час, пока не принесли, -
предложил я. И сразу подумал: лучше бы я этого не  говорил.  Всегда  у  меня
так.
   Она еле  заметно  улыбнулась.  Убирать  с  лица  эту  улыбку  в  четверть
сантиметра было делом хлопотным - поэтому улыбка некоторое время  оставалась
у нее на губах. Ресторан был совершенно пуст - казалось, сейчас мы  услышим,
как креветки шевелят усами.
   - Тебе твоя работа нравится? - спросила она.
   - Даже не знаю... Я такими вопросами не задавался...  Во  всяком  случае,
неудовлетворенности нет.
   - Вот и у меня нет, - сказала она и  отпила  пива.  -  Зарплата  высокая,
ребята вы хорошие, отпуск получаю исправно...
   Я молчал. Уж больно давно серьезно никого не выслушивал.
   - Но мне ведь только двадцать лет, - продолжала  она.  -  Я  не  хочу  до
самого конца вот так...
   Разговор прервался, пока нам накрывали на стол.
   - Ты еще совсем молодая, - сказал я. - Скоро влюбишься, выйдешь  замуж...
Жизнь переменится.
   - Не переменится, - тихо  сказала  она,  ловко  чистя  креветку  ножом  и
вилкой. - Никому я не нужна. Так до  смерти  и  буду  тараканов  ловить,  да
свитера штопать.
   Я вздохнул. Мне вдруг показалось, что я на несколько лет постарел.
   - Да брось ты... Вон симпатичная какая! И ноги длинные, и лицо  ничего...
И креветок чистишь здорово. Все у тебя нормально будет.
   Она замолчала, принялась есть креветку.  Я  последовал  ее  примеру.  Мне
вдруг вспомнился распределительный щит на дне водохранилища.
   - А когда тебе было двадцать лет, что ты делал?
   - Был по уши влюблен.
   Шестьдесят девятый. Наш год...
   - И что с ней потом стало?
   - Расстались.
   - Тебе с ней было хорошо?
   - Если глядеть издалека, - сказал я, глотая кусок креветки, - что  угодно
кажется красивым.
   Когда мы с  ней  все  доели,  ресторан  начинал  потихоньку  заполняться.
Звякали ножи и вилки, скрипели стулья. Я заказал кофе, она  -  тоже  кофе  и
лимонное суфле.
   - А сейчас? - спросила она. - Сейчас у тебя кто-нибудь есть?
   Немного подумав, я решил не говорить про близняшек.
   - Никого нет.
   - И тебе не одиноко?
   - Привык. Дело тренировки.
   - Какой тренировки?
   Я закурил и выпустил струйку дыма, целясь на полметра выше ее головы.
   - Видишь ли, я под  интересной  звездой  родился.  Чего  ни  захочу,  все
получаю. Но как только что-нибудь получу, тут же растопчу что-нибудь другое.
Понимаешь?
   - Немножко...
   - Никто не верит, но так оно и есть. Года три  назад  я  это  заметил.  И
решил, что буду теперь стараться ничего не хотеть.
   Она покачала головой.
   - Ты что, собираешься так прожить всю жизнь?
   - Наверное... А как еще никому не мешать?
   - Если ты на самом деле так думаешь, - сказала она, - тебе лучше  жить  в
ящике для обуви.
   Отлично сказано!
   Мы прошлись с ней пешком до станции. В свитере мне было хорошо.
   - О'кей, - сказала она. - Попробую как-нибудь дальше.
   - Извини, что пользы от меня немного.
   - Поговорили, легче стало...
   Уезжали мы с одной платформы, но в разные стороны.
   - Тебе правда не одиноко? - еще  раз  спросила  она  напоследок.  Пока  я
подыскивал достойный ответ, подошел поезд.

13

   Случаются дни, когда что-нибудь берет и хватает за душу. Это  может  быть
что угодно, любой пустяк. Розовый бутон, потерянная кепка,  свитер,  который
нравился в детстве, старая  пластинка  Джинa  Питни...  Список  из  скромных
вещей, которым сегодня больше некуда податься. Два или три дня они скитаются
по душе, перед  тем,  как  возвратиться  туда,  откуда  пришли......Потемки.
Колодцы, вырытые в наших душах. И птицы, летающие над колодцами.
   Тем осенним  воскресным  вечером  меня  схватил  за  душу  пинбол.  Мы  с
близняшками наблюдали закат, стоя на грине у восьмой  лунки.  Восьмая  лунка
была "длинная", рассчитанная на попадание с пяти ударов, без  препятствий  и
без уклонов. Один лишь фервей тянулся к ней, похожий на школьный коридор.  У
седьмой  лунки  упражнялся  на  флейте  живший  по  соседству  студент.  Под
изводящие сердце двухоктавные гаммы солнце наполовину скрылось за холмами. И
почему в это мгновение меня схватил за душу пинбольный автомат, мне знать не
дано.
