
его падение. Даже алкоголь не дал бы  ему  такого  полного  забвения,  таких
легких, приятных, быстро текущих  часов.  Он  отрешался  от  всех  житейских
забот, он жил напряженной жизнью, но где-то в ином мире, безучастный ко всем
неприятностям и огорчениям, которые в былое время могли бы  довести  его  до
бешенства. Чувствовал он себя прекрасно, хотя бессонные ночи утомляли его, и
даже пополнел, обрастал толстым слоем желтоватого жира; глаза его заплыли  и
прятались под тяжелыми веками. Он  возвращался  домой  всегда  в  полусонном
состоянии и испытывал глубочайшее равнодушие ко всему, что его окружало.
     В ту ночь, когда Рубо вынул из-под паркета  триста  франков,  он  хотел
расплатиться с полицейским комиссаром Кошем, которому проиграл  в  несколько
приемов  довольно  крупную  сумму.  Кош,  старый  игрок,   обладал   большим
хладнокровием в игре, и это делало его весьма опасным противником.  Впрочем,
он утверждал, что играет только ради удовольствия. Как полицейский  комиссар
и отставной офицер,  он  был  вынужден  соблюдать  приличия  и  хотел  слыть
спокойным старым холостяком, только  привычным  завсегдатаем  кафе.  Это  не
мешало ему,  однако,  проводить  иногда  целые  ночи  за  картами,  загребая
выигрыши. По городу ходили об этом разные слухи; его обвиняли также, что  он
манкирует  службой,  вставал  даже  вопрос  об  его   увольнении.   Впрочем,
полицейскому комиссару при Гаврской станции, в сущности, нечего было делать,
так что,  по-видимому,  не  было  основания  требовать  от  него  особенного
усердия. К тому же Кош для успокоения совести заходил каждый день на  минуту
на станцию и прогуливался там по платформе, обмениваясь вежливыми  поклонами
со всеми служащими.
     Спустя три недели Рубо задолжал Кошу еще около четырехсот  франков.  Он
говорил, что полученное женой наследство поправило их дела,  но  с  усмешкой
добавлял, что жена держит ключи  от  шкатулки  с  деньгами  у  себя,  чем  и
объясняется его неаккуратность в уплате карточных долгов. Но долги  эти  его
тяготили, и однажды утром, когда жены не было дома, он опять вытащил плинтус
и взял, из тайника тысячефранковую ассигнацию. Его трясло, как в  лихорадке,
он не испытывал такого волнения даже в ту ночь, когда взял оттуда кошелек  с
золотом. Тогда Рубо казалось, что это были просто какие-то случайные деньги,
но, взяв ассигнацию, он становился уже вором.  Дрожь  пробегала  у  него  по
телу, когда он вспоминал о своем обещании не дотрагиваться до этих проклятых
денег. Когда-то он клялся, что скорее умрет с голоду, чем дотронется до них,
- и все-таки он взял эти деньги. Он сам не мог бы объяснить,  куда  девалась
его  прежняя  щепетильность,  по-видимому,  она  исчезала  постепенно,   под
влиянием его морального  разложения.  В  глубине  тайника  под  паркетом  он
нащупал  что-то  мокрое,  мягкое,  почувствовал  отвратительный  запах.  Он1
поспешно вложил кусок паркета на место и поклялся, что скорее  отрубит  себе
руку, но ни за что не поднимет его снова. Довольный тем, что жена не  узнает
на этот раз про его проделку, Рубо вздохнул полной грудью и,  выпив  большой
стакан воды, совершенно успокоился. Теперь сердце его билось от радости, что
он уплатит долг и  у  него  останутся  еще  деньги,  на  которые  он  сможет
отыграться.
     Но когда пришлось менять ассигнацию, он снова  забеспокоился.  Когда-то
он был смельчаком и, если бы  не  сделал  глупости,  замешав  в  дело  жену,
пожалуй, сам бы заявил, что убил старика. Теперь же одна мысль  о  жандармах
бросала его в холодный пот. Правда,  он  знал,  что  номера  гранмореновских
ассигнаций неизвестны и что дело сдано навсегда  в  архив,  но  все  же  его
охватывала непонятная робость каждый раз, как только  он  намеревался  зайти
куда-нибудь разменять деньги. Целых пять суток он  носил  эту  ассигнацию  с
собой,  постоянно  ощупывая  ее,  перекладывая  из  кармана  в  карман,   не
расставался с ней даже ночью. Он строил  необычайно  сложные  планы  размена
этой ассигнации, и постоянно перед ним вставали новые опасения.  Сначала  он
собирался разменять ее на вокзале у  какого-нибудь  кассира,  но  потом  это
показалось ему чрезвычайно опасным, и он придумал другой проект.  Он  пойдет
на другой конец города, где  его  никто  не  знает,  и  купит  что-нибудь  в
магазине. Для большей безопасности можно  было  бы  отправиться  туда  не  в
форменной  фуражке.  Впрочем,  может  показаться  подозрительным,  что  ради
ничтожной  покупки  меняют  такую  крупную  сумму.  Не  проще  ли  разменять
ассигнацию в табачной лавке на проспекте Наполеона? Он заходит  туда  каждый
день, кассирша знает, что он  получил  наследство,  а  потому  нисколько  не
удивится. Рубо уже дошел до самых дверей  табачной  лавочки,  но  оробел  и,
чтобы  набраться  мужества,  пошел  дальше,  к  Вобановскому   доку.   После
получасовой прогулки он вернулся, не приняв никакого решения. Встретив в тот
же вечер Коша в Коммерческом кафе, Рубо, пренебрегая  опасностью,  вынул  из
кармана ассигнацию и попросил хозяйку разменять  ее.  Так  как  в  кассе  не
оказалось достаточно денег, хозяйка послала официанта разменять ассигнацию в
табачной лавочке.  Посетители  даже  пошутили  по  поводу  этой  ассигнации,
которая казалась совершенно новой, несмотря на то, что была выпущена  десять
лет тому назад. Полицейский комиссар подержал ее в руках и, возвращая назад,
заметил, что она уж, наверно, пролежала все десять лет в какой-нибудь  дыре.
