беда снег прекратился. Так же внезапно, как  и  начался.  Небо  до
самого горизонта затянули плотные, какие-то глиняные  облака;  через  редкие
щели  меж  ними  солнце  протискивало  лучи  и  гигантскими  столбами  света
неторопливо ощупывало долину. Грандиозное зрелище.
   Я вышел из дома. Земля под ногами была усеяна крупными белыми  градинами,
точно сахарными леденцами. Выпуклые и твердые, леденцы эти как  бы  заявляли
всему миру, что вовсе не собираются таять. И все-таки когда  часы  у  камина
пробили три, снег стаял почти полностью. Земля заблестела от  сырости,  и  в
лучах предзакатного солнца  долина  окуталась  призрачным,  мягким  сиянием.
Жизнерадостно, словно после долгой неволи, защебетали птицы.
   Разделавшись с ужином, я поднялся в комнату Крысы,  позаимствовал  оттуда
брошюрку "Испеки Сам" и сборник новелл Конрада, вернулся,  сел  на  диван  в
гостиной и начал  читать  новеллы.  Прочитав  около  трети  книги,  я  вдруг
обнаружил между страниц небольшую, сантиметров  десять  на  десять  газетную
вырезку, которую Крыса использовал вместо закладки. Даты нигде не значилось,
но по цвету и состоянию бумаги я заключил,  что  газета  вышла  сравнительно
недавно. Весь текст - исключительно  местные  новости.  В  Саппоро  открылся
симпозиум  по  проблеме  старения  общества.  На  берегу  Асахигава  пройдет
спортивная эстафета. Будут прочитаны лекции о кризисе на Ближнем  Востоке...
Абсолютно ничего, что Крыса или я сочли бы достойным внимания. На обороте же
- сплошь одни объявления. Я зевнул, захлопнул книгу, поплелся  на  кухню  и,
подогрев заварник, допил  оставшийся  кофе.  Прочитав  газетные  новости,  я
впервые почувствовал, что целую неделю живу в изоляции от внешнего мира. Без
телевидения, радио, свежих газет и журналов. Может быть, сейчас, в эту самую
минуту на Токио падают ядерные ракеты. Может быть, все человечество  умирает
в муках от неизвестной чумы. Может быть,  Австралию  оккупировали  марсиане.
Что бы там ни случилось  -  ЗНАТЬ  про  это  мне  было  неинтересно.  Можно,
конечно, пойти  в  гараж,  забраться  в  кабину  "Лэндкрузера"  и  послушать
автомобильное радио. Но делать этого мне не хотелось. Не  было  ни  малейшей
охоты стремиться к знаниям, без которых я  мог  обойтись;  что  же  касается
переживаний за человечество, то этим добром моя голова  была  забита  и  без
радио с телевидением.
   Тем не менее, в памяти моей застряло что-то вроде  занозы.  Как  будто  я
только что увидал что-то важное -  но,  задумавшись,  не  обратил  внимания.
Сетчатка зафиксировала некий образ,  на  который  не  отреагировала  должным
образом голова - и теперь этот образ саднил  на  задворках  памяти,  требуя,
чтобы о нем вспомнили "как  полагается".  Я  сунул  в  мойку  пустую  чашку,
вернулся в гостиную и вынул из книги газетную вырезку.
   То, что я пытался найти, оказалось на обороте:
   КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!!
   СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН" 406.
   Я сунул закладку в книгу, плюхнулся на диван и утонул спиной в его мягких
подушках.
   КРЫСА ЗНАЛ, ЧТО Я РАЗЫСКИВАЮ ЕГО! Интересно, каким образом  он  наткнулся
на мое объявление? Случайно - решил прогуляться, спустился в город и почитал
свежие новости? Или же сознательно что-то искал, и в своих  упорных  поисках
собрал и прочесал все газеты месяца?
   В любом случае, на связь он не  вышел.  Может  быть,  когда  в  руки  ему
попалась эта газета, меня уже не было в отеле "Дельфин"? Или, может, как раз
к тому времени и сдох его телефон?