   И мало того - в голове у меня с каждой  новой  секундой  стали  множиться
пинбольные образы. Стоило закрыть глаза, как у самого уха раздавался  щелчок
выстреливаемого шарика, и тарахтели цифры, выстраиваясь  в  ряд  на  счетном
табло.
   В семидесятом году, когда мы с Крысой хлестали  пиво  в  "Джейз-баре",  я
вовсе не был фанатом пинбола. У Джея стоял редкий для того времени автомат -
модель с тремя флипперами под названием "Ракета". Поле делилось на верхнюю и
нижнюю части - один флиппер в верхней и два в нижней. Модель доброго мирного
времени, когда полупроводниковая инфляция еще не проникла в пинбольный  мир.
Личный рекорд одержимого пинболом Крысы  составлял  92500  очков;  по  этому
поводу  я  даже  сделал  памятную  фотографию.  Крыса  счастливо  улыбается,
облокотясь на автомат, - и автомат с выброшенными цифрами "92500"  улыбается
тоже.  Единственный  душевный  снимок,  который  я  сделал  своим  карманным
"Кодаком". Крыса на нем - вылитый воздушный ас эпохи Второй Мировой. Автомат
же подобен старому истребителю - которому руками раскручивают  пропеллер,  а
пилот после взлета  сам  захлопывает  ветрозащитный  колпак.  Цифры  "92500"
сближают Крысу с автоматом, придавая всей картине оттенок интимности.
   Раз в неделю из пинбольной фирмы приходил ответственный за сбор  денег  и
ремонт. Это  был  тридцатилетний  мужчина,  до  странности  худой  и  крайне
неразговорчивый. Войдя в бар, он даже не одаривал  Джея  взглядом,  а  сразу
открывал ключом какую-то дверцу под автоматом и высыпал  мелочь  в  суму  из
грубой холстины. Потом брал оттуда одну монетку, бросал в щель, два-три раза
проверял состояние плунжерной пружины - и  без  видимого  интереса  запускал
шарик в игру. Попав им в  буфер,  смотрел,  исправны  ли  магниты,  а  затем
проходил полный маршрут, загоняя  шарик  во  все  возможные  места  -  лузы,
мишени, ловушки... Напоследок зажигал призовую лампочку и с  облегчением  на
лице позволял шарику скатиться на  выход.  После  чего  кивал  Джею  -  мол,
проблем нет! - и  уходил.  За  время,  которое  ему  требовалось,  удавалось
выкурить полсигареты.
   Я забывал стряхивать пепел, Крыса забывал  о  своем  пиве,  -  мы  просто
сидели и обалдело пялились на эту великолепную технику.
   - Фантастика! - говорил Крыса. - С такой техникой можно запросто  сделать
сто пятьдесят тысяч. Да что там - и все двести можно сделать!
   - Чего ты хочешь, это же профессионал! - пытался я утешить Крысу.  Однако
гордость аса уже не возвращалась.
   - Я по сравнению с ним просто молокосос! - С этими словами Крыса уходил в
молчание. Его бессмысленные грезы о заполнении всех шести разрядов на  табло
могли длиться бесконечно.
   - Это ведь для него работа, - продолжал я. - Интересно только поначалу. А
когда с утра до вечера, кому угодно надоест.
   - Не-е-ет, - тряс головой Крыса. - Мне не надоест!

14

   "Джейз-бар" был набит битком, чего давно не  случалось.  Джей  мало  кого
знал - но клиент всегда клиент, и повода для  расстройства  здесь  не  было.
Треск раскалываемого льда, его постукивание в стаканах, смех, "Джексон Файв"
из музыкального автомата, облака белого дыма под потолком, как  изо  ртов  у
героев комиксов, - словно частичка лета забрела сюда этим вечером.
   Однако для Крысы во всем  этом  что-то  было  не  так.  Одиноко  сидя  за
стойкой, он несколько раз пробовал читать -  но,  не  в  силах  продвинуться
дальше одной страницы, отложил книгу в  сторону.  Теперь  он  хотел  -  если
получится - выпить последний глоток пива, вернуться  домой  и  уснуть.  Если
действительно получится уснуть...
   В эту неделю удача напрочь отвернулась от Крысы. Все портилось -  обрывки
сна, пиво, сигареты,  даже  погода.  Потоки  дождя  омывали  горные  склоны,
уносились реками в море и красили его в коричнево-серую крапинку. Зрелище не
из приятных. В голову же словно напихали старых газет, свернутых  трубочкой.