Любовница  отставного  капитана  воспользовалась   случаем,   чтобы   начать
бесконечный рассказ о спрятанном кем-то капитале, который  впоследствии  был
найден в комоде, под мраморной доской.
     Время шло, и деньги, которые были теперь в руках  у  Рубо,  еще  больше
разжигали его страсть. Он не вел крупной игры, но ему упорно не  везло,  так
что его ежедневные небольшие проигрыши составили в  общей  сложности  весьма
крупную сумму. К концу месяца он опять оказался без гроша и даже задолжал на
честное слово несколько луидоров. Он боялся теперь притронуться к  картам  и
буквально заболел от этого, так  что  даже  чуть  не  слег  в  постель.  Его
преследовала  мысль  о  девяти  ассигнациях,  покоившихся  в  тайнике.   Ему
казалось, что он видит эти ассигнации сквозь деревянные  шашки  паркета,  он
чувствовал, как они жгли ему подошвы. И подумать,  что  если  бы  только  он
захотел, то мог бы взять еще одну. Но ведь он дал нерушимую клятву и  скорее
отрубит себе руку, чем вытащит деньги из тайника.  И  вот  однажды  вечером,
когда Северина рано легла спать, он приподнял плинтус, уступая искушению,  с
такой тоской и злобой на самого себя, что на глазах у него выступили  слезы.
К чему бороться, если борьба влечет за собой лишь бесполезные страдания; он1
прекрасно понимал, что теперь он вытащит все ассигнации, одну за другой.
     На следующий день утром Северина случайно заметила на  плинтусе  свежую
царапину. Внимательно рассмотрев плинтус, она убедилась, что паркет  недавно
приподнимали. Очевидно,  ее  муж  проматывал  деньги  Гранморена.  Она  сама
удивилась охватившему  ел  чувству  раздражения,  так  как  вообще  не  была
корыстолюбива и так же, как и Рубо, считала, что скорее умрет с голоду,  чем
прикоснется к этим ассигнациям, запятнанным кровью. С другой стороны,  разве
эти деньги не принадлежали ей в такой же мере, как и ее мужу?  Зачем  же  он
берет их тайком от нее, даже не посоветовавшись с нею? До  самого  обеда  ее
мучило желание убедиться в справедливости своих предположений, и она, в свою
очередь, приподняла бы плинтус, чтобы посмотреть, целы  ли  деньги,  но  при
одной мысли, что ей придется одной рыться в этом проклятом  тайнике,  у  нее
волосы на голове  становились  дыбом.  А  что,  если  из-под  паркета  вдруг
поднимется мертвец? Этот ребяческий страх прогнал Северину из столовой,  она
взяла свою работу и заперлась в спальне.
     Вечером, сидя за  столом  вдвоем  с  мужем,  она  подметила,  что  Рубо
невольно посматривает на то место в полу, где спрятаны ассигнации.
     - Ты опять брал оттуда, а? - с раздражением неожиданно спросила она.
     Он удивленно поднял голову.
     - Что брал?
     - Не притворяйся, пожалуйста. Ты меня прекрасно понимаешь. Я больше  не
хочу, чтобы ты прикасался к этим деньгам, потому что они не только твои,  но
и  мои  тоже,  слышишь?  Я  просто  больна  при  одной  мысли,  что  ты  ими
пользуешься...
     Обычно Рубо избегал ссор с женою. Семейная  жизнь  была  для  них  лишь
неизбежным общением двух людей,  связанных  друг  с  другом  чисто  внешними
узами. Они могли проводить целые дни, не обменявшись ни  одним  словом,  они
жили рядом, но как чужие, и каждый из них был одинок и равнодушен к другому.
И на этот раз Рубо, не вдаваясь ни в какие объяснения, ограничился тем,  что
пожал плечами.