   Да нет же, какая ерунда! На связь со мной Крыса не вышел не  потому,  что
ему что-то мешало. А потому, что сам этого не хотел! Не мог же он не понять,
что раз уж я оказался в отеле  "Дельфин",  то  в  конце  концов  доберусь  и
досюда. И если бы он хотел меня видеть, то сидел бы и ждал,  или,  на  худой
конец, оставил хотя бы записку.
   Значит по какой-то неизвестной причине Крыса не хотел,  чтобы  мы  с  ним
встречались. С другой стороны, дверь  у  меня  перед  носом  тоже  никто  не
захлопывал. И если бы он действительно не хотел, чтобы я приходил сюда, то у
него было сколько угодно способов дать мне от ворот поворот. Как  ни  крути,
это все-таки его собственный дом!
   ХОТЕЛ или НЕ ХОТЕЛ?
   Завязнув между этими совершенно роковыми вопросами, я лежал на  диване  и
рассеянно наблюдал, как минутная стрелка медленно  ползла  по  циферблату  у
камина. Стрелка успела описать полный круг - а я  так  и  не  смог  нащупать
никакой осмысленной середины между двумя крайностями.
   Человек-Овца что-то знает. Это точно. Тот, кто так пристально наблюдал за
моим приходом сюда, не может не знать ничего о Крысе, прожившем здесь  почти
полгода...
   Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что своим поведением  этот  тип
просто-напросто следует воле Крысы. Сначала, прогоняя подругу,  делает  так,
чтобы я остался один. Потом наносит мне визит - что-то вроде предупреждения.
Определенно, вокруг моего  появления  здесь  разыгрывается  чей-то  странный
сценарий.  И  хотя  сюжет  у  него  довольно  туманный  -  постепенно  туман
рассеивается, и уже очень скоро что-то должно случиться.
   Я погасил свет в гостиной, поднялся на второй этаж, забрался в постель  и
долго глядел на луну и снег за окном. Из дыр  в  облаках  на  меня  смотрели
угрюмые холодные звезды. Я встал, приоткрыл окно и вдохнул  запах  ночи.  За
окном шелестели листвой  деревья,  и  где-то  далеко-далеко  кричала  ночная
птица. Очень странно кричала. Так, что трудно понять - то ли птица  кричала,
то ли выл дикий зверь.
   Так закончились мои седьмые сутки в горах.
   На следующее утро я встал,  пробежал  круг  по  пастбищу,  принял  душ  и
позавтракал. День начался точно так же, как  и  предыдущие.  Как  и  прошлым
утром, небо затянули мутные, похожие на туман облака.  Но  температура  была
явно на несколько градусов выше. Ни малейшего намека на грядущие  снегопады.
Я натянул джинсы и свитер, нацепил на голову ремешок с козырьком от  солнца,
сунул ноги в  кроссовки  и,  выйдя  из  дома,  отправился  по  прямой  через
пастбище. Перейдя через него, я вошел в рощу примерно там же,  где  когда-то
исчез Человек-Овца, и  долго  бродил  меж  гигантских  берез.  Ни  завалящей
тропинки, ни следов того, что здесь когда-либо проходила живая  душа,  я  не
обнаружил.  Местами  попадались  поваленные  ветром  березы.   Земля   между
деревьями была ровной и плоской;  лишь  какое-то  время  спустя  дорогу  мне
преградил метровой ширины овраг, похожий то ли на пересохший ручей, то ли на
заброшенную траншею. По-змеиному извиваясь, овраг этот убегал вглубь рощи на
многие километры. Местами глубокий, местами помельче; дно его  по  щиколотку
устилали палые листья. Довольно долго я шагал  вдоль  оврага,  пока  деревья
впереди не расступились; и тут я увидел тропинку. Тропинка бежала,  выступая
над землей, как  хребет  на  спине  у  лошади.  Ее  пологие  обочины  плавно
переходили в лощину, покрытую высохшей, мертвой травой. Птицы  цвета  жухлой
листвы, глухо фыркая крыльями, то и  дело  перепархивали  через  тропинку  и
вновь исчезали в густом бурьяне. По  краям  лощины,  точно  остатки  лесного
пожара, пылали бутоны дикой азалии.