Сон поверхностный и всегда короткий. Будто спишь  перед  приемом  у  зубного
врача, а прихожую еще  и  натопили  сверх  всякой  меры.  Стоит  кому-нибудь
открыть дверь, как ты просыпаешься. И перед глазами - циферблат.
   В середине недели Крыса накачивался виски,  чтобы  потихоньку  заморозить
все мысли. Каждую щель в сознании он затягивал слоем льда - такого толстого,
что по нему прошел бы белый медведь, - и засыпал,  надеясь  дожить  в  таком
виде до следующей недели. Но когда просыпался, все  было  по-прежнему.  Лишь
слегка болела голова.
   Перед рассеянным взглядом Крысы - шесть пустых бутылок из-под пива. Между
бутылок видна спина Джея.
   Неплохой момент для выхода в отставку, - думает Крыса.  -  Первый  раз  я
выпил здесь пива в восемнадцать лет. И с тех пор -  тысячи  бутылок,  тысячи
тарелок с закуской, тысячи пластинок в музыкальном автомате. Все это подобно
волнам, бьющим в борт шлюпке  -  как  пришло,  так  и  ушло.  Может,  я  уже
достаточно попил пива? Конечно, мне еще будет тридцать, потом будет сорок, и
пива я еще попью. И тем не менее, - думает Крыса,  -  тем  не  менее,  пиво,
которое я пью здесь - это разговор отдельный... Двадцать пять лет - неплохой
возраст для выхода в отставку. Человек с  умом  и  вкусом  в  этом  возрасте
переходит из университета в банк, чтобы стать каким-нибудь ответственным  по
кредитованию.
   Крыса прибавляет  к  батарее  пустых  бутылок  еще  одну,  берет  готовый
расплескаться стакан и одним глотком отхлебывает половину. Потом  машинально
вытирает губы тыльной стороной ладони. Потом вытирает ладонь о штаны.
   - Давай подумаем,  -  говорит  сам  себе  Крыса,  -  давай  подумаем,  не
торопясь. Двадцать пять лет... Возраст, когда можно  немного  подумать.  Два
двенадцатилетних мальчишки - разве такая тебе цена?  Нет,  столько  на  тебя
одного не хватит... Тогда, может, цена тебе  -  муравейник  в  банке  из-под
огурцов? Ну, будет... Нагородил метафор, и ни одна ни к черту. Где-то у тебя
ошибка - сиди, думай. Вспоминай... Понятно тебе?
   Устав от раздумий, Крыса  допивает  оставшееся  пиво.  Поднимает  руку  и
заказывает еще одну.
   - Упьешься сегодня, - говорит ему  Джей.  Но  все  же  ставит  перед  ним
восьмую бутылку.
   Потихоньку начинает болеть голова. Ощущение, будто тебя качает вверх-вниз
на волнах. Внутри глаз - вялость. Проблюйся, - говорит  голос  в  голове.  -
Хорошо проблюйся, а потом уже будешь думать. Прямо сейчас вставай  и  иди  в
сортир... Нет, никак. Мне дотуда не дойти... Все же Крыса расправляет грудь,
добирается до уборной, открывает дверь,  изгоняет  оттуда  молодую  женщину,
красящую глаза перед зеркалом, и склоняется над унитазом.
   Когда же я блевал последний раз? Даже  забыл,  как  это  делается.  Штаны
снимать или нет?.. Отставить шуточки! Блюют молча! Блюй до желудочного сока.
   Доблевав до желудочного сока, Крыса садится на унитаз и курит. Затем моет
с мылом руки и лицо, мокрыми руками приводит в  порядок  волосы.  Меланхолии
еще многовато, но очертания носа и  подбородка  вполне  ничего.  Учительнице
средних классов муниципальной школы могли бы понравиться.
   Крыса выходит из  уборной,  подходит  к  столику,  где  сидит  женщина  с
недокрашенными глазами, и приносит ей свои извинения. Потом возвращается  за
стойку, выпивает полстакана пива и глоток ледяной  воды,  которую  дает  ему
Джей. Два-три раза встряхивает головой, закуривает - и  только  после  этого
его мозговые функции начинают приходить в норму.
   - Теперь хватит,  -  говорит  он  вслух.  -  Ночь  длинная.  Будет  время
подумать.

15

   По-настоящему я попал в мир пинбольной магии  зимой  семидесятого.  Целых
полгода прошли тогда, как в темной яме. В чистом поле была вырыта  ямка  под
мои габариты - и я сидел в ней, плотно заткнув уши. Моего интереса ничто  не
могло привлечь. Но с наступлением вечера я просыпался, надевал пальто и  шел
в игровой центр.