     Но Северина нервничала, ей хотелось раз навсегда покончить с вопросом о
спрятанных  деньгах,  мучивших  ее  с  того  дня,   когда   было   совершено
преступление.
     - Нет, ты обязан ответить на мой вопрос... Неужели ты посмеешь сказать,
что не трогал этих денег?
     - Тебе-то что за дело?
     - Да ведь с души воротит от этого... Да вот сегодня мне  сделалось  так
страшно, я не могла оставаться здесь, в комнате.  Ты  там  роешься,  а  меня
потом три ночи подряд мучат страшные сны... Мы никогда с тобой до сих пор не
говорили об этих деньгах; ну и  оставь  их  в  покое,  не  заставляй  о  них
вспоминать.
     Рубо посмотрел на жену своими большими неподвижными  глазами  и  упрямо
произнес:
     - Тебя-то ведь не заставляют трогать эти деньги, значит, нечего тебе  о
них и толковать... Какое тебе дело до того, что я их трачу? Это дело мое,  а
не твое...
     Ока сдержала резкое движение и  продолжала  с  выражением  страдания  и
отвращения на лице:
     - Ну, знаешь... Нет, я тебя не понимаю... Ведь прежде  ты  был  честным
человеком. Ты бы сантима чужого не взял. То, что ты  сделал,  можно  бы  еще
извинить, потому что ты был тогда совершенно как безумный, да и  меня  довел
до сумасшествия. Но деньги, как можешь ты красть  по  грошу  эти  проклятые,
окровавленные деньги и тратить их на свои удовольствия?.. Что с  тобою,  как
мог ты опуститься так низко?..
     Он слушал ее, и на мгновение в его мозгу наступило просветление, он сам
изумился тому, что сделался  вором.  Его  нравственное  падение  совершалось
постепенно и незаметно. Он сознавал только, что убийство точно все  оборвало
вокруг него, но не понимал, как это могло случиться. Для него началась затем
совершенно новая жизнь, да и сам он сделался иным  человеком.  Его  семейное
счастье было уничтожено, жена от него отшатнулась и стала относиться к  нему
враждебно. Все это было теперь уже непоправимо, и, проведя рукою по лбу, как
бы желая прогнать бесполезные, мучительные мысли, Рубо проговорил:
     - Когда дома  умираешь  от  скуки,  то  поневоле  станешь  искать  себе
утешений на стороне. Ты ведь меня больше не любишь...
     - О нет, я тебя больше не люблю...
     Он посмотрел на жену и, побагровев, ударил изо  всей  силы  кулаком  по
столу и крикнул:
     - Ну и к черту, оставь меня в покое! Разве я мешаю тебе развлекаться?..
Разве я осуждаю тебя?.. Честный человек на моем месте сделал бы многое, а  я
вот не делаю. Прежде всего  мне  следовало  бы  дать  тебе  пинок  в  зад  и
вышвырнуть за дверь. Тогда я, может быть, и не стал бы красть.
     Северина побледнела, как смерть. Она также не раз  думала  о  том,  что
когда мужчина, да еще такой ревнивый, как ее муж, терпит любовника,  то  это
служит верным признаком нравственной гангрены,  постепенно  разъедающей  все
его существо,  убивающей  его  совесть.  Но  она  не  хотела  признать  себя
виноватой. Задыхаясь от гнева, она закричала:
     - Я запрещаю тебе брать эти деньги!
     Рубо поел, спокойно свернул салфетку и, встав из-за  стола,  насмешливо
сказал:
     - Если хочешь, давай, поделимся...
     Он нагнулся, как бы намереваясь приподнять плинтус, она тоже вскочила и
наступила на кусок паркета, под которым были спрятаны деньги.
     - Нет, нет, ты же знаешь, что я лучше соглашусь умереть. Нет,  нет!  Не
трогай этих денег, по крайней мере, хоть при мне.
     Вечером  у  Северины  было  назначено  свидание  с  Жаком  за  товарной
станцией. Она вернулась домой после полуночи  и,  вспомнив  сцену  с  мужем,
заперлась на замок. Рубо был на ночном дежурстве, да он  и  вообще-то  редко
ночевал дома. Она закуталась в одеяло и убавила огонь в  лампе,  но  заснуть
все же не могла. Почему она отказалась от дележа, предложенного мужем? Мысль
воспользоваться этими деньгами уже не возмущала ее теперь до такой  степени.
Ведь согласилась же она  принять  дом  в  Круа-де-Мофра,  оставленный  ей  в
наследство Гранмореном? Отчего же в таком случае не  взять  и  денег?  Мороз
пошел у нее по коже, - нет, нет, никогда. Она взяла бы деньги, если  бы  они
не были украдены у трупа, не были  запятнаны  отвратительным  убийством;  но
этих денег она не посмеет коснуться, они будут жечь ей пальцы.  Она  немного
успокоилась и стала размышлять: она взяла бы деньги Гранморена не для  того,
чтобы тратить, а чтобы спрятать в таком  месте,  которое  было  бы  известно
только ей о