   Прошагав  по  тропинке  примерно  час,  я  напрочь  утратил   способность
ориентироваться в пространстве. Этак мне в жизни не найти Человека-Овцу!  Но
я все шел и шел неизвестно куда, пока не услышал журчание  воды.  Еще  через
минуту я дошагал до речушки - и двинулся вниз по  течению.  Если  память  не
изменяла мне, вскоре должен был показаться  водопад,  а  там  и  дорога,  по
которой мы с подругой пришли в долину.
   Еще через десять минут ходьбы я услышал шум водопада.  Валуны  расщепляли
поток на отдельные струи, и каждая струя образовала внизу  у  подножия  свою
ледяную запруду. Рыбы в запрудах я не увидел;  лишь  опавшие  листья  плавно
кружились по зеркальной воде. Прыгая с валуна на валун, я переправился через
речку, выкарабкался по скользкому склону  на  берег  и  ступил  на  знакомую
дорогу. На перилах мостика сидел Человек-Овца и смотрел на меня. С  плеча  у
него свисал громадный парусиновый мешок, под завязку набитый дровами.
   - Будешь долго шататься по лесу - встретишь медведя, - сказал он  мне.  -
Здесь как раз бродит один, мы следы вчера видели. Если очень хочется по лесу
гулять - прицепи на задницу колокольчик, как мы...
   Он завел руку за спину и позвонил в колокольчик, прицепленный булавкой  к
наряду пониже спины.
   - Я тебя искал, - сказал я, отдышавшись.
   - Знаем, - сказал Человек-Овца. - Видели.
   - Да? А что, нельзя было хотя бы голос подать?!
   - Ну, мы думали, ты хочешь сам нас найти. Вот и молчали.
   Человек-Овца достал из кармана на груди сигарету и жадно, с удовольствием
закурил. Я присел на перила с ним рядом.
   - Ты что, здесь живешь?
   - Угу, - кивнул он. - Только ты не говори никому. Этого никто не знает.
   - А мой друг? Он-то знает, не так ли?
   Молчание.
   - Послушай. Если вы друзья с моим другом - значит,  и  мы  с  тобой  тоже
друзья, разве не так?
   - Так, - задумался Человек-Овца. - Получается, что так...
   - А если мы с тобой друзья, ты же мне врать не станешь, правильно?
   - Н-ну да, - выдавил он с озабоченным видом.
   - Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! - сказал я.
   Он облизал пересохшие губы.
   - Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы
должны держать язык за зубами...
   - Кто тебе приказал молчать?
   Но Человек-Овца молчал, захлопнувшись, как  ракушка.  Вокруг  было  тихо,
только ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.
   - Успокойся, никто нас не слышит, - подбодрил я его.
   Человек-Овца посмотрел мне в глаза.
   - Ты про эти места ничего не знаешь?
   - Ничего не знаю. А что?
   - Ну, так ты знай: непростые это  места.  Странные  тут  вещи  случаются.
Больше мы ничего не скажем - но ты имей ввиду, если что.
   - Ну вот, а сам говорил - места здесь хорошие.
   - Это для нас! - пояснил он торопливо. - Нам больше ни в каком месте жить
невозможно. Если прогонят отсюда - нам идти больше  некуда.  И  Человек-Овца
опять  замолчал.  Я  понял,  что  вряд  ли  вытяну  из  него  еще   что-либо
осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.
   - А этим ты зимой обогреваешься?
   Он молча кивнул.
   - Что-то я не видал никакого дыма.
   - А мы и не разжигали пока. Снег выпадет - разожжем. Только дыма  ты  все
равно не увидишь.  Есть  такой  способ  особенный!  И  он  захихикал,  очень
довольный собой.
   - И когда же выпадет снег?
   Человек-Овца посмотрел на небо, потом на меня.
   - В этом году снег ранний... Дней через десять, пожалуй.
   - Значит, дней через десять дорога обледенеет?
   - Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года...
   - И давно ты уже здесь?
   - Давно, - ответил Человек-Овца. - Очень давно.
   - А что ты ешь?
   -  Травы  всякие,  корешки,  ягоду.  Птицу  можно  ловить,  рыбу  поймать
небольшую.
   - И тебе не холодно?