   Автомат, найденный мной после долгих поисков, был копией того, что  стоял
в "Джейз-баре", - трехфлипперная "Ракета". Когда я кидал в нее монету и  жал
на кнопку "Старт", она тарахтела, поднимала  десять  своих  мишеней,  гасила
призовую лампочку, обнуляла все шесть разрядов  на  табло  и  выставляла  на
старт первый шарик. Потребовалось бессчетное количество мелочи, чтобы  ровно
через месяц, холодным и  дождливым  зимним  вечером,  мне  покорился  шестой
разряд - как последний мешок с песком, выброшенный из корзины аэростата.
   Я с трудом оторвал от флипперных кнопок дрожащие пальцы, оперся спиной  о
стену, открыл банку ледяного пива - и долго-долго  смотрел  на  шесть  цифр:
"105220".
   Это был наш медовый месяц - мой и пинбольной  машины.  В  университете  я
практически не показывался, а большую часть денег от подработок вкладывал  в
пинбол. Я методично осваивал все приемы -  захваты,  перепасовки,  задержки,
удары с лета... Пока я играл, за спиной у меня постоянно  толклись  зрители.
Какие-то перемазанные помадой школьницы вечно терлись о мой  локоть  мягкими
грудями.
   Когда я перевалил за сто тысяч, пришла настоящая зима. Промерзший игровой
зал совсем обезлюдел; я же, закутавшись в байковое пальто и намотав шарф  по
самые уши, продолжал обниматься с пинбольной машиной. Иногда я видел себя  в
зеркале уборной: осунувшееся  лицо,  костлявые  скулы,  обветренная  кожа...
Отыграв три партии, я откидывался к стене и отдыхал,  трясясь  от  холода  и
глотая пиво. Последний глоток всегда имел свинцовый привкус. Потом  я  кидал
под ноги окурок и грыз принесенный в кармане хот-дог.
   Она была прекрасна, моя трехфлипперная... Только я понимал ее - и  только
она понимала меня. Всякий раз, когда я  жал  на  "старт",  она  с  блаженным
урчанием  выставляла  ноль  в  шестом  разряде  и  улыбалась  мне.  Я  же  с
миллиметровой  точностью  оттягивал  плунжер  -  и  выстреливал  серебристым
сверкающим шариком. Пока шарик угорело носился по игровому  полю,  моя  душа
была безгранично свободна - как бывает, когда покуришь качественного гашиша.
   В голове у меня без всякой  связи  появлялись  и  исчезали  самые  разные
мысли. На стекле, покрывавшем игровое поле,  возникали  и  пропадали  образы
самых разных людей. Как волшебный фонарь, стекло отражало мои мечты - и  они
мерцали на нем вместе с огоньками буфера и призовой лампочкой.
   Ты не виноват, качая головой, говорит мне машина. Ты старался, ты  сделал
все, что мог.
   Если бы, говорю я. Левый флиппер, тычковый пас, девятая мишень. Я  вообще
ничего не сделал. Я даже пальцем не шевельнул. А могло бы и получиться, если
бы сильно захотел.
   Человеческие возможности очень ограничены, говорит она.
   Возможно, отвечаю я.  Но  еще  ничего  не  кончилось,  я  еще  держусь...
Возврат, пуск, ловушка, вброс, отскок, захват, шестая мишень......  призовая
игра. "121150". Теперь кончилось, говорит машина. Все кончилось.
   А в феврале она пропала. Игровой центр снесли, и через месяц на его месте
возвели круглосуточную пончиковую. Узор на занавесках  повторялся  на  форме
официанток, которые разносили пересушенные пончики на  тарелках  -  с  точно
таким же узором. Приехавшие на велосипедах старшеклассницы, шофера из ночных
смен, работницы баров и одетые не по сезону хиппи пили там кофе с  одинаково
тоскливым выражением на лицах. Заказав  чашку  совершенно  мерзкого  кофе  и
пончик с корицей, я спросил официантку о судьбе игрового центра.
   - Игровой центр?
   - Был здесь совсем недавно...
   - Не знаю. - Официантка сонно покачала головой. Такой вот у нас  город  -
никто не помнит о событиях месячной давности.
   С тяжелым сердцем я отправился кружить по городу. Где  теперь  находилась
трехфлипперная "Ракета", не знал никто.
   И  я  завязал  с  пинболом.  Когда  приходит  положенное  время,  человек
перестает играть в пинбол. Только и всего.

16

   Дождь, ливший уже несколько дней, в пятницу  вечером  вдруг  прекратился.
Город, который был виден из окна, напитался противной дождевой водой и  весь
распух. Закат выцветил волшебными красками рваные тучи,  и  отраженный  свет
принес эти краски в комнату.
   Надев поверх майки  ветровку,  Крыса  вышел  на  улицу.  Черный  асфальт,
тянувшийся далеко-далеко, был весь  в  неподвижных  лужах.  В  городе  пахло
сумерками после дождя.  Стоявшие  вдоль  реки  сосны  насквозь  промокли;  с
кончиков их зеленых иголок стекали водяные капли. Побуревшая  дождевая  вода
была теперь в реке и скользила по бетонному дну вниз, по направлению к морю.
   Сумерки подошли к концу - на город  надвинулась  сырая  темнота.  Сырость
моментально обернулась туманом.
   Крыса медленно проехался по городу на машине, выставив локоть в  открытое
окно. Покатая дорога, ведущая на запад, исчезала в белом тумане.  Доехав  до
морского берега, Крыса остановил машину у  мола,  откинул  спинку  кресла  и
закурил. Береговой песок, бетонные блоки, сосновая роща  -  все  вымокло  до
черноты. Сквозь шторы ее окон пробивался теплый  желтый  свет.  На  часах  -
десять минут восьмого. Время, когда люди заканчивают ужин и  растворяются  в
тепле своих комнат.
   Крыса заложил руки за голову, закрыл глаза и попытался вызвать  в  памяти
обстановку ее квартиры. Он заходил туда всего два раза, поэтому воспоминания
были не очень достоверны. Как заходишь, попадаешь в кухню-столовую  размером
в шесть татами... Оранжевая скатерть, цветочные горшки, четыре стула,  пакет
апельсинового  сока,  на  столе  газета  и  чайник  из   нержавейки...   Все
расставлено и разложено очень аккуратно. Нигде ни  пятнышка.  Что  дальше...
Дальше две маленькие комнаты - но перегородку давно  сломали,  и  получилась
одна большая. Там продолговатый письменный  стол,  накрытый  стеклом,  а  на
нем... На нем три глиняные пивные кружки. Один  ящик  битком  набит  разными
карандашами, линейками, ручками...  В  другом  лежат  простые  и  чернильные
резинки, старые квитанции, пресс-папье, клейкая лента,  всевозможных  цветов
скрепки... А еще карандашная точилка и марки.
   Рядом со столом - видавшая  виды  чертежная  доска  и  лампа  на  длинной
штанге. Какой на лампе абажур? Кажется,  зеленый...  А  дальше,  у  стены  -
кровать. Маленькая кровать из некрашеного дерева,  каких  много  в  Северной
Европе. Залезешь на нее вдвоем  -  она  заскрипит,  как  прогулочная  лодка,
взятая в парке напрокат.
   Туман сгущался с каждой минутой. Морской берег плыл в молочно-белой тьме.
Время от времени на дороге показывались желтые огни  противотуманных  фар  и
медленно проходили мимо. Проникавшая в окно морось вымочила все в  машине  -
сиденья, лобовое стекло, ветровку, сигареты в кармане... Резко взвыли сирены
сухогрузов на рейде - так голосят отбившиеся от стада телята.  То  короткие,
то длинные гудки складывались в гаммы, пронзали темноту и улетали в  сторону
гор.
   А что там у левой стены?  -  продолжает  вспоминать  Крыса.  Там  книжная
полка, маленькая  стереосистема,  пластинки...  Дальше  платяной  шкаф.  Две
репродукции Бена Шана. На полке ничего интересного. Большей частью книги  по
архитектуре. Ну, еще по туризму -  путеводители,  карты,  дорожные  заметки.
Несколько бестселлеров, жизнеописание Моцарта, ноты, разные словари...  Есть
французский, с надписью на форзаце: награждается  такая-то.  Пластинки  -  в
основном, Бах, Гайдн, Моцарт. И несколько оставшихся с девичества - Пэт Бун,
Бобби Дарин, "Плэттерз"...
   Крыса застрял. Что-то оставалось еще. И это было  важно.  Без  этого  вся
комната зависала, не обретала реальных контуров. Что  же  там  еще?  Погоди,
сейчас вспомню... Ну да, люстра... и ковер. А что там за  люстра?  И  какого
цвета ковер? Не помню, хоть тресни...
   А если открыть сейчас дверцу, пройти через рощу, постучаться к ней и  все
узнать про люстру и цвет  ковра?  Господи,  какая  глупость...  Крыса  снова
откидывается назад и смотрит на море. Над морем  повис  белый  туман