   - Если зимой, то холодно.
   - Смотри, если что нужно - могу поделиться.
   - Спасибо. Пока ничего не нужно.
   Человек-Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и  зашагал
в сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.
   - А почему ты решил здесь прятаться от людей?
   - Мы тебе скажем - а ты смеяться станешь!
   - Думаю, что не стану, - сказал я. Что здесь можно увидеть смешного  -  я
решительно не понимал.
   - Никому не скажешь?
   - Никому не скажу...
   - Мы не хотели идти на войну.
   С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение "моим плечом к
его голове" описало бы ситуацию куда точнее.
   - Какую войну? С кем?
   - Этого мы не знаем, - сказал он и закашлялся. -  Но  на  войну  идти  не
хотим. И поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то  и  податься  нам
отсюда некуда.
   - А родился ты в Дзюнитаки?
   - Угу. Только не говори никому.
   - Не скажу, - пообещал я. - Значит, город ты не любишь?
   - Какой город? Внизу который?
   - Ну да.
   - Плохой город. Очень много солдат... - Он еще раз  закашлялся.  -  А  ты
откуда пришел?
   - Из Токио.
   - Про войну что-нибудь слышал?
   - Не-а...
   Человек-Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы
с ним больше не проронили ни слова.
   - Может, в дом зайдешь? - пригласил я.
   - Скоро зима, - покачал он головой. - Много дел надо  сделать.  В  другой
раз как-нибудь.
   - Мне очень нужно увидеться с моим другом, - сказал я, глядя  на  него  в
упор. - Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на  этой  неделе,
никак не позже!..
   Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья  у
птицы.
   - Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.
   - Ну, хотя бы скажи ему об этом!
   - Угу, - только и промычал он.
   - Спасибо заранее, - сказал я.
   На том мы и расстались.
   - Если в лес опять соберешься - не забудь прицепить колокольчик, - сказал
Человек-Овца на прощанье.
   Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый  раз,
растворился меж белых берез. Громадное море  уже  совсем  почерневшей  травы
отрезало нас друг от друга.
   После обеда я решил  заняться  выпечкой  хлеба.  Брошюрка  "Выпеки  Сам",
обнаруженная в спальне Крысы, была написана  на  редкость  жизнерадостным  и
приветливым тоном. "Умеете читать? Тогда запросто  испечете  хлеб  сами!"  -
уверяла меня реклама на задней обложке.  И,  должен  отметить,  не  соврала.
Следуя указаниям из  брошюрки,  я  действительно  без  особых  усилий  выпек
отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его аромат разнесся  по  воздуху,  и  в
доме сделалось уютно и тепло.  Вкус  для  первой  попытки  был  тоже  весьма
достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что уже на одном только
хлебе можно было продержаться  всю  зиму  без  особых  проблем.  Риса  же  и
спагетти были такие горы, что не съесть и за год. На ужин я съел хлеб, салат
и яичницу с ветчиной, а на десерт - компот из консервированных персиков.
   На завтрак я отварил риса и соорудил плов  с  консервированной  горбушей,
морской капустой и грибами.
   На обед разморозил сырники  из  холодильника  и  заварил  крепкий  чай  с
молоком.
   В три часа  пополудни  съел  ореховое  мороженое,  полив  его  клубничным
сиропом.
   Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.
   Я снова начал толстеть.
   На девятые  сутки,  изучая  содержимое  стеллажей  в  гостиной,  я  вдруг
заметил, что одну из  старых  книг  совсем  недавно  читали.  В  отличие  от
соседних томов, пыль на корешке была почти полностью стерта, а  сам  корешок
выдавался из общего ряда на несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел
на диван и начал листать. Книга  называлась,  ни  много  ни  мало,  "Генезис
Паназиатской Идеи", и была  выпущена  в  середине  войны.  Бумага  оказалось
просто  ужасной:  от  каждой  страницы  веяло  плесенью.  По  содержанию   -
классический  образец  печатной  продукции  военного  времени:  все  события
освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло  совсем,  а  от  стиля
повествования через каждые две-три страницы нестерпимо хотелось зевнуть;  но
несмотря на все это, в тексте то и дело попадались  белые  пятна  -  строки,
вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года <26 февраля  1936  года
был убит  министр  финансов  Японии  Такахаси  Корэкио,  выступивший  против
увеличения военного бюджета страны. Сразу за этим была  предпринята  попытка
фашистского  переворота.  И  хотя  путч  был  подавлен,  а   многие   лидеры
ультраправых казнены,  последовавшая  за  этим  чистка  в  армии  привела  к
активной милитаризации Японии накануне Второй Мировой  войны.  "Инцидент  26
февраля" до сих  пор  считается  слабым  местом  в  идеологии  ультраправых,
стремящихся доказать  свою  преданность  национальным  интересам  Японии>  в
книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
   Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я  наскоро  пролистал  всю
книгу до последней страницы - и тут на ладонь мне  выпорхнул  белый  листок,
вырванный из записной книжки.  После  стольких  страниц  пожелтевшей  старой
бумаги  белоснежный  листок   показался   мне   каким-то   чудом   неземного
происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок
для заметок. В его правую часть были выписаны имена, а  в  левую  -  даты  и
места рождения самых ярых националистов  -  фанатиков  "паназиатской  идеи".
Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой  взгляд,
споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка  стояло  имя  Сэнсэя.
Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле  которого  меня  сюда  занесло.
Место рождения - префектура Хоккайдо, округ такой-то... город Дзюнитаки.
   Я уронил книгу на колени и долго  сидел  в  глубоком  оцепенении.  Прошло
много времени, прежде чем растекшиеся мысли  в  мозгу  снова  приняли  форму
слов. Не отпускало  чувство,  будто  меня  хорошенько  огрели  сзади  чем-то
тяжелым по голове. Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого  начала
должен был сообразить. Как только  сказали,  что  Сэнсэй  -  сын  обедневших
хокайдосских крестьян, должен был тут же взять и  сразу  проверить.  Как  бы
тщательно Сэнсэй ни скрывал свое прошлое, должны были остаться какие-то ходы
для банального журналистского расследования. Да  тот  же  Секретарь,  стоило
лишь намекнуть, моментально раскопал бы все, что нужно!...
   Впрочем - стоп. Здесь что-то не так.
   Я помотал головой.
   В том-то и дело: Секретарь не мог  не  проверить  такое.  Слишком  уж  он
дотошен. Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы
все предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я  пойду
и как на что отреагирую.
   КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
   Никакой другой версии в голову не приходило. Знал  -  и,  тем  не  менее,
тратил силы и время на уговоры и даже  запугивания,  -  чтобы  загнать  меня
туда, где я теперь сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге - сам  бы
он сделал все куда профессиональней, чем я. А если ему за каким-то  дьяволом
понадобился именно я - почему не объяснить мне с самого начала, куда  идти?!
Каша в голове постепенно рассасывалась -  но  на  смену  ей  где-то  на  дне
желудка  заворочалась  злость.  Злость  -  и   смутное   ощущение   какой-то
гигантской, гротескной ошибки, которую я уже совершил и совершать продолжаю.
Крыса что-то знает. Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу  по
самые  уши,  не  знаю  практически  ни  черта!  Все  мои  версии   оказались
белибердой; все шаги, предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже
о том, что и жизнь моя может в скорости оборваться. И если такое случится  -
винить за это можно будет только меня самого... Хотя вряд ли, конечно,  меня
станут уничтожать физически. Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом
переломают ноги и оставят ползать на брюхе до самой старости - и  это  будет
последней, действительно последней каплей того яда, который мне приготовили.
Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к  черту  -  и  уйти  по  горной
дороге, куда глаза глядят. Но сделать этого  я  не  мог.  Слишком  далеко  я
зашел, слишком глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все
одним махом. Легче всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться -  но
даже этого я не позволил себе. Как подсказывал внутренний голос,  мои  самые
горькие слезы были еще впереди.
   Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу  пальца  на  три  и
выпил большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски - и ни  о  чем
другом.

9
ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ - И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ

   Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было
потерять, я уже потерял - а значит, и беспокоиться не о чем. С утра пораньше
я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути, когда во  второй
раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья